Волшебство для Мэриголд | Magic for Marigold Норе, в память о мире, который ушел навсегда. Глава 1-15 Глава 1. Что в имени? 1 Давным-давно — а ведь если подумать, эти слова на самом деле единственно правильные, чтобы начать историю, единственные с настоящим привкусом романтики и сказки — все жители Хармони из клана Лесли собрались в Еловом Облаке, чтобы по традиции отпраздновать день рождения Старшей бабушки. А также, чтобы дать имя ребенку Лорейн. Стыд и позор, как патетически заявила тетя Нина, что малышка живет на свете полных четыре месяца без имени. Но что поделать, если бедняжка Линдер умер за две недели до рождения дочери, столь ужасно и внезапно, а несчастная Лорейн тяжело проболела несколько недель после этого. Честно говоря, она и сейчас не слишком окрепла. В ее семье бывал туберкулез, знаете ли. Тетя Нина вовсе не была тетей, по крайней мере, кому-то из Лесли. Просто кузиной. У Лесли принято называть тетями и дядями всех, кто становился настолько стар, что было неприличным позволять молодой мелюзге называть их по именам. В этой истории будут появляться и исчезать бесконечное множество таких «тетей» и «дядей», так же, как и несколько настоящих. Я не стану прерываться, чтобы объяснить, к какому разряду те или иные относятся. Это неважно. Они все либо Лесли, либо состоят в браке с Лесли. Только это имеет значение. Если вы Лесли, вы рождены среди знати. Они помнят даже родословные своих кошек. Все Лесли обожали ребенка Лорейн. И все хором любили Линдера — вероятно, это было единственным, в чем они соглашались друг с другом. Прошло уже тридцать лет с тех пор, как в Еловом Облаке в последний раз появился ребёнок. Старшая бабушка не раз мрачно замечала, что добрый старый род подходит к концу. Поэтому сие маленькое дамское приключение приветствовалось бы с безумной радостью, если бы не смерть Линдера и долгая болезнь Лорейн. Ныне же, когда наступил день рождения Старшей бабушки, у всех Лесли появилось оправдание для столь долго откладываемой радости. Что же касается имени, то ни один из детей Лесли не мог быть назван, пока все находящиеся на доступном расстоянии родственники не высказывали свое мнение по этому вопросу. Выбор подходящего имени, на их взгляд, был более важным, чем простое крещение. И в сто раз важнее для лишившегося отца ребенка, чья мать была хоть и вполне доброй душой, но, заметьте, всего лишь какой-то Уинтроп! Еловое Облако, исконное родовое гнездо Лесли, где проживали Старшая бабушка и Младшая бабушка, миссис Линдер и дитя, и Саломея Сильверсайдс, располагалось на берегу гавани, достаточно далеко от деревни Хармони, чтобы считаться находящимся на острове – дом из светлого кирпича – красивый полнощекий старый дом – столь увитый виноградной зеленью, что более походил на ворох плюща, чем на дом; дом, который сложил руки и сказал: «Я буду отдыхать». Перед ним расстилалась прекрасная бухта Хармони с ее мурлыкающими волнами, так близко, что в осенние шторма брызги долетали до самых ступеней крыльца и покрывали каплями окна Саломеи Сильверсайдс. За домом по склону карабкался сад. А еще выше на холме виднелся смутный контур большого елового леса. Именинный ужин поглощался в комнате Старшей бабушки, которая была «садовой комнатой», пока два года назад Старшая бабушка не заявила спокойно и весело, что устала вставать до завтрака и работать меж трапезами. «Пусть меня обслуживают во все дни, что мне остались, – заявила она. – Девяносто лет я обслуживала других…» – и управляла ими, добавили Лесли про себя. Но не вслух, потому что временами казалось, уши Старшей бабушки способны услышать сказанное на расстоянии не одной мили. Однажды дядя Эбенезер сказал что-то о ней, сам себе, в своем подвале, в полночь, в уверенности, что один в доме. В следующее воскресенье Старшая бабушка вернула ему эти слова. Она сказала, что Люцифер, её кот, передал их. И дядя Эбенезер вдруг вспомнил, что, когда он их произнес, его кот сидел на ящике с картофелем. Надежнее всего было вообще ничего не говорить о Старшей бабушке. Комната Старшей бабушки, длинная, темно-зеленая, находилась в южном крыле дома, застекленная дверь вела из нее прямо в сад. Стены комнаты были увешаны фотографиями невест Лесли за последние шестьдесят лет, почти все из них были с огромными букетами и прекрасными вуалями и шлейфами. Здесь имелась и фотография Клементины, первой жены Линдера, которая умерла шесть лет назад вместе с её маленькой неназванной дочерью. Старшая бабушка поместила эту карточку на стене в ногах своей кровати, так чтобы все время видеть её. Старшая бабушка очень любила Клементину. По крайней мере, Лорейн всегда так казалось. Фотография радовала глаз — Клементина Лесли была очень красивой. Не в подвенечном платье – фотография была сделана перед свадьбой и значилась в клане под названием «Клементина с лилией». Она позировала, стоя возле пьедестала, ее прекрасные руки покоились на нем, в одной, изящной и совершенной — руки Клементины стали образцом красоты, — она держала лилию, серьезно взирая на нее. Старшая бабушка однажды сказала Лорейн, что некий выдающийся гость Елового Облака, художник международного значения, воскликнул, увидев эту фотографию: «Совершенные руки! Руки, в которые мужчина мог бы без боязни вложить свою душу!» Лорейн вздохнула и взглянула на свои довольно тонкие маленькие руки. Не красивые — едва ли даже милые; но все же Линдер однажды поцеловал её пальчики и сказал... Лорейн не сообщила Старшей бабушке, что сказал Линдер. Возможно, Старшая бабушка больше любила бы её, поделись она этими словами. В углу возле кровати Старшая бабушка держала часы – часы, что били в честь похорон и венчаний, приходов и уходов, встреч и расставаний пяти поколений; дедовские часы, которые отец её мужа сто сорок лет назад привез из Шотландии; Лесли увенчали себя, став одними из первых поселенцев острова Принца Эдуарда. Часы до сих пор показывали точное время, и Старшая бабушка каждый вечер вставала с кровати, чтобы завести их. Она сделала бы это даже будучи при смерти. Другое её великое сокровище располагалось в противоположном углу. Большой стеклянный футляр, в котором хранилась знаменитая кукла Скиннеров. Мать Старшей бабушки была урожденной Скиннер, и эта кукла не входила в состав традиций Лесли, но каждый ребенок в семействе рос в страхе и трепете перед нею и зная её историю. Сестра матери Старшей бабушки лишилась своей единственной трехлетней дочери, да так и не оправилась после этого. У неё имелась восковая фигурка её ребенка, которую она всегда держала при себе и разговаривала с нею, словно та была живой. Фигурка была одета в красивое вышитое платье, принадлежавшее умершей девочке, а на ножке – одна из её туфелек. Другую туфельку фигурка держала в руке, собираясь надеть на босую ножку, что выглядывала из-под муслиновых воланов. Кукла была настолько похожа на живую, что Лорейн всегда вздрагивала, проходя мимо, а Саломея Сильверсайдс высказывала сомнения, прилично ли держать в доме подобную вещь, особенно после того, как узнала, что Лазарь, наемный работник-француз, считал и всем рассказывал, что эта кукла – Святая старой леди, и она регулярно молится перед нею. Но все Лесли неким образом гордились этой вещью. Ни одно семейство с острова Принца Эдуарда не могло похвастаться такой куклой. Это давало им некий знак качества, а туристы писали о ней в своих местных газетах, когда возвращались