графика Ольги Болговой

Литературный клуб:


Мир литературы
  − Классика, современность.
  − Статьи, рецензии...
  − О жизни и творчестве Джейн Остин
  − О жизни и творчестве Элизабет Гaскелл
  − Уголок любовного романа.
  − Литературный герой.
  − Афоризмы.
Творческие забавы
  − Романы. Повести.
  − Сборники.
  − Рассказы. Эссe.
Библиотека
  − Джейн Остин,
  − Элизабет Гaскелл.
  − Люси Мод Монтгомери
Фандом
  − Фанфики по романам Джейн Остин.
  − Фанфики по произведениям классической литературы и кинематографа.
  − Фанарт.


Архив форума
Форум
Наши ссылки


Изданные книги участников нашего проекта

Юрьева Екатерина
любовно-исторический роман

«Водоворот»



читайте в книжном варианте под названием «1812: Обрученные грозой»
Купить в интернет-магазине: «OZON»

* * *

Ольга Болгова и
Екатеpина Юрьева

авантюрно-любовно
-исторический роман

«Гвоздь и подкова»
Гвоздь и подкова


читайте в книжном варианте под названием
«Любовь во времена Тюдоров.
Обрученные судьбой


Приложения, бонусы к роману (иллюстрации, карты, ист.справки)

Купить в интернет-магазине: «OZON»


Наши публикации:

Синдирелла (Сinderella) – Ченерентола (Cenerentola) - Ольга Болгова (Хелга) «Буро-фиолетовые с глянцевыми боками, розоватые в крапинку и молочно-белые зерна фасоли, ярко-оранжевые и черные пятнышки чечевицы и зеленые вкрапления гороха. Я погрузила руки в сухо шуршащую разноцветную россыпь, зерна приятно и гладко заскользили по исцарапанной...»

Русские каникулы «На работу Алиса решила сегодня не выходить. В конце-то концов, у неё отпуск или как?...»
Наваждение «Аэропорт гудел как встревоженный улей: встречающие, провожающие, гул голосов, перебиваемый объявлениями...»


Первый российский
фанфик
по роману Джейн
Остин «Гордость и предубеждение» -
В  т е н и

Приключения Кэтрин в
стране чудес
Копипастинг «Кэтрин Морланд, скатываясь по зеленому склону холма позади дома, попадает в кроличью нору и начинает путешествие по Стране чудес, где встречает Белого Кролика, Синего Червяка, Гемпширскую Кошку и многих других...»


из фильма - Гордость и предубеждение
Первые впечатления, или некоторые заметки по поводу экранизаций романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение»


Новогодние истории:

Метель в пути, или Немецко-польский экзерсис на шпионской почве «Барон Николас Вестхоф, надворный советник министерства иностранных дел ехал из Петербурга в Вильну по служебным делам. С собой у него были подорожная, рекомендательные письма к влиятельным тамошним чинам, секретные документы министерства, а также...»
Рождественский переполох в Эссексе «− Зачем нам омела, если все равно не с кем поцеловаться? − пробормотала Эми, вдруг вспомнив молодого джентльмена, который сегодня первым заехал в их коттедж. У него были очень красивые голубые глаза, весьма приятные черты лица и явно светские манеры. И еще он был на редкость обаятельным... Она вздохнула и быстро прошла мимо дуба, стараясь выкинуть из головы все мысли о молодых людях, с которыми было бы так приятно оказаться под омелой на Рождество...»
Новогодняя история «Поезд, скрипя тормозами, остановился. Алена спрыгнула со ступенек вагона и словно провалилась в мутный промозглый вечерний холод. Где-то вдалеке, за крышами вагонов, сияло огнями здание вокзала, его подсвеченный шпиль прорезал темное декабрьское небо...»
Представление на Рождество «Летом дом просыпался быстро, весело, будто молодое, полное сил существо, а зимой и поздней осенью нехотя, как старуха...»


Капсомиксы по экранизациям романов Джейн Остин

Сэндитон Премьера 25 августа 2019 года Великобритания Режиссеры: Лиза Кларк, Оливер Блэкберн, Чарльз Стёрридж (запомните эти имена!) Сценарий: Эндрю Дэвис, Джастин Янг В ролях: Кристал Кларк, Шарлотта Спенсер, Кейт Эшфилд, Марк Стэнли, Джек Фокс, Тео Джеймс, Крис Маршалл, Энн Рейд, Роуз Уильямс, Тёрло Конвери
«Серия первая Итак, мистер и миссис Паркер направляются домой из Лондона, но в пути у кареты отваливается колесо. Аварию видит некая девица с ружьем, возглавляющая семейство, по всей видимости, охотящееся в холмах...»

Эмма. 2020 Великобритания, слоган: «Очаровательна, остроумна, обеспеченна», режиссер Отем де Уайлд. В главных ролях: Аня Тейлор-Джой, Джонни Флинн, Миа Гот, Джош О’Коннор, Билл Найи, Каллум Тернер, Миранда Харт, Эмбер Андерсон, Руперт Грейвз, Джемма Уилан
«Итак, на утренней зорьке, еще до рассвета, Эмма в сопровождении слуги с фонарем и некой служанки отправляется в оранжерею, дабы собрать букет. Она эффектно трогает цветочки и пальчиком указывает, какие именно бутоны следует выбрать...»


На нашем форуме:

Orgoglio e Preguidizio (1957) - обсуждение экранизации итальянской версии «Гордости и предубеждения» Изыскания и перевод от Ольги Добренковой (Кло)
«...не обнаружила пока ни одной подвисшей нити, работает каждая деталь. Например: у Шарлот спрашивают, любит ли она сладости. Она отвечает: "Ненавижу!" А заигрывая с Коллинзом, рассказывает, что это ее слабость, и обсуждает рецепт яблочного пирога. Кстати, есть невероятно смешное "сватовство" Коллинза к Шарлот!"
«Мне очень нравится, как авторы фильма максимально используют роман, смело перетасовывают реплики и эпизоды, насыщая новыми событиями, но не слишком удаляясь от первоисточника».
«Вот яркий пример, когда создатели понимают, ЧТО они снимают и почему. Сценарист следует за Остин, понимая и чувствуя ее язык, образ мыслей, стиль и суть. И никакой менталитет не помеха, когда люди понимают, что делают».
«Фильм таки необычайно хорош, а мои любимцы - мама с папой Беннет, леди Кэтрин и пастор - выше всяких похвал. Их реплики, диалоги, мимика - лучше, чем это было даже в самых признанных экранизациях. Папа особенно, конечно, зажигает, его реплики можно записывать как афоризмы и вставлять в рамочки. Ну и мама от него почти не отстает»
Ожидается страница на сайте, посвященная этому замечательному минисериалу.

Сэндинтон - обсуждение экранизации «...вся его загадочность и грубоватость - это были дешевые понты, а на самом деле он именно что импульсивен, безрассуден, эгоистичен и туповат.
 Шарлотту ужасно хочется причесать и надеть ей шляпку. Джорджиана дико раздражает. Стрингер зачем-то остался в Сэндитоне, когда мог поехать в Лондон на хорошую работу. В память об отце, что за ерунда. Единственная пара порадовала - Эстер и Бабингтон. Птица Феникс леди Денем тоже радует.
 Злодеи, Денем и Клара, совсем тупые, сами себя уничтожили.
 В общем, уныло...»

Эмма. (Эмма с точкой (2020) - обсуждение экранизации «Эмма - играет стерву (первую половину фильма, потом чет вся слезами умывается). Неприятна как внешне, так и в образе. Играет неплохо, но не Эмма Остин - и близко.
 Найтли - его-то я вообще не приметила. Вместо описанного Остин джентльмена - бегает (а чего они опять бегают? ) мальчишка с большими глазками, пухлыми губками и растрепанными кудельками.
Специально посмотрела - возраст актера практически совпадает с возрастом Найтли, но он выглядит скорее подростком-переростком, почти ровесником Эммы. Кстати, рядом со своим младшим братом он сам выглядит младшим, причем с большой разницей лет.
 Мужского (мужественного) в актере ничего нет, увы. Ни внешности зрелого мужчины, ни голоса, ни внешности джентльмена (вот фермера бы ему играть - в самый раз), ни манер, ни стати. Игры тоже не приметила. Всегда одинаковый. И плачет еще (это был уже апофеоз)....»

Башмачок Екатерина Юрьева (Apropos) «Муравский стоял с заложенными за спину руками, до боли сжимая деревяшку протеза, и делал вид, что рассматривает высаженные кусты, опасаясь не только подойти к ней, но ненароком выдать свои чувства взглядом или голосом. Княжна также пребывала в странном беспокойстве и смущении, и он, кажется, догадывался, чем это могло быть вызвано: она наверняка не случайно увела его в это уединенное место, где, похоже, рассчитывала услышать от него пылкие признания, коих не дождалась зимою в Петербурге...»

Виленские игры - авантюрно-любовный роман Екатерина Юрьева (Apropos) Ольга Болгова (Хелга) «Евпраксия Львовна не находила себе места. Маялась меж радостью и смятением, мучилась угрызениями совести, что Николай Иванович берет ее замуж не по любви, а из благородства, потом радовалась, что он берет ее замуж и, может быть, все-таки любит, затем вновь страдала. Волновалась, как рассказать сыну. Думала, что нужно сшить платье для венчания, даже посетила портниху, пересмотрела кучу журналов, приобрела в лавке отрез славного бледно-розового барежа и рулон кружева цвета молодой листвы и каждый вечер раскидывала ткани, воображая себя невестой, а затем, краснея и рыдая, сворачивала покупки. Не поехала на званый вечер к **, с подругой Веселовской не встречалась, но нынче графиня прислала записку, которой...»

Киномания Ольга Болгова (Хелга) «Ужин с Федором сегодня все-таки состоится, правда, с другим Федором. Держи своих друзей близко. А врагов ещё ближе.
 — Итак, — говорит Федор, опрокинув в себя рюмку коньяка. — Расскажи, что там за Федор Журавин объявился.
 — Я бегала трусцой с утра, он присоединился, познакомился. Потом оказалось, что твой дом вовсе не твой, а его. Теперь я не знаю, который из вас настоящий, — говорю я, игнорируя коньяк.
 — Логично, — соглашается он. — Не поспоришь. Как он выглядит? И когда он присоединился?
 — Такой высокий, темноволосый, вполне симпатичный. Твоего возраста вроде. Присоединился утром, на следующий день после твоего ухода. Я прибежала на пляж, там ко мне привязались какие-то бандиты, он вступился за меня. Ему фингал, между прочим, поставили.
 — Вот как? Так он герой! Симпатичный, говоришь? Бандиты, говоришь... И что они хотели?...»


 

Библиотека

Люси Мод Монтгомери
(Lucy Maud Montgomery)


Перевод: Хелга
Редактор: Tanya

Голубой замок

(The Blue Castle, 1926 г.)

Начало Главы: 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40

Глава XXXI

 

Наступила осень. Прохладные ночи уходящего сентября. Пришлось покинуть веранду, но они разводили огонь в большом камине и устраивались перед ним, шутили и смеялись. Дверь оставляли открытой, и Банджо с Везунчиком гуляли сами по себе. Иногда коты зарывались в мех медвежьей шкуры между Барни и Валенси; иногда удалялись из дома в тайны холодной ночи. За старым эркером тлели в дальних туманах звезды. Настойчиво-монотонное пение сосен наполняло воздух. Ветер, разыгравшись, гнал волны, они мягко шлепались о прибрежные скалы. Им не нужно было света, огонь в камине то разгорался, освещая комнату, то, затухал, погружая ее во тьму. Когда ночной ветер усиливался, Барни закрывал двери, зажигал лампу и читал Валенси стихи, эссе и прекрасные мрачные хроники древних войн. Барни никогда не читал романы, уверяя, что это скучно. Но иногда Валенси читала их сама, лежа на волчьей шкуре и смеясь в тишине. Барни не относился к тому роду назойливых людей, что не могут не спросить, если вы смеетесь над чем-то прочитанным: «И в чем же шутка?»