домой. И конечно же, на торжестве присутствовали кошки. Люцифер и Аэндорская Ведьма. Обе – бархатно-черные с огромными круглыми глазами. Еловое Облако славилось породой черных кошек с топазовыми глазами. Их котята не раздавались кому попало, а вручались ограниченному числу просителей. Люцифер был любимцем Старшей бабушки. Самостоятельный, утонченный кот. Загадочный кот, столь наполненный тайной, что она чуть ли не сочилась из него. Аэндорская Ведьма, несмотря на свое имя, по сравнению в Люцифером выглядела простушкой. Саломея в тайне гадала, не побаивалась ли Старшая бабушка суда за то, что назвала кота в честь Сатаны. Саломее «нравилось, когда кошки находятся там, где им положено», но она рассердилась, когда однажды дядя Клон сказал ей: «Саломея Сильверсайдс! Почему бы тебе самой не родиться кошкой с таким именем. Холеной урчащей бархатной мальтийкой». «Уверена, что не похожа на кошку», – ответила сильно оскорбленная Саломея. И дядя Клон согласился с нею. Старшая бабушка являла собой гномоподобную даму девяносто двух лет, намеревающуюся дожить до ста. Крошечная, сморщенная, морщинистая со сверкающими черными глазами. Почти во всем, что она говорила или делала, присутствовал плутовской налет ехидства. Она управляла всем кланом Лесли и знала всё, о чём в нем судачили и что делали. Если она отказалась «прислуживать», то определенно не отказалась «повелевать». Сегодня она расположилась на малиновых подушках, в свежем, украшенном оборками белом чепце, завязанном под подбородком, с аппетитом поедала свой ужин и думала о вещах, которые вряд ли прилично рассказывать её невесткам, невесткам её детей и невесткам её внуков. 2 Младшая бабушка, просто девушка для своих шестидесяти пяти, сидела во главе длинного стола – высокая красивая леди с яркими серо-голубыми глазами и седыми волосами. Старшая бабушка считала её цветущей молодкой. В ней не было ни капли от традиционной старушки в чепце, с вязальными спицами. В пурпурном бархатном платье с изумительным кружевным воротником она скорее походила на величавую пожилую принцессу. Платье было сшито восемь лет назад, но любая вещь, которую надевала Младшая бабушка, казалась на вершине моды. Большинство из присутствующих Лесли считали, что ей не следовало отказываться от черного даже ради именинного ужина. Но Младшую бабушку их мнение заботило не больше, чем Старшую. Она была Блейсделл — одной из «тех упрямых Блейсделлов» — а традиции Блейсделлов ничуть не хуже, чем традиции Лесли. Лорейн сидела за столом справа от Младшей бабушки, рядом с нею стояла колыбель с малышкой. Благодаря ребенку Лорейн обрела некую неоспоримую значительность, каковой прежде не обладала. Все Лесли, больше или меньше, но были против «второго выбора» Линдера. Лишь тот факт, что она являлась дочерью священника, примирял их с ним. Лорейн была маленьким, скромным, симпатичным существом, почти неприметным, если бы не пышная масса блестящих бледно-золотистых волос. Ее милое личико походило на цветок, украшенный ласковыми серо-голубыми глазами под длинными ресницами. В черном платье она казалась особенно юной и хрупкой. Но Лорейн уже встала на путь ощущения, хоть малого, но счастья. Вновь наполнились её руки, что обнимали лишь пустоту в тишине ночей. Поля и холмы вокруг Елового Облака, голые и окоченелые в те дни, когда родилась её маленькая леди, зазеленели, зазолотились, утопая в цветении, а сад превратился в изысканно-ароматный мир. Невозможно быть совсем несчастной весной, имея столь невероятно чудесного ребенка. Малышка лежала в старой колыбельке, исполненной в хэпплуайтовском стиле, в которой прежде лежали и её отец, и дед — вполне восхитительный ребенок с маленьким подвижным подбородком, крошечными ручками, изящными, словно яблоневый цвет, светло-голубыми глазами и надменной улыбкой превосходства, характерной для младенцев, пока они не позабыли все те удивительные вещи, что бывают известны лишь в самом начале жизни. Лорейн почти не ела, любуясь своей малышкой и… гадая. Неужели это крошечное создание когда-нибудь станет танцующей мечтательной девушкой… белоснежной невестой… матерью? Лорейн вздрогнула. Не стоит заглядывать так далеко вперед. Тетя Энни встала, принесла шаль и заботливо накинула ей на плечи. Лорейн почти растаяла, поскольку июньский день был жарок, но не снимала шали весь ужин, не желая задеть чувства тети Энни. Обычный поступок для Лорейн. Слева от Младшей бабушки сидел дядя Клондайк, красивый, загадочный, еще один из неисчисляемых членов клана Лесли. Его густые прямые брови, сверкающие голубые глаза, грива каштановых волос и золотисто-рыжая борода однажды побудили некую неопределенного возраста сентиментальную леди из Хармони заявить, что он наводит её на мысли о прекрасных древних викингах. На самом деле дядю Клондайка звали Горацием, но с тех пор, как он вернулся с Юкона с карманами полными золота, он стал известен как Клондайк Лесли. Его кумиром был бог всех скитальцев, и именно ему Гораций Лесли посвятил прекрасные бурные годы приключений. Когда дядя Клондайк учился в школе, он имел привычку рассматривать разные места на карте и заявлять: «Я поеду туда». Так он и сделал. Он стоял на самом южном валуне Цейлона и сидел на буддийском могильнике на краю Тибета. Южный Крест стал ему приятелем, он слушал пение соловьев в садах Альгамбры. Индийские и Китайские моря были для него прочитанной книгой, и он в одиночку под северным сиянием прошёл великие арктические просторы. Он жил во многих местах, но никогда ни одно из них не считал своим домом. Это слово подспудно и священно относилось лишь к длинной зеленой, выходящей к морю долине, где он родился. В конце концов, насытившись, он вернулся домой, чтобы прожить остаток жизни достойным законопослушным членом клана, и в знак этого подстриг усы и бороду до приличествующего размера. Его усы были особенно устрашающими. Их концы почти достигали низа бороды. Когда тётя Энн в отчаянии спросила, зачем он, ради всего святого, носит такие усы, дядя Клондайк ответил, что обматывал их вокруг ушей, чтобы те не замерзали. В клане весьма опасались, что он намерен оставить их в таком виде, поскольку дядя Клондайк был как урожденным Лесли, так и Блейсделлом. В итоге он подстриг их, хотя ничто не смогло склонить его к решению чисто выбрить лицо, модно это или не модно. Но, хоть он, по крайней мере, раз в неделю и ложился спать рано, он все ещё с удовольствием смаковал жизнь, и клан в тайне постоянно побаивался его саркастических подмигиваний и циничных речей. Тетя Нина, в частности, жила в страхе с того дня, когда гордо заявила ему, что её муж никогда не лгал ей. «Ах, ты бедняжка», – с искренним сочувствием заметил дядя Клондайк. Нина предположила, что здесь имелась какая-то шутка, но так и не смогла найти, где. Она являлась Ж. С. Х. У. и М. О. О. по О. И. и еще многими другими буквами алфавита, но почему-то ей было трудно понять шутки Клондайка. Клондайк Лесли был известен, как женоненавистник. Он глумился над всеми разновидностями любви, а особенно, над сверхабсурдностью любви с первого взгляда. Но это не мешало клану год от года пытаться женить его. Разве не помогло бы Клондайку, женись он на хорошей женщине, которая бы серьезно относилась к жизни. Лесли не сомневались в этом и со всей своей широко известной семейной прямотой рекомендовали ему несколько отличных невест. Но Клондайку Лесли было нелегко угодить.
«Кэтрин Николз?» «Взгляните на её толстые лодыжки».
Эмма Гудфеллоу?» «Её мать «мяукала» в церкви, когда священник говорил то, что ей не нравилось. Не могу рисковать потомством». «Роуз Осборн?»
«Терпеть не могу женщин с пухлыми ручками». «Сара Дженнет?» «Яйцо без соли». «Лотти Паркс?»
«Я бы желал её как приправу, а не как основное блюдо». «Руфь Рассел?» – триумфально, как последний аргумент: в этой женщине ни один разумный мужчина не смог бы найти изъяна.
«Слишком особенная. Когда ей нечего сказать, она молчит. Это довольно странно для женщины, не так ли». «Дороти Портер?» «Декоративна при свечах. Но не верится, что она будет столь же хорошо выглядеть за завтраком». «Эми Рей?»
«Вечно мурлычет, жмурится, крадется и царапается. Милая кошечка, но я не мышь».
«Агнес Барр?» «Женщина, которая твердит формулы Куэ вместо молитв!» «Олив Перди?» «Язык, вспыльчивость и слёзы. Только в малых дозах, спасибо». Даже Старшая бабушка приложила к этому руку, но безуспешно. Она поступила мудрее, чем просто указывать на какую-то девушку – мужчины клана Лесли никогда не женились на женщинах, которых для них подбирали. Но у нее имелся свой способ достигать желаемого. «Тот путешествует быстрее, кто путешествует в одиночку», – это было всё, чего она добилась от Клондайка. «Очень умно с твоей стороны, – сказала Старшая бабушка, – но в случае, если путешествовать быстро – это вся твоя жизнь». «Не с моей. Вы не знаете нашего Киплинга, бабушка?» «Что такое Киплинг?» – спросила Старшая бабушка. Дядя Клондайк не объяснил ей. Он просто сказал, что обречен умереть холостяком и не может избежать своей судьбы. Старшая бабушка не была глупой женщиной, хоть и не знала, что такое Киплинг. «Ты ждал слишком долго… и потерял аппетит», – проницательно заметила она. Лесли сдались. Бесполезно пытаться подобрать жену такому несносному родственнику. Клон остался холостяком с ужасной привычкой выражать «искреннее сочувствие», когда женились его друзья. Возможно, оно так и было. Его же племянникам и племянницам это, вероятно, пошло на пользу, а особенно – малышке Лорейн, которую он явно боготворил. Итак, он сидел здесь, за столом, неженатый, беззаботный и довольный, глядя на всех с веселой улыбкой. Люцифер запрыгнул к нему на колени, едва он сел на стул. Люцифер удостаивал такой чести немногих, но, как он поведал Аэндорской Ведьме, Клондайк Лесли имел к нему подход. Дядя Клон кормил Люцифера кусочками со своей тарелки, а Саломея, которая ела с семьей, потому что была четвертой кузиной Джейн Лайл, вышедшей замуж за сводного брата какого-то Лесли, считала, что это отвратительно. 3
Но следовало поговорить о младенце, и дядя Уильям-с-того-берега покрыл себя неизгладимой неприязнью, заявив с сомнением: «Она не… гм… слишком симпатичное дитя, как вы считаете?»
«Тем лучше для её будущей внешности», – едко ответила Старшая бабушка. Словно насторожившаяся кошка, она выжидала момент, чтобы нанести точный удар. «Ты, – зло добавила она, – был очень симпатичным ребенком… хотя волос на голове у тебя имелось не больше, чем сейчас». «Красота – роковой дар. Ей будет лучше без неё», – вздохнула тетя Нина. «Тогда зачем ты каждый вечер мажешь лицо кольдкремом, ешь сырую морковь, чтобы сохранить его цвет, и красишь волосы?» – спросила Старшая бабушка. Тетя Нина не могла и представить, откуда Старшая бабушка узнала про морковь. У неё не было кошки, которая разболтала бы Люциферу. «Мы все такие, какими нас создал Бог», – благочестиво заметил дядя Эбенезер. «Но некоторых Бог сотворил небрежно», – отрезала Старшая бабушка, со значением взглянув на огромные уши дяди Эбенезера и клок седой бороды на его горле, придававший ему странное сходство с бараном. Более того, добавила про себя Старшая бабушка, кто бы ни был ответственным за этот нос, вряд ли справедливо обвинять Бога за усы Эбенезера. «У неё особенная форма рук, не так ли?» – настаивал дядя Уильям-с-того-берега. Тётя Энн наклонилась и поцеловала одну из маленьких ручек. «Рука художника», – сказала она. Лорейн с благодарностью взглянула на нее и, спрятавшись под золотистыми волосами, целых десять минут жестоко ненавидела дядю Уильяма-с-того-берега. «Красив тот, кто красиво поступает», – заявил дядя Арчибальд, который открывал рот лишь для того, чтобы изречь пословицу. «Не будешь ли любезен, Арчибальд, сообщить мне, – произнесла Старшая бабушка, – выглядишь ли ты столь же величественно, когда спишь». Никто ей не ответил. Тётя Мэри Марта -с-того-берега, единственная, кто мог бы рассказать об этом, уже десять лет как умерла. «Симпатичная она или нет, но у неё будут длинные ресницы, – сказала тетя Энн, возвращаясь к младенцу, как к более безопасному предмету разговора. Неразумно доставить Старшей бабушке удовольствие начать семейную ссору так скоро после ухода бедного Линдера. «Значит, Боже, сохрани мужчин», – скорбно заметил дядя Клон. Тетя Энн не могла понять, отчего Старшая бабушка захохотала про себя так, что затряслась кровать. Тетя Энн отметила, что было бы неплохо, если бы Клондайк со своим неуместным чувством юмора не появлялся бы на столь серьёзном собрании, как это. «В любом случае мы должны дать ей красивое имя, — оживленно продолжила тетя Флора. — Просто позор, что это так долго откладывалось. У Лесли никогда такого не бывало. Давайте, бабушка, вы должны дать ей имя. Что вы предлагаете?» Старшая бабушка прикинулась безучастной. У неё уже имелись три тезки, поэтому она знала, что ребенок Линдера не будет назван в её честь. «Назовите, как хотите, — сказала она. — Я слишком стара, чтобы беспокоиться об этом. Обсудите меж собой». «Но нам нужен ваш совет, бабушка, — с сожалением заметила тетя Ли, которую Старшая бабушка только что невзлюбила, потому что, когда Ли пожимала ей руку, заметила маникюр на ее ногтях. «У меня нет никакого совета. У меня осталось лишь немного мудрости, но я не могу отдать её вам. Как не могу помочь, если у женщины дешёвый вкус». «Вы имеете в виду меня», — отважно поинтересовалась