 

Октябрь, создавший пышное многоцветное зрелище вокруг Мистависа. Валенси всей душой погрузилась в него. Она и представить не могла, что на свете существует такое великолепие. Прекрасный мир красок. Голубые, расчерченные ветрами небеса. Солнечный свет, дремлющий на полянах волшебной страны. Долгие сказочно-пурпурные праздные дни, когда они дрейфовали в лодке вдоль берегов или плыли по речкам, одетым в багрец и золото. Красное осеннее полнолуние. Колдовские бури, что обнажают деревья, срывая и расшвыривая листву по берегам. Летящие тени облаков. Разве есть на свете что-то прекрасней этой щеголевато-пышной земли?

Ноябрь со своим таинственным колдовством, преобразившим леса. С сумрачно багровыми закатами, пылающими на дымчато-розовом фоне над западными холмами. С чудесными днями, когда строгие леса так прекрасны и грациозны благородной безмятежностью сложенных рук и закрытых глаз – днями, наполненными бледным солнечным светом, что струился сквозь запоздало обнаженное золото можжевеловых деревьев, мерцал среди серых буков, сиял на берегах, покрытых вечнозелеными мхами и омывал колонны сосен. Днями, когда небо изгибалось высоким куполом совершенной бирюзы. Когда изысканная меланхолия, казалось, нависала над пейзажами и красотами озера. Но бывали также и дни неистовой черноты осенних бурь, за которыми следовали пронизывающие до костей, сырые ветреные ночи, когда жутко хохотали сосны и судорожно стонали деревья на материке. Но что им было за дело? Старый Том соорудил надежную крышу и прочно приладил каминную трубу.

 

«Тепло огня – книги – уют – надежная защита от бури – наши коты на ковре. Лунный Свет, – сказал как-то Барни. – Была бы ты счастливее, имея миллион долларов?»

 

«Нет, даже вполовину. Я бы заскучала от договоров и облигаций».

 

Декабрь. Ранний снег и Орион. Бледные всполохи Млечного пути. Настоящая зима – чудесная, холодная, звездная. Как прежде Валенси ненавидела зимы! Скучные, короткие дни без единого события. Долгие холодные одинокие ночи. Спина кузины Стиклз, которую вечно надо натирать. Жуткие звуки, что издавала кузина Стиклз, полоща по утрам горло. Кузина Стиклз, скулящая о ценах на уголь. Мать, изучающая, допытывающаяся, обиженная. Бесконечные простуды и бронхиты – или страх перед ними. Мазь Редферна и фиолетовые таблетки.

Но ныне она полюбила зиму. Зима в «чащобе» была прекрасна – почти невыносимо прекрасна. Дни чистого сияния. Вечера, словно чаши очарования – чистейший вкус зимнего вина. Пылающие по ночам звезды. Холодные утонченные рассветы. Причудливые узоры на стеклах окон Голубого замка. Лунный свет, тлеющий серебром на стволах берез. Клочья туч ветреными вечерами – рваных, закрученных, изумительных туч. Великое безмолвие, строгое и пронзительное. Сверкающие, словно драгоценности, дикие холмы. Солнце, внезапно прорывающееся меж облаками над длинным белым Мистависом. Ледяные серые сумерки, тишину которых нарушал вой снежной бури, когда их уютная гостиная, освещенная языками пламени, с невозмутимыми котами, казалась еще уютней, чем обычно. Каждый час приносил открытия и чудеса.

Барни загнал Леди Джейн в сарай Ревущего Абеля и учил Валенси ходить на снегоступах – Валенси, которая должна бы лежать с бронхитом. Но она даже ни разу не простудилась. Позже, зимой сильно простудился Барни, и Валенси ухаживала за ним, опасаясь, что у него пневмония. Но ее простуды, казалось, улетели вместе со старыми лунами. Ей повезло, потому что у нее не было даже мази Редферна. Она предусмотрительно купила бутылочку мази в Порте, но Барни со злостью выбросил ее прямо в замерзший Миставис.

«Больше не приноси сюда эту чертову дрянь», – коротко приказал он. То был первый и последний раз, когда он резко говорил с нею.

 

Они отправлялись в долгие прогулки сквозь сдержанное безмолвие зимнего леса, через серебряные джунгли замерзших деревьев и повсюду находили красоту.

Иногда чудилось, что они находятся в зачарованном мире из хрусталя и жемчуга, среди белых сияющих озер и небес. Воздух был так чист и хрустящ, что почти дурманил.

Однажды они изумленно замерли перед входом в узкое пространство меж рядами берез. Каждая ветвь была очерчена снегом. Вокруг сверкал сказочный лес, словно высеченный из мрамора. Тени от бледного солнечного света казались тонкими и призрачными.

«Пойдем отсюда, — сказал Барни, поворачивая обратно. — Мы не должны осквернять это место своим присутствием».

 

Однажды вечером, на просеке, они увидели сугроб, издали похожий на женский профиль. Вблизи сходство терялось, как в сказке о замке Сент-Джона. С другой стороны сугроб выглядел бесформенной кучей. Но с правильного расстояния и угла очертания были настолько совершенны, что когда они вышли к нему, мерцающему на фоне темного соснового леса, то оба воскликнули от изумления. Низкая благородная бровь, прямой классический нос, губы, подбородок и скулы смоделированы, словно скульптору позировала богиня, и грудь такого холодного выпуклого совершенства, словно сам дух зимних лесов устроил это зрелище.

«Красота, что воспел человек в Древнем Риме и Греции в красках навек…»*, – продекламировал Барни.

«Только подумать, что никто, кроме нас, не видел и не увидит ее», – вздохнула Валенси. Иногда ей казалось, что она живет в книге Джона Фостера. Глядя вокруг, она вспоминала некоторые отрывки, помеченные ею в новой книге Фостера, которую Барни принес из Порта – заклиная, чтобы она не ждала, что он будет читать или слушать ее.

 

«Краски зимнего леса невероятно тонки и неуловимы, – вспоминала Валенси. – Когда проходит короткий день, и солнце трогает вершины холмов, кажется, что над лесами сгущаются не краски, но их духи. Нет ничего, кроме чисто белого, но создается иллюзия мерцания розового и фиолетового, опалового и лилового на откосах, в лощинах и вдоль кромки леса. Вы чувствуете, что цвет есть, но едва вы посмотрите прямо на него, он исчезает. Краем глаза вы замечаете, что он таится, то тут, то там, где мгновение назад не было ничего, кроме бесцветной чистоты. Лишь когда садится солнце, наступает скоротечное время настоящего цвета. Тогда багрянец разливается по снегам, окрашивая холмы и реки, охватывая пламенем стволы сосен. Несколько минут преображения и откровения – и все ушло».

«Интересно, бывал ли Джон Фостер на Мистависе зимой», – гадала Валенси.

 

«Вряд ли, – хмыкнул Барни. – Люди, что сочиняют такой вздор, обычно пишут его в теплом доме или на какой-нибудь задымленной городской улице».

 

«Ты слишком суров к Джону Фостеру, – сердито сказала Валенси. – Никто не сможет написать тех слов, что я читала тебе вчера вечером, сначала не увидев все своими глазами, и ты знаешь, что и он не смог бы».

 

«Я не слушал, – буркнул Барни. – ты же знаешь, я говорил тебе, что не стану».

 

«Тогда ты должен послушать сейчас, – настаивала Валенси. Она заставила его остановиться, пока цитировала.

 

«Она редкая художница, эта старая мать природа, что трудится «ради радости труда», а вовсе не из тщеславия. Сегодня еловые леса поют симфонию зеленого и серого, настолько утонченную, что невозможно определить, где один оттенок переходит в другой. Серый ствол, зеленая ветвь, серо-зеленый мох над белым тенистым покровом. Старая бродяжка не любит нескончаемой монотонности. Не может не мазнуть кистью. Посмотрите. Вон сломанная сухая ветка ели, прекрасно красно-коричневая, свисает среди бород мха».

 

«Святый Боже, ты выучила наизусть все книги этого парня?» – такова была отвратительная реакция Барни, когда он двинулся вперед.

 

«Лишь книги Джона Фостера сохранили мою душу живой в эти последние пять лет, – возразила Валенси. – О, Барни, посмотри, какая филигрань снега на трещинах ствола старого бука».

Выходя на озеро, они меняли снегоступы на коньки и так добирались до дома. Как ни странно, Валенси научилась кататься на коньках еще школьницей, на пруду за Дирвудской школой. У нее никогда не было собственных коньков, но некоторые из девочек давали ей свои, и она приобрела сноровку. Дядя Бенджамин однажды пообещал подарить ей пару коньков на Рождество, но когда оно наступило, вместо них подарил туфли. Она не каталась с тех пор, как повзрослела, но старые навыки быстро вернулись, и какими же славными были часы, когда они с Барни скользили по льду белых озер мимо темных островов, где молчали запертые летние коттеджи. Сегодня вечером они пролетели через Миставис, навстречу ветру, в возбуждении, от которого порозовели бледные щеки Валенси. А впереди ждал ее милый маленький дом, на острове из сосен, с укутанной снегом крышей, сияющий в ночи. Его окна лукаво подмигивали ей своим блуждающим светом.

«Похоже на картинку из книги, да?» – спросил Барни.

 

У них было чудное Рождество. Никакой суеты. Никакой суматохи. Никаких пустых попыток свести концы с концами. Никаких неистовых усилий вспомнить, не подарен ли такой же, что и на позапрошлое Рождество, подарок одному и тому же человеку. Никаких массовых или спешных покупок. Или ужасных семейных «воссоединений», где она сидела немая и ненужная, и никаких «нервных» атак. Они украсили Голубой замок сосновыми ветками, а Валенси сделала красивые блестящие звездочки и повесила их среди зеленой хвои. Она приготовила ужин, коему Барни отдал должное, пока Везунчик и Банджо подбирали косточки.

 

«Земля, что может взрастить такого гуся, восхитительна, – произнесла молитву Валенси. – Канада навсегда!» И они выпили за Юнион Джека бутылку вина из одуванчиков, которую кузина Джорджиана подарила Валенси вместе с покрывалом.

 

«Никто не знает,– торжественно сказала она тогда, – в какой момент может потребоваться чуть взбодриться».

 

Барни спросил, что Валенси хочет в подарок на Рождество.

 

«Что-нибудь легкомысленное и необычное», – ответила она, та, что в прошлом году получила в подарок пару галош и две шерстяные нижние рубашки с длинными рукавами в позапрошлом.

К ее удовольствию Барни подарил ей жемчужные бусы. Валенси всегда хотела нитку молочно-белых жемчужных бус – похожих на замороженный лунный свет. А эти были так красивы. Ее лишь беспокоило то, что они слишком хороши. Должно быть, очень дороги – пятнадцать долларов, по меньшей мере. Мог ли Барни позволить себе такое? Она ничего не знала о его финансах. Она не позволяла ему покупать себе одежду – сказала, что у нее достаточно средств на наряды, пока они будут ей нужны. В круглую черную банку на каминной полке Барни клал деньги на затраты по хозяйству – их всегда было достаточно. Банка не бывала пустой, хотя Валенси никогда не просила пополнять ее. Он, конечно, не был богат, и эти бусы… но Валенси отбросила беспокойство в сторону. Она будет носить их и наслаждаться. Это первая красивая вещь в ее жизни.

 

*-- Барни цитирует строку из стихотворения американского поэта и аболициониста Джона Гринлифа Уиттера (1807–1892)

К...

Строки, написанные после летней прогулки

.....

The Beauty which old Greece or Rome
Sung, painted, wrought, lies close at home;
We need but eye and ear
In all our daily walks to trace
The outlines of incarnate grace,
The hymns of gods to hear!

Чтоб узреть красоту, что воспел человек,
В Древнем Риме и Греции в красках навек,
Нет нужды уезжать далеко,
Лишь открой двери дома,
И вот она, всюду, с тобой!

Глава XXXII

 

Новый год. Старый, потрепанный, бесславный, отживший свое календарь закончился. Явился новый. Январь стал месяцем штормов. Три недели не прекращался снегопад. Термометр упал на мили ниже нуля, да так там и остался. Зато, как заметили друг другу Барни и Валенси, не было комаров. А рев и треск их большого камина заглушал завывания северного ветра. Везунчик и Банджо растолстели и разжились блестящим густым шелковистым мехом. Нип и Так улетели.

«Но они вернутся весной», — пообещал Барни.