тетя Ли. Она часто говорила, что единственная из клана не боится Старшей бабушки. «Свинья сама себя выдаёт», — отвечала Старшая бабушка, надменно откинувшись на подушках и мстительно прихлёбывая чай. Она рассчиталась с Ли за её маникюр. Старшая бабушка настояла на том, чтобы поужинать первой, поэтому могла наблюдать, как едят другие. Она знала, что это, до некоторой степени, смущает их. О, как приятно вновь стать неприятной. Ей пришлось быть такой хорошей и доброжелательной целых четыре месяца. Четыре месяца — слишком долго, чтобы скорбеть по кому бы то ни было. Четыре месяца не осмеливаться устроить кому-нибудь взбучку. Они показались ей четырьмя столетиями. Лорейн вздохнула. Она знала, как сама хочет назвать своё дитя. Как знала и то, что никогда не осмелится высказать это вслух. И даже если бы осмелилась, они никогда не согласились бы с нею. Если вы выходите замуж в семейство, подобное Лесли, то должны принять все последствия. Очень тяжело, когда не можешь дать имя собственному ребенку — когда тебя даже не спрашивают, как бы ты хотела его назвать. Если бы Ли был жив, всё было бы иначе. Ли, который совсем не похож на остальных Лесли, кроме, разве что, дяди Клона — Ли, который любил чудеса и красоту, и смех — смех, что умолк так внезапно. Вероятно, небесные шуточки стали намного острее, с тех пор как он попал туда. Как бы поиздевался он над этим августовским конклавом по поводу имени его ребенка! Как бы отмахнулся от них! Лорейн была уверена, он бы позволил ей назвать свое дитя… «Я считаю, — сказала миссис Дэвид Лесли, и её слова взорвались тяжёлым скорбным снарядом, — что единственно правильно и благовольно назвать её в честь первой жены Линдера». Миссис Дэвид и Клементина были близкими подругами. Но Клементина! Лорейн снова вздрогнула и тотчас посетовала на себя, поскольку для глаз тёти Энн это выглядело поводом для второй шали.
Все посмотрели на фотографию Клементины. «Бедная маленькая Клементина», — вздохнула тетя Стейша так, что Лорейн почувствовала: ей не следовало занимать место бедной маленькой Клементины. «Вы помните, какие у неё были прекрасные черные волосы?» — спросила тетя Марша. «А какие прекрасные руки», — добавила двоюродная бабушка Матильда. «Она была слишком молода, чтобы умереть», — вздохнула тётя Джозефина. «Она была такой милой девушкой», — сказала двоюродная бабушка Элизабет. «Милой девушкой, верно, — согласился дядя Клон, — но зачем приговаривать невинное дитя всю жизнь носить подобное имя? Это было бы грешно». Все, за исключением миссис Дэвид, ощутили благодарность к нему и согласились, особенно Младшая бабушка. Об этом имени и речи быть не могло, неважно, насколько мила Клементина. Вспомнить, хотя бы, ту кошмарную старую песню, — О, моя дорогая Клементина, которую парни, бывало, вопили, гуляя по ночам. Нет, нет, только не для Лесли. Но миссис Дэвид рассердилась. И не только потому, что Клондайк не согласился с нею, но потому что передразнил её пришепётывание, так давно пережитое, что было слишком подло с его стороны напоминать о нём подобным образом. “Вам добавить соуса?» — любезно спросила её Младшая бабушка. «Нет, спасибо». Миссис Дэвид не пожелала ещё соуса, тем самым выразив свое неудовольствие. Она отомстила ещё ужасней, оставив несъеденными две трети своей порции пудинга и зная, что его стряпала Младшая бабушка. Младшая бабушка проснулась ночью от мысли, на самом ли деле что-то было не так с пудингом. Возможно, остальные съели его из вежливости. «Если бы имя Линдера было бы немножко другим, её можно было бы назвать в честь отца, — сказал двоюродный дед Уолтер. — Роберта — Джорджина — Джоанна — Андреа — Стефани — Вильгельмина...». «Или Дэвидена», — сказал дядя Клон. Но двоюродный дед Уолтер проигнорировал его. «Из такого имени как Линдер ничего не сотворишь. Почему ты так назвала его, Мэриан?» «Его дед назвал его в честь того, кто переплыл Геллеспонт», — сказала Младшая бабушка с таким упреком, будто не она тридцать пять лет назад рыдала всю ночь из-за того, что Старший дед дал её ребенку такое ужасное имя. «Может, назвать её Хироу», – предложил дядя Клон. «У нас когда-то была собака с таким именем», – сказала Старшая бабушка. «Линдер не говорил тебе перед тем, как умер, что хотел бы какое-то особое имя, а, Лорейн?» – поинтересовалась тетя Нина. «Нет, – пробормотала Лорейн. – Он... у него было слишком мало времени сказать мне... хоть что-то». Клан обратил к Нине нахмуренные взгляды. Все посчитали, что она бестактна. Но что ещё можно ожидать от женщины, которая пишет стихи и продает их по всей стране? С писательством можно мириться и.… скрывать его. В конце концов, Лесли не столь нетерпимы, и у каждого есть свои недостатки. Но торговать им в открытую! «Мне бы хотелось, чтобы малышку назвали Габриэлла», – упорствовала Нина. «Среди Лесли никогда не бывало такого имени», – сказала Старшая бабушка. И добавить было нечего. «Я думаю, пришло время давать новые имена, – упрямо заявила поэтесса. Но все молчали, словно камни, и тетя Нина принялась рыдать. Она плакала из-за малейшей провокации. Лорейн вспомнила, что Линдер всегда называл её миссис Гаммидж. «Думайте, думайте, – сказала Старшая бабушка. – Конечно, мы можем назвать эту малютку хорошо и не очень. Ты ошибаешься, Нина, считая, что поможешь делу, изображая из себя мученицу». «А что вы думаете, мисс Сильверсайдс?» – спросил дядя Чарли, который посчитал, что Саломею полностью игнорируют и был недоволен этим. «О, неважно, что я думаю. Я не имею влияния», — сказала Саломея, нарочито угощаясь соленьями. «Нет, нет, ты же из нашей семьи», — уговаривал ее дядя Чарли, который знал — по его мнению — как обращаться с женщинами. «Хорошо, — Саломея смягчилась, потому что на самом деле ей до смерти хотелось высказаться. — Я всегда считала, что имена, которые заканчиваются на «ин», очень элегантны. Мой выбор был бы Розалин». «Или Эванджелин», — сказал двоюродный дед Уолтер. «Или Эглентин», — пылко добавила тетя Марсия.
«Или Желатин», — сказал дядя Клон. Наступило молчание. «Юнона – было бы очень красиво», — сказала кузина Тереза. «Но мы пресвитерианцы», — возразила Старшая бабушка. «Или Робинетт», — предложил дядя Чарли. «Мы — англичане», — сказала Младшая бабушка. «Я думаю, Ивонн — очень романтичное имя», — произнесла тетя Флора. «На самом деле, имена не имеют ничего общего с романтикой, — сказал дядя Клон. — Самая волнующая и трагическая любовная история, которую мне довелось наблюдать, случилась между мужчиной по имени Сайлес Твинглтоу и женщиной по имени Кезия Бертуисл. По моему мнению, детей вовсе не следует как-то называть. Их можно нумеровать, пока не вырастут и не выберут себе имена сами». «Но ты же не мать, мой дорогой Гораций», — мягко возразила Младшая бабушка. «Кроме того, в Шарлоттауне есть Ивонн Клубин, она содержит бельевой магазин», — сказала тетя Джозефина. «Бельевой? Если ты имеешь в виду нижнее белье, то так и скажи, ради бога», — рявкнула Старшая бабушка. «Хуанита — довольно приятное и необычное имя, — предложил Джон Эдди Лесли-с-того-берега. — Х-у-а-н-и-т-а». «Никто не сумеет написать или произнести его правильно», – сказала тетя Марша. «Я думаю», — начал дядя Клон, но тетя Джозефина перебила его. «Я считаю...» «Place aux dames», — пробормотал дядя Клон. Тетя Джозефина подумала, что он бранится, но проигнорировала это. «Я считаю, что ребенок должен быть назван в честь одной из наших миссионерок. Позор, что у нас в семье есть три иностранные миссионерки, и ни у одной из них нет тёзки, пусть даже они и троюродные сестры. Я предлагаю назвать её Гарриет в честь самой старшей». «Но, — сказала тетя Энн, — это будет неуважительно по отношению к Эллин и Луизе». «Хорошо, — надменно сказала Младшая бабушка — она изобразила надменность, потому что никто не предложил назвать малышку в её честь, — дадим ей все три имени, Гарриет Эллин Луиза Лесли. Тогда ни одна из троюродных сестер не будет обижена». Казалось, что предложение найдет поддержку. Лорейн нервно вздохнула и взглянула на дядю Клона. Но спасение пришло с другой стороны.
«А вы не обратили внимание, — поинтересовалась Старшая бабушка, зло хихикнув, — как читаются инициалы?» Они не обратили. Но задумались. Больше к миссионеркам не возвращались. 4 «Сильвия – красивое имя», – отважился дядя Говард, чью первую любовь звали Сильвией. «Нельзя так называть ее, – шокировано произнесла тетя Милисент. – Неужели вы не помните, что Сильвия, жена двоюродного деда Маршалла, сошла с ума? Она умерла, издавая вопли. Я считаю, имя Берта более подходящее». «Между прочим, в семье Джона Си Лесли-с-того-берега есть Берта», – заметила Младшая бабушка. Джон Си был дальним родственником, который не ладил с кланом. Так что Берту отклонили раз и навсегда. «Разве не славно было бы назвать ее Аделой? – сказала тетя Энн. – Помните, Адела – единственная выдающаяся особа, состоящая с нами в родстве. Знаменитая писательница…». «Мне бы хотелось прояснить тайну смерти её мужа, прежде чем кто-либо из моих внучат будет назван в её честь», – сурово заявила Младшая бабушка. «Глупости, мама! Ты же не подозреваешь Аделу». «В каше был мышьяк», – мрачно ответила Младшая бабушка. «Я скажу вам, как следует назвать это дитя, – объявила тетя Сибилла, дождавшаяся подходящего мистического момента. – Теодора! Оно явилось ко мне этой ночью, видением. Меня разбудило ощущение леденящего холода на лице. Я вся покрылась мурашками. И услышала голос, произнесший имя – Теодора. Я записала его в дневнике, едва проснулась». Джон Эдди Лесли-с-того-берега рассмеялся. Сибилла возненавидела его за это на несколько недель. «Я желаю, – сказала добрая старая двоюродная тетя Матильда, – чтобы ее назвали в честь моей маленькой умершей девочки». Голос тети Матильды задрожал. Её маленькая девочка умерла пятьдесят лет назад, но все ещё не была забыта. Лорейн любила тетю Матильду. Ей хотелось порадовать её. Но она не могла… не могла… назвать своего любимого ребенка Эммалинзой. «Не к добру называть дитя в честь умершей», – отрезала тётя Энн. «Почему бы не назвать малышку Джейн, – весело предложил дядя Питер. – Это имя моей матери… хорошее, простое, разумное имя. Прозвища уместны в любом возрасте. Дженни – Джени – Дженет – Жаннет – Жан... и Джейн после семидесяти».
«О, дождитесь, пока я умру… пожалуйста, – простонала Старшая бабушка. – Оно всегда будет напоминать мне о Джейн Путкаммер». Никто не знал, кто такая Джейн Путкаммер, и почему Старшая бабушка не хочет вспоминать о ней. И так как никто не поинтересовался причиной – все только что приступили к десерту – Старшая бабушка рассказала. «Когда умер мой муж, она прислала письмо с соболезнованиями, написанное красными чернилами. Джейн, подумать только!» Итак, дитя избежало участи называться Джейн. Лорейн была благодарна Старшей бабушке. Она боялась, что Джейн может одержать победу. Как полезна бывает такая вещь, как красные чернила.
«Забавно насчет прозвищ, – сказал дядя Клон. – Интересно, были ли таковые в библейские времена. Сокращали ли Джонатана до Джо? Звали ли когда-нибудь царя Давида Дейвом? А мать Мельхиседека все время так и называла его?»
«У Мельхиседека не было матери», – важно заявила миссис Дэвид и.… простила дядю Клона. Но не Младшую бабушку. Пудинг остался несъеденным.