Жизнь не стала однообразной. Иногда у них разгорались небольшие, но жаркие споры, не имеющие ничего общего со ссорами. Иногда приходил Ревущий Абель – на вечерок или на целый день, в своей старой клетчатой шапке, с рыжей бородой, запорошенной снегом. Он приносил свою скрипку и играл, к всеобщему удовольствию, за исключением Банджо, который на это время терял рассудок и прятался под кровать Валенси. Иногда Абель и Барни беседовали, пока Валенси варила для них леденцы. Иногда молча курили в стиле а-ля Теннисон и Карлайл*, пока не прокуривали весь Голубой замок – тогда Валенси выходила на улицу. Иногда весь вечер молча и упорно играли в шашки. Или все вместе ели красно-коричневые яблоки, что приносил Абель, под стук веселых часов, отсчитывающих минуты радости.

 

«Блюдо с яблоками, огонь в камине, да добрая книга, чем не замена небесам», – провозглашал Барни, – «У кого-то и улицы могут быть выстланы золотом. Давайте-ка ударим по Кармену**».

Для Стирлингов отныне стало проще считать, что Валенси мертва. Теперь до них не доходили даже смутные слухи о ее появлениях в Порте, хотя они с Барни, бывало, добирались туда на коньках посмотреть фильм, а потом весело съесть по порции хот-догов, купленных в лавке на углу. Вероятно, никто из Стирлингов даже и не думал о ней, кроме кузины Джорджианы, которая часто не спала по ночам, беспокоясь о бедной Досс. Достаточно ли у нее еды? Хорошо ли к ней относится этот ужасный человек? Тепло ли ей по ночам?

Валенси было вполне тепло по ночам. Она просыпалась и молча наслаждалась уютом зимней ночи на маленьком острове посреди замерзшего озера. Все ее прежние зимние ночи были холодными и долгими. Тогда Валенси ненавидела просыпаться и думать об унылом и пустом прошедшем дне и таком же унылом и пустом предстоящем. Сейчас же она посчитала бы потерянной ту ночь, в которую бы не проснулась и с полчаса не полежала без сна, просто счастливой, пока Барни спокойно дышал рядом, а через открытую дверь подмигивали в полумраке тлеющие в камине головешки. Как славно было ощутить, как маленький Везунчик в темноте запрыгивает на кровать и, урча, устраивается в ногах; но Банджо продолжал строго сидеть напротив огня, как задумчивый демон. В такие моменты он казался весьма мудрым, но Валенси предпочитала его бесшабашным.

Кровать стояла прямо у окна. В крошечной комнате ее больше некуда было поставить. Лежа здесь, Валенси видела за окном, сквозь большую сосновую лапу, что касалась его, Миставис, белый и блестящий, словно тротуар, выложенный жемчугами, или темный и страшный в бурю. Иногда сосновая лапа дружелюбно постукивала по оконному стеклу. Иногда она слышала легкий свистящий снежный шепот за стеной. В иные ночи весь мир снаружи казался погруженным в царство безмолвия; затем наступали ночи, когда сосны величественно гнулись от ветра; сияющие звездами ночи, когда ветер весело и капризно свистел вокруг Голубого замка; задумчивые ночи перед бурей, когда он поземкой скользил вдоль поверхности озера с низким жалобным загадочным воплем. Валенси пропустила много часов хорошего сна ради этих тайных бесед. Но она могла спать по утрам столько, сколько хотела. Никто не мешал ей. Барни готовил себе на завтрак яичницу с беконом, а затем запирался в комнате Синей Бороды до ужина. Вечером они читали или беседовали. Они обсуждали множество вещей этого мира и иных миров. Они смеялись своим собственным шуткам, а Голубой замок эхом отвечал им.

 

«Ты так красиво смеешься, – сказал ей однажды Барни. – Мне сразу хочется рассмеяться, едва слышу твой смех. В нем есть какая-то загадка, словно за ним кроется еще большее веселье, которому ты не позволяешь выйти наружу. Ты смеялась так, прежде чем перебралась на Миставис, Лунный Свет?»

«Я совсем не смеялась, правда. Я глупо хихикала, когда чувствовала, что этого ждут. Но теперь – смех приходит сам собой».

 

Валенси не раз отмечала, что сам Барни стал смеяться намного чаще, чем раньше, и что его смех изменился. Он стал чистым. Она редко слышала в нем ту циничную ноту. Мог ли человек с таким смехом иметь на совести преступление? Но все же Барни, должно быть, что-то совершил. Валенси без особых переживаний сделала свои выводы. Она заключила, что он был банковским кассиром-растратчиком. Она нашла в одной из книг Барни старую вырезку из монреальской газеты, в которой давалось описание сбежавшего кассира. Описание подходило к Барни, также как к полудюжине других знакомых Валенси мужчин, а по случайным замечаниям, которые он бросал время от времени, она пришла к выводу, что он довольно хорошо знает Монреаль. Валенси придумала для себя всю историю. Барни служил в банке. Он не смог устоять перед соблазном и взял некую сумму денег, чтобы сыграть на бирже, конечно же, собираясь вернуть ее. Это затягивало его все глубже и глубже, пока он не понял, что остается одно – сбежать. Такое случается со многими мужчинами. Он не хотел – Валенси была абсолютно уверена – делать ничего плохого. Хотя, имя человека в вырезке было Бернард Крейг. Но Валенси всегда считала, что Снейт – вымышленное имя. Не то, чтобы это имело какое-то значение.

 

Лишь одна ночь стала для Валенси несчастливой в эту зиму. Это было в конце марта, когда почти растаял снег, а Нип и Так вернулись. Барни ушел днем в долгий поход по лесам, сказав, что вернется к вечеру, прежде чем стемнеет. Вскоре после того как он ушел, начался снегопад. Поднялся ветер, и один из худших штормов за всю зиму накрыл Миставис. Он надрывно ревел над озером и бился о стены маленького дома. Темный мрачный лес злобно смотрел с материка на Валенси, угрожая шевелящимися ветвями, страша ветреным мраком, ужасая воем из глубины. Деревья на острове корчились в отчаянии. Валенси провела ночь, свернувшись калачиком на ковре возле камина, уткнув лицо в ладони, устав тщетно вглядываться в эркерное окно в бесполезных попытках увидеть сквозь жестокую пелену ветра и снега то, что когда-то было волнисто-голубым Мистависом. Где же Барни? Заблудился среди бездушных озер? Упал от усталости, бродя по бездорожью леса? Валенси сотню раз умерла за эту ночь, сполна заплатив за все счастье Голубого замка. Когда наступило утро, буря улеглась, солнце победно засияло над Мистависом, а к полудню Барни вернулся домой. Валенси увидела его через окно, когда он обходил лесок, худой и черный на фоне блистающего белого мира. Она не выбежала встречать его. Что-то случилось с ее ногами, и она рухнула на стул Банджо. К счастью, тот вовремя соскочил, растопырив усы от негодования. Барни так и нашел ее здесь, уткнувшуюся лицом в ладони.

«Барни, я думала, ты умер», – прошептала она.

Тот хохотнул.

«После двух лет, проведенных на Клондайке, ты думала, что такой детский шторм может достать меня? Я провел ночь в сторожке на Маскоке. Немного холодно, но вполне укромно. Гусенок! У тебя глаза, словно дыры, прожженные в одеяле. Ты сидела здесь всю ночь и волновалась о таком старом бродяге, как я?»

«Да, – сказала Валенси. – Я не могла иначе. Буря казалась такой сильной. Любой мог заблудиться в ней. Когда… я увидела тебя… там, у леса… что-то стряслось со мной. Не знаю что. Словно я умерла и воскресла к жизни. Не могу описать это иначе».

------------

 *-- английский философ Томас Карлайл (1795-1881) и поэт Альфред Теннисон (1809-1892) были близкими друзьями, любителями бесед.

**-- Блисс Кармен, канадский поэт, (1861 - 1929)

 

Глава XXXIII

 

Весна. Пару недель Миставис был черен и угрюм, затем вновь заполыхал сапфиром и бирюзой, лиловым и розовым, смеясь в эркерном окне, лаская аметистовые острова, волнуясь под ветром нежно, как шелк. Лягушки, маленькие зеленые волшебницы болот и озерков, распевали повсюду в сумерках и по ночам; острова оделись в сказочную зеленую дымку; молодые деревья красовались мимолетной прелестью первого листа; листва можжевеловых деревьев обрела узор, словно начертанный морозом; леса надели наряд из весенних цветов, изысканных, божественных, как душа самой природы; клены покрылись красным туманом; ивы распустили сияющие серебристые сережки; вся забытая синева Мистависа расцвела вновь; манили, соблазняя, апрельские луны.

 

«Только подумать, как много тысяч весен прошло на Мистависе, и все они были столь прекрасны, – сказала Валенси. – О, Барни, взгляни на эту дикую сливу! Я… я должна процитировать Джона Фостера. Это отрывок из одной из его книг, я прочла его сотню раз. Он, должно быть, написал эти слова перед таким же деревом:

 

«Посмотрите на молодую сливу, что украсила себя древним нарядом из кружев брачной фаты. Она, должно быть, соткана пальцами лесных фей, ибо невозможно создать ничего подобного на обычном ткацком станке. Могу поклясться, дерево чувствует свою красоту. Оно щеголяет пред нашими глазами, словно его красота не самая эфемерная в лесах, не самая редкая и прекрасная, потому что сегодня она есть, а назавтра исчезла. Любой южный ветер, пробравшись в ее ветви, дождем развеет изящные лепестки. Но что за дело? Сегодня она королева диких мест, а в лесах есть лишь сегодня».

 

«Уверен, что ты опишешь намного лучше, если выкинешь все это из головы», – бессердечно заявил Барни.

 

«А вот полянка одуванчиков, – упрямо продолжила Валенси. – Хотя, одуванчикам не следует расти в лесах. У них совсем нет вкуса. Они слишком веселые и самодовольные. В них нет тайны и замкнутости настоящих лесных цветов».

 

«Короче, у них нет секретов, – сказал Барни. – Но позволь возразить. У лесов свой собственный образ жизни, даже с этими нарочитыми одуванчиками. Скоро вся эта назойливая желтизна и самодовольство исчезнут, и мы обнаружим туманные, словно призраки, шары, парящие в высокой траве в полной гармонии с традициями леса».

 

«Это прозвучало так по-фостерски», – поддразнила его Валенси.

 

«Что я такого сделал, чтобы заслужить подобное оскорбление?» – пожаловался Барни.

 

Одним из ранних знаков весны стало возрождение Леди Джейн. Барни вывел ее на дорогу, когда там еще не появилась ни одна машина, и они проехали через Дирвуд по самые оси в грязи. Они миновали нескольких Стирлингов, застонавших от мысли, что пришла весна, и теперь придется повсюду сталкиваться с этой бесстыжей парочкой. Валенси, бродя по магазинам Дирвуда, встретила на улице дядю Бенджамина, но тот, лишь пройдя пару кварталов, понял, что девушка в алом шерстяном пальто, с румяными от свежего апрельского воздуха щеками и челкой черных волос над смеющимися раскосыми глазами, – Валенси. Осознав это, дядя Бенджамин возмутился. Что сделала с собой Валенси, чтобы выглядеть так… так… так молодо? Ведь путь грешника труден. Должен бы быть. Библейским и правильным. Но тропа Валенси не казалась трудной. Будь она таковой, нечестивица не выглядела бы так, как сейчас. В этом было нечто неправильное. Но почти достаточное, чтобы превратить человека в модерниста.

 

Барни и Валенси махнули в Порт, поэтому было уже темно, когда они на обратном пути проезжали через Дирвуд. Возле своего старого дома Валенси, охваченная внезапным порывом, вышла из машины, прошла через маленькую калитку и на цыпочках пробралась к окну гостиной. Мать и кузина Стиклз мрачно вязали. Как всегда, целеустремленные и сердитые. Выгляди они одинокими, Валенси зашла бы в дом. Но они не казались такими. Валенси не стала бы их беспокоить ни за что на свете.

 

Глава XXXIV

 

В эту весну у Валенси было два чудесных момента.