«Двадцать лет назад Джонатан Лесли подарил мне книгу «На том свете», – ностальгически произнесла Старшая бабушка. – Он уже восемнадцать лет там, а я все ещё здесь». «Подумать только, вы собираетесь жить вечно», – сказал дядя Джарвис, впервые открывший рот. Он сидел молча, мрачно надеясь, что ребенок Линдера – избранный. Какое значение имеет имя в сравнении с этим? «Собираюсь», – хихикнула Старшая бабушка. Лично для Джарвиса, величественного старого осла. «Мы так ничего и не решим насчет имени», – в отчаянии сказал дядя Пол. «Почему бы не позволить Лорейн самой назвать свою малышку? – вдруг спросил дядя Клон. – У тебя есть на уме имя, каким ты хотела бы её назвать, милая?» И снова Лорейн задержала дыхание. Есть ли у неё! Она хотела назвать свою дочку Мэриголд. В детстве у неё была любимая подруга по имени Мэриголд. Единственная подруга в её жизни. Милая, замечательная, очаровательная, симпатичная девочка. Она наполнила скудное детство Лорейн красотой, тайной и привязанностью. Но она умерла. Если бы только она могла назвать свою малышку Мэриголд! Но она знала, в каком негодовании будет клан при упоминании столь глупого, замысловатого, чужеземного имени. Старшая бабушка, Младшая бабушка… нет, они никогда не согласятся. Она знала это. Все её мужество упорхнуло со вздохом капитуляции. «Н-е-ет», – тихо и безнадежно молвила она. О, если бы она не была такой жалкой трусихой. Но эта ужасная Старшая бабушка знала всё. «Она врет, – подумала она. – У неё есть имя, но она слишком боится назвать его. Клементина, та бы стояла на собственных ногах и показала бы им, что есть что». Старшая бабушка смотрела на Клементину, вечно созерцающую свою лилию, и уже не помнила, что способность той стоять на собственных ногах и говорить людям правду – даже ей, Старшей бабушке – когда-то не особенно её прельщала. Ей нравились люди с собственным мнением... когда их уже не было в живых. Она заскучала из-за всей этой кутерьмы. Что за суета с именем. Как будто и правда имеет значение, как эта крошка с золотистым беспорядком на головке, лежащая в колыбели, будет названа. Старшая бабушка с любопытством взглянула на крошечное лицо спящей. Волосы – Лорейн, но подбородок, брови и нос – Линдера. Ребёнок без отца, а мать – глупенькая девица Уинтроп. «Я должна прожить подольше, чтобы она запомнила меня, – подумала Старшая бабушка. – Весь вопрос именно в этом. У Мэриан нет воображения, а у Лорейн его слишком много. Кто-то должен дать ребенку несколько советов для жизни, иначе ей придется стать либо распутницей, либо мадонной». «Был бы мальчик, подобрать ему имя было бы нетрудно», – сказал дядя Пол. Затем они пререкались минут десять, как бы назвали ребёнка, будь он мальчиком. Они успели разгорячиться по этому поводу, когда тётя Мира почувствовала пульсацию в затылке. «Боюсь, подступает одна из моих мигреней», – пробормотала она. «Что бы делали женщины, не будь изобретены головные боли? – поинтересовалась Старшая бабушка. – Самая удобная болезнь на свете. Подступает так внезапно, а уходит так своевременно. И никто не может доказать, есть ли она на самом деле». «Уверена, никто никогда не страдал так как я», – вздохнула тетя Мира. «Мы все так и думаем, – сказала Старшая бабушка, узрев возможность выпустить следующую ядовитую стрелу. – Я объясню, что с тобой не так. Утомление глаз. В твоём возрасте тебе бы следовало носить очки, Мира». «Почему эти головные боли не лечатся? – спросил дядя Пол. – Почему бы тебе не поменять врача?» «И на кого менять сейчас, когда бедняжка Линдер в могиле? – простонала Мира. – Не представляю, что мы, Лесли, будем без него делать. Мы все просто поумираем. Доктор Мурхаус – пьяница, а Стакли — дарвинист. Ты ведь не заставишь меня посещать эту женщину-врача, нет?» Нет, разумеется, нет. Никто из Лесли никогда не пойдет к врачу-женщине. Доктор М. Вудрафф Ричардс практиковала в Хармони два года, но никто из Лесли не обратился бы к ней, даже будучи при смерти. Это сродни самоубийству. Кроме того, женщина-врач – вопиюще дурной знак, с этим невозможно ни смириться, ни признать. Как негодующе заметил двоюродный дедушка Роберт: «Женщины становятся слишком умными». Клондайк Лесли был особенно саркастичен по её поводу. «Бесполое существо», – называл он её. Лишённые женственности подражательницы мужчинам не существовали для Клондайка. «Ни рыба, ни мясо, ни копчёная селедка», – как говаривала Младшая бабушка. Но они принялись обсуждать докторшу, попивая кофе, и больше не возвращались к теме имени. Все были немного уязвлены. Им показалось, что и Старшая, и Младшая бабушки, и Лорейн нарочно не удосужились вернуться к этому вопросу. В результате гости отправились по домам, оставив неразрешенной самую важную проблему. «Всё, как я и ожидала. Одно кудахтанье, ничего, кроме кудахтанья, как обычно», — сказала Старшая бабушка. «Мы могли предполагать, что так будет, ещё в пятницу», — отметила Саломея, моя посуду. «Итак, великое собрание закончилось, — сообщил Люцифер Аэндорской Ведьме на задней веранде, где они обсуждали тарелку куриных косточек и гузок, — а у малышки так и нет имени. Но такие сборища — праздники для нас. Послушай, как я мурлыкаю». Глава 2. Печать племени 1 В последующие несколько недель в клане Лесли царило возбуждение. Как сказал дядя Чарли, все задрали хвосты. Сообщалось, что кузина Сибилла по этому поводу объявила голодовку, которую назвала постом. Стейша и Тереза, две любящие сестры, поссорились и не разговаривали друг с другом. Дядя Томас и тетя Кэтрин разорвали супружеские отношения из-за того, что тетя собиралась проконсультироваться об имени на спиритическом сеансе. Авдий Лесли, который за тридцать лет не сказал ни единого резкого слова своей жене, так грубо оскорбил её за то, что она хотела назвать дитя Консуэлой, что она ушла к своей матери на целых три дня. Соглашение теряло равновесие. Пульсации в затылке Миры повторялись чаще, чем обычно. Дядя Уильям-с-того-берега поклялся, что не станет играть в шашки, пока ребёнку не дадут имя. Все знали, что тётя Джозефина молилась об этом каждый день в определенный час. Нина рыдала почти беспрерывно и забросила торговать стихами, на что дядя Пол заметил, что нет худа без добра. Младшая бабушка хранила оскорблённое молчание. Старшая бабушка смеялась про себя до сотрясения кровати. Саломея и кошки хранили мир, хотя Люцифер держал хвост приспущенным. Все были больше или меньше холодны с Лорейн за то, что она не приняла предложение того или другого. Казалось, что ребенок Линдера так и останется без имени. Затем… сгустились тучи. Однажды маленькая леди из Елового Облака закапризничала и забеспокоилась. На следующий день ещё больше. На третий день вызвали доктора Мурхауса — впервые за все годы Лесли пришлось вызвать стороннего врача. Для трех поколений в Еловом Облаке имелся свой доктор Лесли. Теперь, когда Линдер ушёл, все растерялись. Доктор Мурхаус был бодр и весел. Ха-ха! Нет причины для беспокойства, ни малейшей. Ребенок оправится через день или два. Этого не случилось. В конце недели клан Лесли забил тревогу. Доктор Мурхаус забросил свои «ха-ха». Он обеспокоенно приходил по два раза в день. День за днём тучи сгущались. Ребенок таял на