Однажды, возвращаясь домой через лес, с охапкой цветущей эпигеи и веток карликовой сосны в руках, она встретила знакомого ей человека – Алана Тирни. Алан Тирни был знаменитым художником, пишущим женские портреты. Зимой он жил в Нью-Йорке, но едва озеро освобождалось ото льда, приезжал на Миставис, где имел собственный коттедж на острове в северной части озера. У него была репутация любящего одиночество, эксцентричного человека. Он никогда не льстил своим моделям. В том не было нужды, потому что он никогда не писал тех, кому требовалась лесть. Стать моделью для кисти Алана Тирни — лучшее признание своей красоты для любой женщины. Валенси так много слышала о нем, что не удержалась, чтобы не обернуться и бросить на него застенчивый любопытный взгляд. Прозрачные лучи весеннего солнца, просочившись сквозь ветви огромной сосны, наискосок упали на ее черные волосы и раскосые глаза. На ней был бледно-зеленый свитер, а волосы перехвачены венком, сплетенным из линней. Зеленый фонтан дикого букета струился из ее рук. У Алана Тирни загорелись глаза.

 

«У меня был посетитель», — сказал Барни на другой день, когда Валенси вернулась из очередной прогулки по лесу.

 

«Кто?» — удивленно, но без интереса спросила Валенси и начала наполнять корзину цветами эпигеи.

 

«Алан Тирни. Он хочет писать тебя, Лунный Свет».

 

«Меня? — Валенси уронила и корзину, и цветы. — Ты смеешься надо мной, Барни».

 

«Нет. Ради этого он и приходил. Спросить моего согласия написать портрет моей жены — в образе Духа Маскоки или что-то в этом роде».

 

«Но… но, — промямлила Валенси, — Алан Тирни никогда не пишет каких-то… но только…

 

«Красивых женщин, — закончил Барни. — Признано. Что и требовалось доказать, миссис Барни Снейт – красивая женщина».

 

«Чушь, — сказала Валенси, наклонившись, чтобы собрать упавшие цветы. — Ты знаешь, что это чушь, Барни. Я понимаю, что стала выглядеть немного лучше, чем год назад, но я не красива».

 

«Алан Тирни никогда не ошибается, — сказал Барни. — И не забывай, Лунный Свет, существуют разные типы красоты. Твое воображение ослеплено образом твоей кузины Олив, безупречной красавицы. О, я видел ее — она изумительна — но ты едва ли поймаешь Алана Тирни на желании писать ее портрет. Я бы сказал о ней так – пусть грубо, но точно — она выставила весь свой товар на витрину. Но ты подсознательно убеждена, что никто не может считаться красивым, если не выглядит, как Олив. А еще ты помнишь себя такой, какой была в те дни, когда твоей душе не дозволялось светиться на твоем лице. Тирни что-то говорил об изгибе щеки, когда ты оглянулась через плечо. Ты же знаешь, я часто говорил тебе — этот жест приводит в смятение. А твои глаза добили его. Если бы я не был совершенно уверен, что его интерес чисто профессионален — он на самом деле старый сварливый холостяк — я бы заревновал».

 

«Все это хорошо, но я не хочу, чтобы меня писали, — сказала Валенси. — Надеюсь, ты сказал ему об этом».

 

«Я не мог ему так сказать. Я не знал, чего хочешь ты. Но сказал, что я не желаю, чтобы он написал портрет моей жены, а потом вывесил в салоне, и толпа глазела бы на нее. Принадлежащую другому мужчине. Потому что я, разумеется, не смогу купить эту картину. Но даже если бы ты захотела, Лунный Свет, твой муж-тиран не разрешил бы тебе. Тирни был слегка поражен. Он не привык, чтобы ему отказывали таким образом . Его просьбы всегда звучат по-королевски».

 

«Но мы вне закона, — засмеялась Валенси. — Мы не кланяемся перед указами и не признаем власть».

Про себя же она беспощадно подумала:

«Хочу, чтобы Олив узнала, что Алан Тирни хотел писать мой портрет. Мой! Маленькой- старой-девы-Валенси-Стирлинг-какой-она-была».

 

Второй момент случился одним майским вечером. Она узнала, что действительно нравится Барни. Она всегда надеялась, что это так, но иногда ее охватывало противное ощущение, что он лишь из жалости так добр, мил и дружелюбен с нею. Зная, что ей недолго жить, он решил помочь хорошо провести то время, что ей осталось, но в глубине души с нетерпением ждет, когда вновь станет свободным, избавившись от женского существа, вторгнувшегося в его крепость на острове, от болтуньи, семенящей рядом в его лесных скитаниях. Она знала, что он не любит ее. Да и не хотела этого. Если бы он полюбил, то стал бы несчастен после ее смерти — Валенси никогда не избегала этого слова. Никаких «покинула этот мир». Она не хотела, чтобы он хоть сколь был несчастлив. Но ей не хотелось, чтобы он был рад — или почувствовал облегчение. Она желала, чтобы он любил и скучал по ней, как по хорошему другу. Но ни в чем не была уверена до того вечера.

 

Они гуляли на закате по холмам. В поросшей папоротником расщелине набрели на нетронутый родник и напились воды из берестяной чашки; затем вышли к старой сломанной изгороди и уселись отдохнуть на перекладину. Они почти не разговаривали, но Валенси вдруг ощутила странное единство. Она не могла бы почувствовать это, если бы не нравилась ему. «Ты милая маленькая штучка, — вдруг сказал Барни. — О, ты милая маленькая штучка! Мне кажется, ты слишком хороша, чтобы быть настоящей — и только снишься мне».

 

«Почему я не могу умереть сейчас — в эту минуту — когда так счастлива», — подумала Валенси.

Впрочем, ей оставалось совсем немного. Однако, отчего-то, она чувствовала, что переживет год, который определил ей доктор Трент. Она не берегла себя, даже не пыталась. Но, тем не менее, всегда рассчитывала пережить свой год. Она не давала себе думать об этом. Но в этот миг, сидя рядом с Барни, ощущая, как он сжимает ее руку, она внезапно осознала, что у нее уже давно, по меньшей мере, два месяца, не было сердечных приступов. Последний случился за две или три ночи перед тем, как Барни попал в бурю. С тех пор она забыла, что у нее есть сердце. Скорее всего, это предвещало приближение конца. Природа прекратила борьбу. Больше не будет боли.

 

«Боюсь, меня ожидают мрачные небеса после такого года, – думала Валенси. – И, возможно, там забывают. Это было бы… хорошо? Нет, нет. Я не хочу забывать Барни. Лучше быть несчастной на небесах, помнящей его, чем счастливой, но забывшей. А я всегда, вечно, буду помнить, что и правда, правда, нравилась ему».

 

Глава XXXV

 

Тридцать секунд иногда могут быть очень долгими. Достаточно долгими, чтобы успеть сотворить чудо или свершить революцию. За тридцать секунд жизнь для Барни и Валенси Снейт полностью изменилась.

 

Однажды, в июньский вечер, они отправились на прогулку по озеру на моторной лодке. Порыбачив часок в маленьком заливе, оставили там лодку и пошли пешком через лес в Порт Лоуренс, до которого было около двух миль. Там Валенси немного побродила по магазинам и купила себе пару чудесных туфель. Ее старые внезапно и полностью пришли в негодность, и в этот вечер она надела симпатичные лаковые туфельки на довольно высоких тонких каблуках, которые купила зимой из-за их красоты в дурашливом порыве хоть раз в жизни сделать такую экстравагантную покупку. Иногда она носила их по вечерам в Голубом замке, но в тот вечер впервые надела на прогулку. Идти в них по лесу было совсем не просто, и Барни немилосердно подтрунивал над ней. Но, несмотря на неудобство, Валенси втайне радовалась, как хороши в этих милых легкомысленных туфельках ее тонкие лодыжки и высокий подъем, и так и не переодела их в магазине, как могла бы сделать.

 

Солнце уже повисло над верхушками сосен, когда они с Барни покинули Порт Лоуренс. Лес довольно близко подступал к городу с севера. Валенси всегда охватывало ощущение внезапного перехода из одного мира в другой – из реальности в сказку – когда она покидала Порт Лоуренс, и через миг сосны, выстроившиеся рядами, словно закрывали ворота в город.

 

В полутора милях от Порт Лоуренса находилась небольшая железнодорожная станция с маленьким вокзальным зданием, в этот час она была пустынна – отправления или прибытия местного поезда не ожидалось. Вокруг не было ни души, когда Барни и Валенси вышли из леса. Путь, делающий поворот налево, скрывался из виду, но над верхушками деревьев тянулся перышками дым, предупреждая о приближении проходящего поезда. Рельсы вибрировали от его грохота, когда Барни перебирался через стрелку. Валенси шла вслед за ним в нескольких шагах, собирая колокольчики вдоль узкой извилистой тропинки. Времени, чтобы пересечь дорогу, прежде чем появится поезд, было вполне достаточно. Она рассеянно ступила на рельс.

Она не могла объяснить, как это произошло. Следующие тридцать секунд навсегда остались в ее памяти, как хаотичный кошмар, в котором она пережила агонии тысячи жизней.

Каблук ее красивых, дурацких туфелек застрял в зазоре стрелки. Она никак не могла вытащить его. «Барни, Барни!»– в тревоге закричала она. Барни обернулся, увидел, что произошло, ее посеревшее лицо и рванул к ней. Он пытался освободить, вытащить ее ногу из цепкой хватки. Тщетно. В этот момент поезд появился из-за поворота, двигаясь прямо на них.

«Уходи, уходи, скорей… ты погибнешь, Барни!» – кричала Валенси, пытаясь оттолкнуть его.

Барни упал на колени, бледный, как призрак, неистово разрывая завязку ее туфли. Узел не поддавался его дрожащим пальцам. Он выхватил из кармана нож и начал резать ее. Валенси все еще отчаянно пыталась оттолкнуть его. Одна мысль билась в ней – что Барни может умереть. Она совсем не думала, что опасность грозит и ей.

 

«Барни, уходи, уходи… ради Бога, уходи!»

 

«Ни за что!» – процедил Барни сквозь зубы. Он отчаянно рванул завязку. Когда поезд загрохотал по кривой, он отпрыгнул и вытащил Валенси, освободив ее из оставшейся в зажиме туфли. Порыв ветра от промчавшегося мимо поезда охладил до леденящего пот, что катился по его лицу.

«Спасибо, Господи!» – выдохнул он.

 

Несколько секунд они стояли, тупо и дико уставившись друг на друга, побледневшие и дрожащие. Затем добрались до скамейки в конце станционного здания и рухнули на нее. Барни закрыл лицо руками, не вымолвив ни слова. Валенси села, глядя невидящими глазами прямо перед собой на сосновый лес, пни на просеке, длинные блестящие рельсы. Одна мысль стучала в ее ошеломленном мозгу – мысль, которая, казалось, могла испепелить его, как всполох пламени мог бы сжечь ее тело.

 

Доктор Трент сказал год назад, что у нее серьезная форма сердечного заболевания, и любое волнение может стать фатальным.

Если это так, почему она не умерла прямо сейчас? В эту минуту? Только что за полминуты она испытала волнение, равное по силе и напряжению сумме всех жизненных волнений большинства людей. И не умерла. Ей ни на йоту не стало хуже. Не считая легкой дрожи в коленях, как могло быть у любого человека, да учащения сердцебиения, какое может случиться у кого угодно – ничего более.

Почему!

Возможно ли, что доктор Трент ошибся?

Валенси задрожала, словно порыв холодного ветра внезапно пробрал ее до костей. Она посмотрела на Барни, сгорбившегося рядом. Его молчание было весьма красноречивым: не пришла ли ему в голову та же самая мысль? Не столкнулся ли он лицом к лицу с ужасным подозрением, что женился не на несколько месяцев или год, но навсегда, на женщине, которую не любил, и которая навязалась ему путем уловки и лжи? Валенси стало дурно от этой ужасной мысли. Этого не могло быть. Это было бы слишком жестоко, дьявольски жестоко. Доктор Трент не мог ошибиться. Это невозможно. Он один из лучших специалистов по сердечным болезням в Онтарио. Она сглупила, перенервничав после недавнего кошмара. Она вспоминала те страшные спазмы боли, что бывали у нее. Учитывая их, с ее сердцем должно быть что-то очень серьезное.

 

Но у нее не было таких приступов почти три месяца.

 

Почему!

Барни встряхнулся, встал, не глядя на Валенси, и небрежно бросил:

«Полагаю, нам лучше идти. Солнце садится. Ты сможешь дойти?»

«Думаю, да», – пробормотала она.

Барни перешел просеку и забрал брошенный им сверток, там лежали ее новые туфли. Принес его и, пока она доставала и надевала туфли, стоял, повернувшись к ней спиной, глядя куда-то сквозь сосны.

Они молча пошли по тенистой тропе к озеру. В молчании Барни вырулил лодку в закатную мистерию Мистависа. В молчании они проплыли мимо лохматых мысов, через коралловые бухты и серебристые реки, где вверх и вниз в вечерней заре скользили лодки. В молчании миновали коттеджи, откуда звучали музыка и смех. В молчании подплыли к причалу под Голубым замком.

Валенси поднялась по каменным ступенькам и вошла в дом. Рухнула на первый попавшийся стул и уставилась в окно, не обращая внимания на неистовое урчание довольного Везунчика и чудовищные взгляды Банджо, протестующего против оккупации его стула.

Барни вошел несколько минут спустя. Он не подошел к ней, но остановился за спиной и тихо спросил, не чувствует ли она себя хуже после всего случившегося. Валенси отдала бы год своего счастья ради того, чтобы иметь возможность честно сказать «Да».

«Нет», – тихо ответила она.

Барни ушел в каморку Синей Бороды и закрыл дверь. Она слышала, как он ходит туда и обратно по комнате. Он никогда не ходил так прежде.

А час назад, всего лишь час назад, она была так счастлива!

 

Глава XXXVI

 

В конце концов Валенси отправилась спать. Но прежде перечитала письмо доктора Трента. Оно немного успокоило ее. Очень позитивное. Вполне уверенное. Почерк четкий и ровный. Отнюдь не почерк человека, который не знал, о чем он писал. Но она не могла заснуть. Притворилась спящей, когда вошел Барни. Барни притворился, что заснул. Но Валенси совершенно точно знала, что он не спит. Знала, что он лежит, глядя в темноту. Думая о чем? Пытаясь понять — что?

Почему!

Валенси, которая провела так много счастливых бессонных часов, лежа возле окна, теперь платила за них ценой одной ночи страданий. Пугающий зловещий факт медленно вырисовывался перед нею из тумана догадок и страха. Она не могла ни отвернуться от него, ни оттолкнуть, ни игнорировать.

Почему!

Возможно, с ее сердцем не было ничего серьезного, ничего такого, о чем писал доктор Трент. Если бы что-то было, те тридцать секунд убили бы ее. Что толку успокаивать себя письмом и репутацией доктора Трента. Самые лучшие специалисты иногда ошибаются. И доктор Трент сделал ошибку.

В эту ночь Валенси сполна насмотрелась ужасных снов. В одном из них Барни укорял ее в обмане. Во сне она теряла терпение и жестоко била его скалкой по голове. Голова оказывалась стеклянной и рассыпалась ворохом осколков по полу. Она проснулась с воплем ужаса — вздохом облегчения — коротким смехом над абсурдом этих снов и горьким болезненным воспоминанием о том, что произошло.

Барни ушел. Валенси знала, как иногда люди догадываются интуитивно — подспудно, не спрашивая ни у кого — что его нет в комнате Синей Бороды. В гостиной стояла странная тишина. Таинственная тишина. Старые часы остановились. Барни, должно быть, позабыл завести их – такого с ним прежде никогда не случалось. Комната без их тиканья казалась мертвой, хотя солнце струилось через анкерное окно, а солнечные зайчики, отраженные танцующими волнами, трепетали на стенах.

Лодки не было на месте, но Леди Джейн виднелась на материке под деревьями. Значит, Барни удалился в леса. Он не вернется до ночи, а, возможно, задержится и дольше. Он, должно быть, зол на нее. Злость и холодное, глубокое, справедливое негодование, вероятно, были причиной его гневного молчания. Валенси знала, что следует сделать в первую очередь. Сейчас душевная боль была не столь сильна, как вчера, но странное оцепенение, что охватило ее, было хуже боли. Словно что-то умерло внутри. Она заставила себя приготовить легкий завтрак и поесть. Механически привела Голубой замок в идеальный порядок. Затем надела пальто и шляпу, заперла дверь, спрятала ключ в дупло старой сосны и перебралась на материк на моторке. Она направлялась в Дирвуд, чтобы увидеть доктора Трента. Она должна знать.

 

Глава XXXVII

 

Доктор Трент смотрел на нее рассеянно, роясь в памяти.

«Э-э-э… мисс… мисс…»

«Миссис Снейт, — тихо подсказала Валенси. — Я была мисс Валенси Стирлинг, когда приходила к вам около года назад. Хотела проконсультироваться по поводу моего сердца». Лицо доктора Трента прояснилось.

«О, конечно. Теперь вспомнил. Но трудно обвинить меня в том, что не узнал вас. Вы изменились, — чудесно. И вышли замуж. Да, да, это пошло вам на пользу. Теперь вы совсем не похожи на больную, а? Помню тот день. Я был очень расстроен. Известие о бедном Неде убило меня. Но Нед сейчас совсем здоров, как новенький, и вы, очевидно, тоже. Помните, я сказал, что вам не о чем беспокоиться».

Валенси смотрела на него.

«Вы сообщили мне, в письме, — медленно сказала она, со странным ощущением, что говорит кто-то другой, двигая ее губами, — что у меня стенокардия, осложненная аневризмом — в последней стадии. Что я могу умереть в любую минуту, что не проживу дольше года».

Доктор Трент уставился на нее.

«Это невозможно! — рассеянно пробормотал он. — Я не мог написать вам такого».

Валенси достала письмо из сумки и протянула ему.

«Мисс Валенси Стирлинг, — прочитал он, — да, да. Так и есть, я писал вам тогда, в поезде, той ночью. Но я писал, что у вас ничего серьезного…»

«Прочитайте письмо», — настаивала Валенси.

Доктор Трент взял письмо, развернул его и пробежал глазами по тексту. Он был явно обескуражен. Затем вскочил и взволнованно заходил по кабинету.

«Боже мой! Это письмо я адресовал старой мисс Джейн Стерлинг. Из Порт Лоуренса. Она приходила в тот же день. Я отправил вам не то письмо. Какая непростительная невнимательность! Но я был вне себя в ту ночь. Боже, вы поверили в это, поверили и не… не пошли к другому врачу…»

Валенси встала, отрешенно огляделась вокруг и села снова.

«Я поверила, — почти прошептала она. — И не ходила к другому врачу. Я… я… это слишком долго объяснять. Но я была уверена, что скоро умру».

Доктор Трент подошел к ней.

«Не прощу себя. Какой год, должно быть, вы прожили!» Но вы выглядите… я не понимаю!»

«Неважно, — мрачно сказала Валенси. — Так значит, с моим сердцем ничего серьезного?»

«Ничего серьезного. У вас так называемая псевдо-стенокардия. Она не бывает смертельной, полностью проходит после лечения. А иногда по причине шока от радости. У вас часто бывали приступы?»

«Ни одного с марта», — ответила Валенси. И вспомнила то великолепное чувство возрождения при виде Барни, возвращающегося домой после бури. Неужели этот «шок от радости» излечил ее?

«Тогда, судя по всему, с вами все в порядке. Я все объяснил вам в том письме, которое вы должны были получить. И конечно, предполагал, что вы обратитесь к другому врачу. Дитя, почему вы этого не сделали?»

«Не хотела, чтобы кто-нибудь узнал».

«Дурость, — сказал доктор Трент. — Не понимаю такой глупости. Бедная старушка мисс Стерлинг. Она, должно быть, получила ваше письмо, где говорилось, что с ее сердцем ничего серьезного. Впрочем, какая разница. Ее случай был безнадежным. Ей бы все равно ничто не помогло. Я был удивлен, что она еще так долго прожила, целых два месяца. Она была здесь в тот день, незадолго до вас. Мне не хотелось говорить ей правду. Считаете, что я старый грубиян, а мои письма слишком резки. Не могу смягчать правду. Но становлюсь хныкающим трусом, когда приходится говорить женщине в глаза, что она скоро умрет. Я наболтал ей, что перепроверю симптомы, что не совсем уверен, и дам знать на следующий день. Но вы получили ее письмо… посмотрите-ка сюда: «Уважаемая мисс Стерлинг…»

«Да, я заметила это. Но подумала, что это ошибка. Я не знала, что в Порт Лоуренсе есть еще и Стерлинги».

«Она была единственной. Одинокая пожилая душа. Жила с девушкой-прислугой. Умерла два месяца спустя после визита ко мне — во сне. Моя ошибка ничего не могла изменить для нее. Но вы! Не могу простить себя за то, что взвалил на вас целый год несчастья. После такого волей неволей пора уходить на покой — не оправдывает даже то, что я думал, что мой сын смертельно ранен. Сможете ли вы когда-нибудь простить меня?»

 

Год несчастья! Валенси вымученно улыбнулась, подумав обо всем том счастье, которое принесла ей ошибка доктора Трента. Но сейчас она расплачивается за это, да… расплачивается. Если чувствовать означает жить, то отныне жизнью для нее стала расплата.

 

Доктор Трент осмотрел ее и ответил на все свои вопросы. Когда он сказал, что она здорова, как скрипка, и, вероятно, проживет до ста лет, Валенси встала и молча вышла. За дверями кабинета ее ожидало множество сложных вопросов, которые необходимо обдумать. Доктор Трент решил, что она не в себе. У нее был такой безнадежный взгляд и такое мрачное лицо, словно врач вынес ей смертный приговор, а не обнадежил долгой жизнью. Снейт? Снейт? Что за негодяй женился на ней? Он никогда не слышал, чтобы в Дирвуде жили какие-то Снейты. А она-то была бледной, увядшей старой девой. Боже, но как замужество преобразило ее, кем бы там ни был этот самый Снейт. Снейт? Доктор Трент вдруг вспомнил. Тот мерзавец из «чащобы!» Неужели Валенси Стирлинг вышла замуж за него? И ее семейство позволило ей? Вероятно, здесь и кроется разгадка. Она в спешке вышла замуж, а теперь раскаивается, именно потому и не обрадовалась, узнав, что у нее имеются гарантированные перспективы. Выйти замуж! Бог знает за кого! Что он такое? Бывший заключенный! Растратчик! Беглец от закона! Должно быть, ей пришлось не сладко, бедняжке, если она рассматривает смерть, как освобождение. Почему женщины так глупы? Доктор Трент выбросил Валенси из головы, хотя до последних своих дней стыдился, что перепутал конверты.

 

Глава XXXVIII

 

Валенси быстро прошла по задворкам деревни и свернула в переулок Свиданий. Она не хотела встретить кого-либо из знакомых. А также и незнакомых. Ей не хотелось, чтобы ее кто-то увидел. Она была растеряна, потрясена, в полном смятении. Она чувствовала, что все это читается на ее лице. Облегченно вздохнула, когда вышла на дорогу к «чащобе», и деревня осталась позади. Здесь было меньше шансов столкнуться с кем-нибудь из знакомых. Машины, что проносились по дороге с пронзительным ревом, были полны приезжих. В одной из них, что вихрем пролетела мимо, компания молодых людей громко распевала:

«У моей жены горячка, да-да-да,
У моей жены горячка, да-да-да,
У моей жены горячка,
Я надеюсь, что останусь
Одиноким навсегда, да-да!»

Валенси отшатнулась, словно один из поющих наклонился из машины и отвесил ей пощечину. Она заключила соглашение со смертью, а смерть обманула ее. И жизнь посмеялась над нею. Она поймала Барни в ловушку. Поймала, заставив взять себя в жены. А получить развод в Онтарио довольно сложно. Ведь Барни небогат.

Жизнь вернула все ее страхи. Болезненные страхи. Страх, что подумает о ней Барни. Что скажет. Страх перед будущим, в котором ей придется жить без него. Страх перед семьей, что унизила и отвергла ее.

Ей позволили сделать глоток из божественной чаши, а затем убрали от ее губ. Отняв добрую дружелюбную спасительницу смерть. Ей придется жить и, возможно, долго. Все испорчено, запятнано, изуродовано. Даже этот год в Голубом замке. Даже ее бесстыдная любовь к Барни. Она была прекрасной, потому что ее ожидала смерть. Теперь же стала презренной, потому что смерть ушла. Как можно перенести столь непереносимое?