глазах. Все отводили глаза, боясь встретиться взглядом со страдающей Лорейн, склонившейся над колыбелью. Предлагали разные средства, но никто не обижался, если их советами не пользовались. Не до обид, всё слишком серьёзно. Лишь тётю Нину почти бойкотировали за то, что она спросила у Лорейн, не так ли и начинается детский паралич, а тётю Маршу — за рассказ о собаке, воющей в ночи. А когда Флора сообщила, что нашла ромбовидную складку на чистой скатерти — явный знак смерти в этом году — Клондайк оскорбил её. Но его простили, потому что сам он был почти в том же состоянии, что и ребёнок. Доктор Мурхаус вызвал доктора Стакли, который, возможно, и был дарвинистом, но имел репутацию хорошего детского врача. После долгого осмотра они изменили лечение, но улучшений у маленькой пациентки не наступило. Клондайк привёз специалиста из Шарлоттауна, который принял глубокомысленный вид, потирал руки и объявил, что доктор Мурхаус сделал всё, что могло быть сделано, и, что пока есть жизнь, есть надежда, особенно в случае с детьми. «Чья жизненная сила иногда бывает удивительной», — сказал он мрачно, словно провозгласил некое собственное глубокое открытие. В данных обстоятельствах прадед дядя Уолтер, который тридцать лет не посещал церковь, заключил сделку с богом, что пойдет туда, если ребенок уцелеет, а прадед дядя Уильям-с-того-берега снова начал играть в шашки. Лучше нарушить клятву до смерти, чем после неё. Тереза и Стейша помирились, как только дитя заболело, но лишь сейчас холодность между Томасом и Кэтрин полностью исчезла. Томас согласился, чтобы жена обратилась хоть к спиритизму, хоть к любой другой чертовщине, лишь бы это помогло. Даже старый кузен Джеймс Ти, паршивая овца в клане, кого даже самые терпимые никогда не называли дядей, явился к Саломее как-то вечером. «Ты веришь в молитву?» — грубо спросил он. «Конечно», — возмущенно отвечала Саломея. «Тогда молись. Я не буду, от моей молитвы мало толку. Но твоя чертовски полезна». 2 И наступил ужасный день, когда доктор Мурхаус мягко сказал Лорейн, что больше ничего сделать не может. После его ухода Младшая бабушка посмотрела на Старшую бабушку. «Полагаю, — сказала она тихо, — лучше перенести кроватку в гостевую комнату». Лорейн издала горестный стон. Это было равносильно смертному приговору. В Еловом Облаке, так же, как и у Мюрреев из Блэр Уотер, существовала традиция, что умирающие должны быть переселены в комнату для гостей. «Сделаешь ещё одно, прежде чем перенесешь её туда, — резко ответила Старшая бабушка. — Мурхаус и Стакли отказались от неё. У них одни мозги на двоих. Пошли за доктором-женщиной». Младшая бабушка ошеломлённо уставилась на неё. Она повернулась к дяде Клону, который сидел возле колыбели, закрыв руками измученное лицо. «Ты думаешь… я слышала, что она очень умная… говорят, ей предлагали прекрасное место в детской больнице в Монреале, но она предпочла общую практику…». «О, веди её, веди её, — сказал Клондайк — свирепо из-за мучительной надежды на чудо. — Любой порт в шторм. Она уже не сможет навредить». «Ты съездишь за ней, Гораций», — довольно кротко попросила Младшая бабушка. Клондайк Лесли с трудом поднялся и ушёл. До сих пор он видел доктора Ричардс лишь издалека или проезжающую мимо в своей шикарном малолитражке. Она была у себя в приёмной и вышла, чтобы очень любезно встретить его. У неё было маленькое, похожее на мальчишеское, квадратное лицо с широкими губами и прямыми бровями. Некрасивое, но запоминающееся. Волнистые каштановые волосы с одной упрямой маленькой прядью, которая всё время падала на лоб, придавая юный вид, несмотря на её тридцать пять. Какое милое лицо! Эти широкие скулы, эти тёмно-серые глаза. И приятный, улыбающийся, благородный рот. Давние строки из дней воскресной школы пролетели в одурманенной голове Клондайка Лесли: «Она воздаёт ему добром, а не злом во все дни жизни своей». Лишь на секунду их взгляды встретились и задержались. Лишь на секунду. Но дело было сделано. Неодолимая женщина встретила непоколебимого мужчину, и неминуемое произошло. Возможно, у неё были толстые лодыжки… хотя, нет… возможно, её мать мяукала в церкви. Ничто не имело значения для Клондайка Лесли. Она заставила его вспомнить о таких приятных вещах, как сочувствие, доброта, благородство и женщинах, которые не боятся стареть. Он вдруг почувствовал, что хотел бы положить голову ей на грудь и заплакать, как маленький мальчик, который поранился, а она погладит его по волосам, приговаривая: «Ничего… будь смелым… скоро всё пройдет, милый». «Вы придёте посмотреть мою маленькую племянницу?» — он услышал свой умоляющий голос. — Доктор Мурхаус отказался от неё. Мы все так её любим. Её мать умрет, если она не выживет. Придете ли вы?» «Конечно, приду», — ответила доктор Ричардс. Она пришла. Мало говорила, но дала несколько кардинальных рекомендаций по кормлению и сну. Старшая и Младшая бабушки завздыхали, когда она приказала вынести кроватку на веранду. В течение двух недель её легкие уверенные шаги звучали на ступеньках Елового Облака. Лорейн, Саломея и Младшая бабушка, затаив дыхание, слушали её короткие советы. Старшая бабушка видела её лишь один раз. Она попросила Саломею привести к ней «доктора-женщину» и несколько минут они в молчании смотрели друг на друга. Уверенные красивые серые глаза смело встретили взгляд пронзительно-чёрных. «Если бы мой сын встретил вас, я бы приказала ему жениться на вас», — наконец сказала Старшая бабушка с усмешкой. Легкая усмешка доктора Ричардс переросла в улыбку. Она посмотрела вокруг на всех стародавних улыбающихся в волнах вуалеток невест. «Но я бы не вышла замуж, если бы не захотела», — сказала она. Старшая бабушка снова усмехнулась. «Уважаю вас за это». Больше она никогда не называла её «доктор-женщина». До конца дней она с уважением говорила о «докторе Ричардс». Клондайк привозил доктора Ричардс в Еловое Облако и отвозил обратно. Её собственная машина стояла в ремонте. Но в эти дни никто не обращал внимания на Клондайка. В конце второй недели Лорейн показалось, что облако перестало сгущаться над измученным личиком. Ещё через несколько дней... не поверите... облегчение, улучшение? Через три недели доктор Ричардс сообщила, что ребёнок вне опасности. Лорейн потеряла сознание, Младшая бабушка задрожала, а Клондайк рухнул на стул и, как школьник, постыдно разрыдался. 3