 

Она должна вернуться и все ему рассказать. Заставить поверить, что не обманывала его… она должна заставить его поверить. Она должна распрощаться со своим Голубым замком и вернуться в кирпичный дом на улице Вязов. Обратно ко всему, что, как она предполагала, навсегда покинуто. Старая тюрьма – старые страхи. Но это неважно. Важно лишь то, что Барни должен поверить – она не обманывала его умышленно.

 

Необычное зрелище, открывшееся Валенси, когда она подошла к соснам, что росли на берегу озера, заставило ее на миг забыть о своих страданиях. Там, возле старой побитой потрепанной Леди Джейн стояла другая машина. Шикарный автомобиль. Фиолетовый. Не темного королевского оттенка, но вызывающе крикливого. Он сверкал, словно зеркало, демонстрируя интерьер уровня Вир де Вир*. На водительском сиденье важно восседал шофер в ливрее. Человек, сидящий позади, открыл дверцу и проворно выскочил наружу, когда Валенси вышла на тропу, ведущую к причалу. Он стоял под соснами, ожидая ее, и Валенси смогла разглядеть его.

 

Полноватый низкорослый мужчина с добродушным широким румяным, чисто выбритым лицом. Чертик, что все еще был жив где-то в глубине парализованного мозга Валенси, отметил: «Такому лицу не хватает белых бакенбардов». Старомодные в стальной оправе очки на выпуклых голубых глазах. Полные губы, маленький круглый, похожий на шишку нос. Где… где… где, пыталась сообразить Валенси, она видела прежде это лицо? Оно казалось ей столь же знакомым, как свое собственное.

На незнакомце была зеленая шляпа и легкое желто-коричневое пальто поверх костюма из кричаще клетчатой материи. Ярко зеленый галстук, чуть более бледного оттенка, а с пухлой руки, которую он приветственно вскинул в сторону Валенси, ей подмигнул огромный бриллиант. Но у него была приятная, отеческая улыбка, а радушный нестрогий голос звучал располагающе.

«Не скажите ли, мисс, тот дом принадлежит мистеру Редферну? Если так, то как мне добраться туда?»

 

Редферн! Череда бутылок с лекарством, казалось, заплясала перед глазами Валенси – длинных бутылок с микстурой, круглых – со средством для волос, квадратных – с мазью, низеньких толстых – с фиолетовыми таблетками – и на всех этикетках красовалось это преуспевающее светящееся, словно луна, лицо и очки в стальной оправе. Доктор Редферн!

«Нет, – тихо сказала Валенси. – Нет, этот дом принадлежит мистеру Снейту.

Доктор Редферн кивнул.

«Да, понимаю, почему Берни называет себя Снейтом. Это его второе имя, имя его бедной матери. Бернард Снейт Редферн, это он. А теперь, мисс, можете ли мне сказать, как добраться до острова? Кажется, никого нет дома. Я махал и кричал. Генри, тот, не станет кричать. У него только одна обязанность. Но старый доктор Редферн может, не смущаясь, покричать за всех. Но никто там и не пошевелился, не считая пары ворон. Думаю, Берни нет дома».

«Его не было, когда я уходила сегодня утром, – сказала Валенси. – Полагаю, он еще не вернулся».

Она отвечала совершенно спокойно. Последний шок, вызванный признанием доктора Трента, временно лишил ее малейшей способности к размышлению. На задворках разума вышеупомянутый чертенок весело твердил глупую старую пословицу «Пришла беда, отворяй ворота». Но она не пыталась думать. Какой смысл?

Доктор Редферн недоуменно уставился на нее.

«Когда вы ушли этим утром? Вы живете… там?»

Он махнул своим бриллиантом в сторону Голубого замка.

«Конечно, – тупо сказала Валенси. – Я его жена».

Доктор Редферн достал желтый шелковый носовой платок, снял шляпу и протер лоб. Он оказался абсолютно лысым, и чертенок Валенси прошептал: «Зачем лысеть? Зачем терять свою мужскую красоту? Попробуйте бальзам для волос доктора Редферна. Он сохранит вашу молодость».

«Простите меня, – сказал доктор Редферн. – Это слегка неожиданно».

«Сегодня неожиданности витают в воздухе».

Чертенок произнес это вслух, прежде чем Валенси успела остановить его.

«Я не знал, что Берни… женился. Не думал, что он женится, не сообщив своему старому папе».

Неужели глаза доктора Редферна наполнились слезами? Через боль несчастья, страха и горя Валенси почувствовала укол жалости к нему.

«Не корите его, – поспешно сказала она. – Это… это не его ошибка. Это… это все я».

«Полагаю, вы не просили его жениться на вас, – подмигнул ей доктор Редферн. – Он мог бы сообщить мне. Я бы узнал свою невестку пораньше, если бы он сказал. Но я рад познакомиться с вами, моя дорогая, очень рад. Похоже, вы разумная молодая женщина. Всегда боялся, что Берни подцепит глуповатую красотку, просто потому что она привлекательна. Они все крутились около него. Хотели его денег? Да? Им не нравились таблетки и микстуры, но только доллары. А? Хотели запустить свои маленькие пальчики в миллионы старого дока. Да?»

«Миллионы!» – пробормотала Валенси. Ей хотелось присесть, хотелось немного подумать, хотелось погрузиться на дно Мистависа вместе с Голубым замком и навсегда исчезнуть с глаз людских.

«Миллионы, – самодовольно произнес доктор Редферн. – А Берни бросил их всех ради… этого».

Он вновь презрительно махнул бриллиантом в сторону Голубого замка.

«Не подумали бы, что он так неразумен? И все из-за какой-то девицы. Но, должно быть, он пережил это чувство, раз женился. Вы должны убедить его вернуться к цивилизации. Что за бред вот так растрачивать свою жизнь. Вы доставите меня в свой дом, дорогая? Полагаю, вы знаете, как это сделать».

«Конечно, – тупо сказала Валенси. Она провела его к маленькой пещере, где стояла моторная лодка.

«Ваш… ваш человек тоже хочет зайти?»

«Кто? Генри. Нет. Посмотрите, как он там сидит. Само неодобрение. Ему не нравится эта поездка. Плохие дороги выводят его из себя. Согласен, эта дорога – проклятье для машины. Чья это старая развалина стоит здесь?»

«Барни».

«Боже мой! Неужели Берни Редферн ездит на этой штуке? Она похожа на пра-прабабушку всех Фордов».

«Это не Форд. Это Грей Слоссон», – пылко ответила Валенси.

Добродушное подтрунивание доктора Редферна над старой Леди Джейн странным образом вернуло ее к жизни. Жизни, полной боли, но жизни. Лучше, чем жуткое состояние полусмерти-полужизни, в котором она пребывала последние минуты… или годы. Она помахала доктору Редферну, приглашая в лодку, и доставила его в Голубой замок. Ключ был все там же, в старой сосне, дом также пуст и безлюден. Валенси провела доктора через гостиную на западную веранду. Ей нужен был воздух. Еще светило солнце, но с юго-запада над Мистависом медленно нарастала грозовая туча с белыми гребешками и нагромождениями фиолетовых теней. Доктор плюхнулся на грубый стул и снова вытер лоб.

«Тепло, а? Боже, какой вид! Наверное, Генри смягчился бы, увидь он это».

«Вы обедали?» – спросила Валенси.

«Да, моя дорогая, пообедал, перед тем как выехать из Порт Лоуренса. Не знал, что за нора отшельника нас ожидает. И даже не думал, что найду здесь чудесную маленькую невестку, готовую накормить меня. Кошки, а? Кис, кис! Посмотрите, я нравлюсь этим кошкам. Берни всегда любил кошек! Это единственное, что он взял от меня. Он сын своей бедной матери».

«Присядьте, дорогая. Никогда не нужно стоять, если можно сидеть. Хочу как следует рассмотреть жену Берни. Так, так, мне нравится ваше лицо. Не красавица — вы не возражаете, что я так говорю — полагаю, вы достаточно умны, чтобы понимать это. Садитесь».

Валенси села. Утонченное мучение сидеть смирно, когда мозг охвачен агонией, заставляющей метаться из стороны в сторону. Каждая ее клеточка кричала о желании остаться в одиночестве — скрыться, спрятаться. Но приходилось сидеть и слушать доктора Редферна, который был совсем не против поговорить.

«Когда, как вы думаете, вернется Берни?»

«Не знаю… вероятно, не раньше вечера».

«Куда он ушел?»

«Тоже не знаю. Наверно, в леса, в «чащобу».

«Итак, он не сообщает вам о своих приходах и уходах, а? Берни всегда был скрытным дьяволенком. Никогда не понимал его. Как и его несчастную мать. Но я много думал о нем. Мне было очень больно, когда он исчез вот так. Одиннадцать лет назад. Я не видел своего мальчика одиннадцать лет».

«Одиннадцать лет, — поразилась Валенси. — Здесь он живет всего шесть».

«О, он был на Клондайке, да и странствовал по всему свету. Писал мне по строчке время от времени, но ни разу не дал ни одной подсказки, где он – просто пару слов, чтобы сообщить, что с ним все в порядке. Полагаю, он рассказывал вам об этом».

 

«Нет, я ничего не знаю о его прошлой жизни», — сказала Валенси с внезапно возникшим нетерпеливым желанием. Она хотела знать, теперь она должна знать. Прежде это не имело значения. Теперь же она должна знать. Ведь она никогда не услышит рассказа от Барни. Возможно, даже больше не увидит его. А если так, то не будет и разговора о его прошлом.

«Что случилось? Почему он ушел из дома? Расскажите мне. Расскажите».

«Ну, это не слишком долгая история. Просто-напросто молодой дурачок разозлился из-за ссоры со своей девушкой. Только Берни был упрямым дураком. Всегда упрямым. Невозможно было заставить его делать то, что он не хотел. Со дня его рождения. При этом он всегда оставался тихим мягким парнем. Золотым парнем. Его бедная мать умерла, когда ему было два года. Я как раз начал зарабатывать на своем бальзаме для волос. Мне приснилась его формула. Такой вот сон. Наличные посыпались на меня. У Берни было все, что бы он ни захотел. Я отправлял его в лучшие школы, частные школы. Хотел сделать из него джентльмена. Сам никогда таким не был. Хотел, чтобы он имел все шансы. Он окончил Макгилл**. С отличием и все такое. Я хотел, чтобы он стал юристом. Он же мечтал о журналистике и тому подобном. Хотел, чтобы я купил ему газету или помог основать, как он говорил, «настоящий, стоящий, честный до безобразия канадский журнал». Полагаю, я бы сделал все, я всегда делал то, что он хотел. Разве он не тот, ради кого я жил? Хотел, чтобы он был счастлив. А он никогда не был счастлив. Можете в это поверить? Нет, он не говорил ни слова. Но я всегда чувствовал, что он несчастлив. У него было все, что он желал, все деньги, какие мог потратить, собственный банковский счет, путешествия по всему свету, — но он не был счастлив. Пока не влюбился в Этель Трэверс. Вот тогда он, недолго, но был счастлив».

 

Туча настигла солнце, и огромная холодная фиолетовая тень легла на Миставис. Она добралась и до Голубого замка, скользнув по нему. Валенси содрогнулась.

«Понятно, — сказала она с болезненной пылкостью, хотя каждое слово кололо ее прямо в сердце. — Какой… она… была?»

«Самой хорошенькой девушкой в Монреале, — ответил доктор Редферн. — Очень красивой. Да! Золотистые волосы, светящиеся, как шелк, красивые, большие нежные черные глаза, кожа – кровь с молоком. Не удивительно, что Берни влюбился в нее. И с мозгами. Отнюдь не была дурочкой. Бакалавр искусств из Макгилла. И породистая. Из одной из лучших семей. Но немножко с опустевшим кошельком. Да! Берни с ума сходил по ней. Счастливейший молодой дурак. Затем все рухнуло».

«И что же произошло?»

Валенси сняла шляпу и рассеянно прокалывала ее булавкой. Везунчик мурлыкал подле нее. Банджо с подозрением наблюдал за доктором Редферном. Нип и Так лениво покаркивали на соснах. Миставис манил к себе. Все было прежним. И ничего прежним не было. Прошло сто лет со вчерашнего дня. Вчера в это же время они с Барни сидели здесь, смеялись и ели запоздалый обед. Смеялись? Валенси подумала, что больше никогда не будет смеяться. И плакать тоже. Ей больше не нужно ни то, ни другое.

«Сам хотел бы знать, моя дорогая. Полагаю, просто глупая ссора. Берни удрал, исчез. Написал мне с Юкона. Сообщил, что помолвка разорвана, и он не вернется. Что не надо пытаться искать его, потому что не вернется никогда. Я не стал. Какой был в том толк? Я знал Берни. Я продолжал зарабатывать деньги, потому что больше нечего было делать. Но я был так одинок. Жил ради его редких коротких писем — из Клондайка — Англии — Южной Африки — Китая — отовсюду. Думал, что когда-нибудь в один прекрасный день он вернется к своему одинокому старому папе. Шесть лет назад он перестал писать. Я ничего не знал о нем до прошлого Рождества».

 

«Он написал?»

«Нет. Но он выписал чек на пятнадцать тысяч долларов со своего банковского счета. Управляющий банка — мой приятель, один из моих крупных акционеров. Он обещал дать мне знать, как только Берни будет выписывать какие-либо чеки. У него здесь пятьдесят тысяч долларов. И ни разу не взял ни цента до последнего Рождества. Чек был отоварен в Эйнслиз, в Торонто…»

«Эйнслиз?»

Валенси, словно со стороны, услышала саму себя, повторившую это слово! На ее туалетном столике стояла коробка с торговой маркой Эйнслиз.

«Да. Большой торговый дом драгоценностей. Подумав немного, я ожил. Решил найти Берни. Имел особую причину для этого. Пришло время бросать его странствия и прийти в себя. Эти пятнадцать подсказали мне – что-то витает в воздухе. Управляющий связался с Эйнслиз — его жена из той семьи — и узнал, что Бернард Редферн купил жемчужное ожерелье. Он оставил адрес: почтовый ящик 444, Порт Лоуренс, Маскока, Онт. Сначала я хотел написать. Затем решил дождаться, когда откроется сезон для движения машин и приехать. Не любитель писать. Выехал из Монреаля. Вчера прибыл в Порт Лоуренс. Справился на почте. Там сказали, что ничего не знают про Бернарда Снейта Редферна, но есть Барни Снейт, что арендует почтовый ящик. Живет на острове, далеко оттуда. И вот я здесь. Но где же Берни?»

Валенси потрогала свое ожерелье. Значит, она носит на шее пятнадцать тысяч долларов. А еще беспокоилась, что Барни заплатил за него пятнадцать долларов и не мог себе этого позволить. Внезапно она рассмеялась прямо в лицо доктору Редферну.

«Простите. Это так… забавно», — пробормотала бедная Валенси.

«Разве?» — спросил доктор Редферн, не в полной мере оценив шутку. «Вы создаете впечатление разумной молодой женщины и, осмелюсь сказать, имеете влияние на Берни. Не можете ли вы вернуть его к нормальной жизни, к той, какой живут все люди? У меня есть дом. Большой, как замок. Я хочу, чтобы в нем жила… жена Берни, его дети».

«Этель Трэверс вышла замуж?» — безразлично спросила Валенси.

«Боже, конечно. Два года спустя после побега Берни. Но сейчас она вдова. И как и прежде, красавица. Честно говоря, это одна из причин, по которой я хотел найти Берни. Подумал, может, они помирятся. Но, разумеется, об этом теперь нет и речи. Забудьте. Любой выбор Берни достаточно хорош для меня. Это мой мальчик, вот и все. Думаете, он скоро вернется?»

«Не знаю. Но, скорее всего, не придет до ночи. Довольно поздно, возможно. А может, и завтра. Но я могу удобно устроить вас. Но он точно вернется завтра».

Доктор Редферн покачал головой.

«Слишком сыро. С моим-то ревматизмом».

«Зачем страдать от непрестанной боли? Почему бы не попробовать мазь Редферна?» — процитировал чертенок в голове Валенси.

«Нужно вернуться в Порт Лоуренс, прежде чем начнется дождь. Генри очень сердится, когда пачкается машина. Но я приеду завтра. А тем временем вы введете Берни в курс дела».

Он пожал ей руку и мягко похлопал по плечу. Получи он намек, то поцеловал бы Валенси, но она не поддержала его. Не потому что не хотела. Он был довольно ужасным и шумным… и… и… ужасным. Но что-то в нем ей нравилось. Она тупо подумала, что возможно, ей бы понравилось быть его невесткой, не будь он миллионером. Итоги подведены. А Барни его сын и… наследник.

Она перевезла его на материк на моторке, посмотрела, как роскошная фиолетовая машина удалялась через лес, с Генри за рулем, считающим, что все, что вне закона, не стоит внимания. Затем вернулась в Голубой замок. То, что она должна сделать, нужно сделать быстро. Барни мог вернуться в любой момент. И уже собирался дождь. Она была рада, что больше не чувствует сильной боли. Когда вас постоянно бьют дубинкой по голове, вы естественно и милосердно становитесь более или менее нечувствительным и тупым.

Она постояла возле камина, словно увядший цветок, побитый морозом, глядя на белый пепел последнего огня, который сиял в Голубом замке.

«В любом случае, — устало произнесла она. — Барни не беден. Он может позволить себе развод. Очень хорошо».

------------

 *-- Стихотворение Теннисона «Леди Клара Вир де Вир», посвященное надменной аристократке.

**-- Университет Макгилла — старейший и известнейший университет Канады. Основан в 1821 году и открыт в 1829 году в Монреале.

 

Глава XXXIX

 

Она должна написать записку. Чертенок в мозгу рассмеялся. В каждом прочитанном ею романе жена, убегающая из дома, обязательно оставляла записку, приколотую к диванной подушке. Не слишком оригинальная идея. Но следует оставить что-то объясняющее. А что может быть лучше, чем записка? Она рассеянно огляделась, ища, чем написать ее. Чернилами? Их не было. Валенси ничего не писала с тех пор, как поселилась в Голубом замке, все хозяйственные меморандумы составлял Барни. Для этого было достаточно и карандаша, но и тот куда-то пропал. Валенси в раздумье подошла к двери в комнату Синей Бороды и толкнула ее. Она смутно ожидала, что дверь окажется запертой, но та легко распахнулась. Никогда прежде она не пыталась открывать ее, даже не знала, запирал ли ее Барни обычно или нет. Если да, то открытая дверь означает – он был очень расстроен, забыв об этом. Валенси не осознавала, что совершает то, что он просил не делать. Она просто хотела найти, чем написать записку. Все ее умственные силы сосредоточились на словах, которые нужно написать ему. Она не испытывала ни малейшего любопытства, заходя в пристройку.

На стенах не оказалось прекрасных женщин, подвешенных за волосы. Помещение выглядело вполне мирно. В центре стояла маленькая железная печка с трубой, протянутой через крышу. В одном конце – то ли стол, то ли прилавок, заваленный посудой необычного вида. Без сомнения Барни использовал ее в своих пахучих операциях. Наверное, химические опыты, вяло отметила она. В другом конце находился большой письменный стол и вертящийся стул. Боковые стены заставлены полками с книгами.

Валенси подошла к письменному столу и застыла на несколько минут, уставившись на нечто, лежащее там. Связка гранок. Верхняя страница носила заглавие Дикий мед, а под ним стояли слова «Джон Фостер».

Первый абзац гласил: «Сосны – деревья из мифов и легенд. Их корни уходят глубоко в традиции старого мира, а ветер и звезды любят их высокие макушки. Что за музыка звучит, когда старина Эол натягивает свой смычок в сосновых ветвях…». Она вспомнила, как Барни как-то сказал то же самое, когда они гуляли под соснами.

Значит, Барни — Джон Фостер!

Валенси не была поражена. Наступило пресыщение открытиями и потрясениями, свалившимися на нее в один день. Последнее уже никак не повлияло на нее. Она лишь подумала:

«Это все объясняет».

«Все» — маленький казус, который, почему-то, зацепил ее больше, чем того заслуживал. Вскоре после того как Барни принес ей последнюю книгу Джона Фостера, она побывала в книжном магазине Порт Лоуренса и услышала, как один из покупателей спрашивает владельца магазина о новой его книге. Тот коротко ответил: «Она еще не вышла. Ожидается на следующей неделе».

Валенси открыла было рот, чтобы сказать «Нет, она же вышла», но спохватилась и промолчала. В конце концов, это было не ее дело. Она решила, что книготорговец хочет скрыть свою небрежность, не получив книгу вовремя. Теперь она знала. Книга, что Барни принес ей, была одной из авторских комплементарных экземпляров, присланных заранее.

Ну и что! Валенси с безразличием оттолкнула все доказательства и уселась на стул. Она взяла ручку Барни — не слишком хорошую — вытащила лист бумаги и начала писать. Никаких подробностей, только голые факты.

 

«Дорогой Барни,

 

Сегодня утром я сходила к доктору Тренту и узнала, что он по ошибке прислал мне не то письмо. С моим сердцем нет ничего серьезного, и я вполне здорова.

Я не собиралась обманывать тебя. Пожалуйста, поверь. Мне не перенести, если ты не поверишь. Мне очень жаль, что произошла такая ошибка. Но я уверена, ты сможешь получить развод, если я уйду. Ведь уход может стать причиной для развода в Канаде? Конечно, если нужно сделать что-то, в чем я могу помочь или что-то ускорить, с радостью сделаю все, как только твой адвокат даст мне знать. Спасибо за всю твою доброту ко мне. Я никогда этого не забуду. Думай обо мне хорошо, насколько сможешь, потому что я не хотела подловить тебя. Прощай.

 

С благодарностью,

Валенси»

 

Она понимала, что получилось слишком сухо и холодно. Но опасно пытаться сказать больше – словно разрушить дамбу. Разве знаешь, какой в этом случае мог пролиться поток бессвязностей, наполненных страстной болью. В постскриптуме она добавила:

 

«Сегодня здесь был твой отец. Он вернется завтра. Он все мне рассказал. Думаю, тебе следует вернуться к нему. Он очень одинок».

 

Она положила письмо в конверт, подписала на нем «Барни» и оставила на столе. Сверху поместила жемчужное ожерелье. Если бы это была имитация, она бы сохранила его в память о чудесном годе. Но она не могла хранить подарок стоимостью в пятнадцать тысяч долларов от человека, который женился на ней из жалости, и которого она покидала. Было больно отказываться от этой милой игрушки. Это особенная вещь, отметила она. Факт, что она уходит от Барни, еще не затронул ее. Он лежал в душе, как нечто холодное и бесчувственное. Оживи он сейчас, Валенси бы содрогнулась и бросилась прочь…

Она надела шляпку и механически покормила Везунчика и Банджо. Заперла дверь и старательно спрятала ключ в старой сосне. Затем перебралась на моторке на материк. Недолго постояла на берегу, глядя на Голубой замок. Дождь все еще не начался, но небо потемнело, а Миставис стал серым и угрюмым. Маленький дом под соснами выглядел очень трогательно — разграбленная шкатулка с драгоценностями — лампа с потухшим огнем.

«Я больше никогда не услышу, как поет по ночам ветер над Мистависом», — подумала Валенси.

Это также вызывало боль. Она чуть не рассмеялась от мысли, что такая мелочь может задеть ее в такой момент.

 

Глава XL

 

Валенси помедлила на крыльце кирпичного дома на улице Вязов. Она чувствовала, что должна постучать, словно посторонний посетитель. Ее розовый куст, рассеянно заметила она, ломился от бутонов. Фикус стоял возле парадной двери. Мгновенный ужас охватил ее — ужас от мысли о жизни, к которой возвращалась. Затем она открыла дверь и вошла.

«Интересно, вернувшись, чувствовал ли себя Блудный сын как дома?» — подумала она.

Миссис Фредерик и кузина Стиклз сидели в гостиной. Там же был и дядя Бенджамин. Они недоуменно уставились на Валенси, понимая, что что-то случилось. Перед ними стояла не та нахальная грубиянка, что прошлым летом в этой же самой комнате смеялась над всеми. Другая женщина, с серым лицом и глазами существа, пережившего смертельный удар.

Валенси безразлично огляделась. Как сильно изменилась она сама и как мало эта комната. Те же картины висели на стенах. Маленькая сирота, преклонившая колени в бесконечной молитве перед кроватью, где расположился черный котенок, что никогда не вырастет во взрослую кошку. Серая «гравюра» с британским полком, навеки застрявшем в бухте. Детский карандашный рисунок отца, которого она никогда не видела. Все на прежних местах. На подоконнике зеленый водопад «Странствия евреев» все также стекал на гранитную подставку. Все тот же искусно сделанный, невостребованный кувшин стоял в том же углу на полке шкафа. Голубые с золочением вазы, подаренные матери к свадьбе, гордо высились на каминной полке, охраняя бесполезные фарфоровые часы, что никогда не заводились. Стулья стояли на тех же местах. Мать и кузина Стиклз, столь же неизменно, встретили ее недобрым молчанием.

Валенси пришлось заговорить первой.

«Я пришла домой, мама», – устало сказала она.

«Вижу», – холодно ответила миссис Фредерик. Она смирилась с отсутствием Валенси. Вполне успешно забыла, что на свете существовала какая-то Валенси. Переустроила и организовала свою жизнь, изгнав воспоминания о неблагодарном, непослушном ребенке. Вернула свое место в обществе, которое, игнорируя факт, что у нее когда-то была дочь, сочувствовало ей, если можно считать сочувствием сдержанные перешептывания и реплики в сторону. Истина состояла в том, что миссис Фредерик не хотела, чтобы Валенси возвращалась – не хотела ни видеть ее, ни слышать о ней вновь.

А теперь, разумеется, Валенси явилась. Со всеми своими трагедиями, позором и скандалом, что тянулись за ней.

«Итак, я вижу, – сказала миссис Фредерик. – Можно спросить, почему?»

«Потому что… я… я не умру», – хрипло ответила Валенси.

«Храни меня Господь! – воскликнул дядя Бенджамин. – Кто тебе сказал, что ты умрешь?»

«Полагаю, – зло добавила кузина Стиклз – она также не желала возвращения Валенси – Полагаю, ты узнала, что у него есть другая жена, как мы и думали».

«Нет. Но лучше бы была», – сказала Валенси.

Она не особенно страдала, лишь очень устала. Скорей бы покончить с объяснениями и оказаться в своей старой уродливой комнате – в одиночестве. Просто одной! Треск, что издавали бусины, украшающие рукава материнского платья, касаясь подлокотников плетеного кресла, почти сводил ее с ума. Ничто на свете не волновало ее, но этот тихий настойчивый треск был невыносим.

«Мой дом, как я и говорила, всегда открыт для тебя, – холодно сказала миссис Фредерик. – Но я никогда не смогу простить тебя».

Валенси невесело рассмеялась.

«Меня это очень мало волнует, потому что я сама себя не смогу простить», – ответила она.

«Проходи, проходи, – раздраженно объявил дядя Бенджамин.

Будучи вполне довольным собой. Он чувствовал, что вновь обрел власть над Валенси.

«Хватит с нас тайн. Что произошло? Почему ты покинула этого парня? Не сомневаюсь, по важной причине, но что за причина?»

Валенси начала механически рассказывать, коротко и без утайки поведав всю свою историю.

«Год назад доктор Трент сказал, что у меня стенокардия и мне недолго жить. Я хотела… немного… пожить по-настоящему, прежде чем умру. Потому и ушла. Потому вышла замуж за Барни. А теперь оказалось, что это ошибка. С моим сердцем ничего серьезного. Я должна жить, а Барни женился на мне из жалости. Поэтому мне пришлось уйти от его, освободить».

«Боже мой!» – воскликнул дядя Бенджамин.

Кузина Стиклз начала рыдать.

«Валенси, если бы ты доверяла своей матери…»

«Да, да, я знаю, – нетерпеливо сказала Валенси. – Что толку говорить об этом сейчас? Я не могу вернуть этот год. Бог знает, как я желала бы этого. Я обманула Барни, заставив жениться на мне, а он на самом деле Бернард Редферн. Сын доктора Редферна, из Монреаля. Его отец хочет, чтобы он вернулся к нему».

Дядя Бенджамин издал странный звук. Кузина Стиклз отняла от глаз окаймленный черным носовой платок и уставилась на Валенси. Каменно-серые глаза миссис Фредерик блеснули.

«Доктор Редферн… не тот ли, что придумал фиолетовые таблетки?» – спросила она.

Валенси кивнула.

«А еще он Джон Фостер, автор всех этих книг о природе».

«Но…но… – миссис Фредерик разволновалась, но явно не из-за мысли, что она теща Джона Фостера, – Доктор Редферн – миллионер!»

Доктор Бенджамин хлопнул себя по губам.

«Десять раз», – сказал он.

Валенси кивнула.

«Да. Барни ушел из дома несколько лет назад, из-за… неприятностей… разочарования. Теперь он, скорее всего, вернется. Поэтому, вы понимаете, мне пришлось прийти домой. Он не любит меня. Я не могу держать его в мышеловке, в которую поймала».

Дядя Бенджамин преобразился в само лукавство.

«Он так сказал? Он хочет избавиться от тебя?»

«Нет. Я не видела его после того, как все узнала. Но я говорю вам – он женился на мне из жалости, потому что я попросила его, потому что он думал, что это ненадолго».

Миссис Фредерик и кузина Стиклз порывались что-то сказать, но дядя Бенджамин махнул в их сторону рукой и зловеще нахмурился.

«Я сам займусь этим», – словно говорили его жесты и хмурый вид. Он обратился к Валенси:

«Все, все, дорогая, поговорим об этом позже. Видишь, мы еще не все до конца поняли. Как говорит кузина Стиклз, тебе следовало бы больше доверять нам. Позже… осмелюсь сказать, мы найдем выход из положения».

 

«Вы думаете, Барни сможет легко получить развод, да?» – пылко спросила Валенси.

Дядя Бенджамин помолчал, жестом остановив вопль ужаса, трепещущий на губах миссис Фредерик.

«Доверься мне, Валенси. Все образуется само собой. Расскажи мне, Досси. Ты была там счастлива, в «чащобе»? Сн… мистер Редферн был добр к тебе?»

«Я была очень счастлива, и Барни был очень добр ко мне», – сказала Валенси, словно отвечая зазубренный урок. Она вспомнила, как, когда изучала в школе грамматику, терпеть не могла прошедшие и совершенные времена. Они всегда звучали слишком пафосно. «Я была» – все прошло и закончилось.

«Не беспокойся, девочка». Как удивительно по-отечески звучал голос дяди Бенджамина! «Твоя семья не даст тебя в обиду. Мы подумаем, что можно сделать».

«Спасибо», – вяло сказала Валенси. Со стороны дяди Бенджамина это прозвучало довольно благородно. «Можно мне пойти и немного полежать? Я… я… устала».

«Конечно, ты устала». Дядя Бенджамин мягко похлопал ее по руке – очень мягко.

«Вся измучена и расстроена. Пойди приляг, разумеется. Увидишь все в другом свете, когда выспишься».

Он раскрыл перед нею дверь. Когда она проходила, прошептал: «Каков лучший способ удержать любовь мужчины?»

Валенси робко улыбнулась. Но она вернулась назад к старой жизни… к старым оковам. «Каков?» – спросила смиренно, как прежде.

«Не отдавать ее», – с усмешкой ответил дядя Бенджамин, закрыл за нею дверь и потер руки. Кивнул и таинственно улыбнулся.

«Бедняжка Досс!» – патетически произнес он.

«Ты на самом деле считаешь, что Снейт… может быть сыном доктора Редферна?» – выдохнула миссис Фредерик.

«Не вижу причин сомневаться. Она говорит, что доктор Редферн был здесь. Этот человек богат, как свадебный торт, Амелия. Я всегда верил, что в Досс есть что-то большее, чем все считали. Ты слишком во многом ограничивала ее, подавляла. У нее никогда не имелось шанса показать себя. А теперь она заполучила миллионера в мужья».

«Но… – все еще сомневалась миссис Фредерик, – он… он… о нем рассказывают ужасные вещи».

«Все это слухи и выдумки, слухи и выдумки. Для меня всегда было загадкой, почему люди так стремятся придумывать и распространять клевету про тех, о ком ничего не знают. Не понимаю, отчего вы так много внимания обращаете на сплетни и слухи. Люди негодуют просто потому, что он не захотел смешиваться с толпой. Когда они с Валенси приходили в магазин, я был приятно удивлен, обнаружив, что он оказался приличным парнем. И я повсюду пресекал эти россказни».

«Но однажды его видели в Дирвуде мертвецки пьяным», — сказала кузина Стиклз. Сомнительный, но все же аргумент, чтобы убедить в обратном.

«Кто его видел? — агрессивно потребовал ответа дядя Бенджамин. — Кто его видел? Старик Джемми Стренг рассказывал, что видел его. Я бы не поверил ни единому слову Джемми Стренга, даже если бы тот говорил под присягой. Он сам частенько напивается так, что едва держится на ногах. Он сказал, что видел его пьяным, лежащим на скамейке в парке. Фи! Редферн спал там. Пусть вас это не беспокоит».

«Но его одежда… и эта ужасная машина», — неуверенно пробормотала миссис Фредерик.

«Эксцентричность гения! — продекларировал дядя Бенджамин. — Помните, Досс сказала, что он Джон Фостер. Я не слишком разбираюсь в литературе, но слышал, как лектор из Торонто говорил, что книги Джона Фостера вывели Канаду на литературную карту мира».

«Я…. полагаю… мы должны простить ее», — сдалась миссис Фредерик.

«Простить ее!» — фыркнул дядя Бенджамин.

Амелия действительно невероятно глупая женщина. Не удивительно, что бедняжка Досс так устала и заболела, живя с нею.

«Ну да, думаю, вам лучше простить ее. Вопрос в том — простит ли нас Снейт!»

«А что если она будет настаивать, чтобы уйти от него? Ты не представляешь, насколько упрямой она может быть», — сказала миссис Фредерик.

«Оставь это мне, Амелия. Оставь все мне. Вы, женщины, уже достаточно напутали. Все дело испорчено от начало до конца. Если бы ты, Амелия, хоть чуть бы побеспокоилась много лет назад, она бы вот так не свернула с пути. Просто оставь ее в покое, не приставай с советами и вопросами, пока она сама не захочет разговаривать. Ясно, что она в панике сбежала от него, испугавшись, что он будет злиться из-за того, что она одурачила его. И как этот Трент осмелился рассказать ей такую байку. Потому люди и избегают врачей. Нет, нет, мы не должны жестоко винить ее, бедное дитя. Редферн придет за нею. А если нет, я поймаю его и поговорю, как мужчина с мужчиной. Может, он и миллионер, но Валенси — Стирлинг. Он не может унижать ее, просто потому что произошла ошибка в диагнозе. Вряд ли он хочет этого. Досс немного перенервничала. Господи, я должен привыкнуть называть ее Валенси. Она больше не дитя. А теперь запомни, Амелия. Будь доброй и сочувствующей».

Это требование к миссис Фредерик было явно завышено. Но она сделала все, что в ее силах. Когда ужин был готов, поднялась наверх и спросила Валенси, не хочет ли та выпить чашку чаю. Валенси, лежа на кровати, отказалась. Она просто хотела, чтобы ее оставили на какое-то время в одиночестве. Миссис Фредерик ушла. Она даже не напомнила Валенси, что та попала в столь сложное положение из-за недостатка в ней дочерней любви и послушания. Но кто же говорит подобные вещи невестке миллионера?

 Продолжение



Copyright © 2013 Все права на перевод романа
Люси Мод Монтгомери "Голубой замок"
(Lucy Maud Montgomery "The Blue Castle")
принадлежат
Ольге Болговой

Обсудить на форуме

Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала
полностью или частично запрещено

В начало страницы

Запрещена полная или частичная перепечатка материалов клуба  www.apropospage.ru   без письменного согласия автора проекта.
Допускается создание ссылки на материалы сайта в виде гипертекста

      Top.Mail.Ru