Несколько дней спустя клан собрался на очередной конклав, более тесный и домашний. Все присутствующие тёти и дяди были настоящие. И состоялся этот сбор, как удовлетворённо отметила Саломея, не в пятницу. «Ребенку необходимо сейчас же дать имя, — авторитетно объявила Младшая бабушка. — Вы понимаете, что она могла умереть безымянной?» Ужас осознания этого погрузил всех Лесли в молчание. Более того, они боялись, что снова, так скоро после этих ужасных недель, начнется спор. Кто знает, но возможно то, что произошло, было наказанием за их ссору? «Но как мы её назовем?» — тихо спросила тетя Энн. «Есть только одно имя, которые вы можете дать ей, — сказала Старшая бабушка, — и было бы чернейшей неблагодарностью, если бы вы этого не сделали. Назовите её в честь женщины, которая спасла ей жизнь». Лесли посмотрели друг на друга. Простое, изящное, естественное решение проблемы... если только… «Но Вудрафф!» — вздохнула тетя Марсия. «У неё есть второе имя, не так ли? — рявкнула Старшая бабушка. — Спросите Горация, что означает М? Он сможет сказать, или я сильно ошибаюсь». Все посмотрели на Клондайка. В тревогах последних недель никто не замечал его передвижений, кроме, разве что, Старшей бабушки. Клондайк расправил плечи и откинул назад свою гриву. Настал самый подходящий момент, чтобы сообщить то, что вскоре должно быть сказано. «Её полное имя Мэриголд Вудрафф Ричардс, но через несколько недель оно станет Мэриголд Вудрафф Лесли». «Вот так-то», — сказал Аэндорской Ведьме Люцифер с выражением кота, принимающего решение о неизбежном, когда они сидели под скамьей на закате. «Что ты о ней думаешь?» — слегка надменно спросила Ведьма. «О, в ней что-то есть, — заключил Люцифер. — Достаточно мила» Аэндорская Ведьма, будучи достаточно мудрой, облизала черные лапки и ничего не сказала, но осталась при своём мнении. Глава 3. Апрельское обещание 1 Вечером девяносто восьмого дня рождения Старшей бабушки на тёмной лестнице Елового Облака раздался смех, что означало, что Мэриголд Лесли, которая прожила шесть лет и считала, что мир — очаровательное место, танцевала, спускаясь по лестнице. Мэриголд всегда можно было услышать раньше, чем увидеть. Она редко просто ходила. Это радостное создание либо бегало, либо танцевало. «Ребенок с поющим сердцем», — так называла её тётя Мэриголд. Казалось, что её смех всегда бежит впереди неё. И Младшая бабушка, и мама, не говоря о Саломее и Лазаре, считали, что эта золотая трель смеха, эхом рассыпающаяся по величественным чопорным комнатам Елового Облака, лучший звук на свете. Мама часто говорила так. Младшая бабушка — никогда. В этом и состояло различие между Младшей бабушкой и мамой. Мэриголд присела на корточки у входной двери на широкой бугристой ступеньке из песчаника и продолжила размышлять или, как говорила тетя Мэриголд — а она была очень доброй и восхитительной женщиной — «творить волшебство». Мэриголд всегда творила какое-то волшебство. Даже в свои шесть, Мэриголд находила это увлекательное занятие «заманительным», как она говорила, используя своё собственное словечко. Она позаимствовала его у тёти Мэриголд, и с тех пор и до конца жизни все вокруг было для Мэриголд либо занимательным, либо нет. Некоторые люди, вероятно, требуют от жизни, чтобы она была счастливой, беззаботной или успешной. Мэриголд Лесли просила лишь одного: чтобы она была интересной. Уже сейчас она жадными глазами наблюдала за перипетиями жизненной драмы. В тот день праздновали рождение Старшей бабушки, и Мэриголд наслаждалась праздником — особенно той его частью в кладовке, о которой не знал никто, кроме неё и Саломеи. Младшая бабушка умерла бы от ужаса, если бы знала, сколько пирожных со взбитыми сливками съела Мэриголд. Но сейчас она была рада побыть в одиночестве и подумать обо всём. По мнению Младшей бабушки, Мэриголд думала слишком много для такого маленького существа. Даже мама, которая обычно все понимала, иногда соглашалась с этим. Разве полезно для ребенка, чтобы его разум блуждал по разным закоулкам? Но этим вечером все слишком устали от праздника, чтобы волноваться о Мэриголд и её мыслях, поэтому она была вольна предаться своим долгожданным восхитительным грёзам. Мэриголд, как она торжественно сообщила бы вам, «думала о прошлом». Разумеется, самая подходящая тема для дня рождения, даже если он не твой. Трудно сказать, насколько её мысли порадовали бы Младшую бабушку или даже маму, узнай они, о чем она размышляла. Но они не знали. Давным-давно, когда ей было лишь пять с половиной, Мэриголд напугала семью, по крайней мере, её старейшую часть, заявив в вечерней молитве: «Спасибо, дорогой Бог, что ты устроил так, что никто не знает, о чём я думаю». С тех пор Мэриголд стала мудрее и больше не говорила в молитвах вслух таких вещей. Но она продолжала тайком думать, что Бог очень мудр и добр, сделав мысли недоступными для других. Мэриголд ненавидела, когда люди вторгались, как говаривал дядя Клон, «в её маленькую душу». Но зато, как сказала бы, да и сказала Младшая бабушка, Мэриголд всегда находила лазейки, о которых обычный ребенок Лесли и не подумал бы — «Уинтропы лезут из неё», — бормотала Младшая бабушка. Все хорошее в Мэриголд происходило от Лесли или Блейсделлов. Все плохое или озадачивающее — от Уинтропов. Например, эта её привычка смотреть в пространство восторженным взглядом. Что она видит? И какое право имеет видеть это что-то? А когда вы спрашивали, о чём она думает, Мэриголд смотрела на вас и отвечала: «Ни о чём». Или, хуже того, задавала странный безответный вопрос, вроде: «Где я была до того, как стала мною?» Небеса над нею лежали восхитительно-мягким глубоким бархатом. Ветер, что недавно гулял над клеверным лугом, свернул за укутанный девичьим виноградом угол дома, издавая лёгкие мурлыкающие звуки, которые очень любила Мэриголд. Для неё любые ветра на земле были друзьями, даже те зимние, что свирепо ревели над гаванью. За дорогой громоотводные шары на крыше сарая мистера Донкина казались серебряными сказочными планетами, плывущими в полумраке на фоне тёмных деревьев. Огни гавани мерцали вдоль погружённого в тени берега. Мэриголд любила смотреть на эти огни. Они подкармливали некий источник восхищения внутри неё. Большие спиреи по обеим сторонам лестницы — Старшая бабушка всегда называла их Невестиными венками, с презрительным фырканьем по поводу бессмысленного перечня названий — напоминали в сумерках два сугроба. За яблочным амбаром старая изгородь из терновника, корни которого привезли из Шотландии когда-то в прошлом, незапамятно древнем для Мэриголд, была столь же бела, как спиреи, и благоухала ароматом. Еловое Облако славилось сладкими чистыми ароматами. Говорили, что здесь навсегда осталось что-то медоносное. В тени кустов сирени белым золотом светились восхитительные лилии, а вдоль старой дорожки, выложенной кирпичом и выглаженной многими шагами, цвели гордые белые ирисы. А далеко внизу, Мэриголд знала об этом, туманное море нежно плескалось по ветренным пескам дюн. Пастбище мистера Донкина, полное голубоглазых трав, окруженное берёзами, было весьма приятным полем. Она всегда завидовала мистеру Донкину из-за этого поля. Казалось, думала Мэриголд, ему очень нравится быть полем и ничем иным на свете. Прямо над ним висело милейшее серое облачко, которое медленно поднималось, разворачиваясь, словно смущённая квакерша. И деревья шептались в сумерках, как старые друзья — все, кроме старых неразговорчивых тополей. Саломея энергично распевала в кладовке, моя посуду. Саломея не умела петь, но всегда пела, и Мэриголд нравилось слушать её, особенно в сумерках. «Мы со-о-о-бёремся у реки… у кра-си-и-вой реки», — заливалась Саломея. И Мэриголд видела эту красивую реку, похожую на гавань возле Елового Облака. Лазарь играл на скрипке за рощицей молодых ёлочек позади яблочного сарая — на своей старой коричневой скрипке, которую его пра-пра-пра-прадед привез из Гран Пре. Эванджелин наверно танцевала под его музыку. Тётя Мэриголд рассказала Мэриголд историю Эванджелин. Младшая бабушка, мама, тётя Мэриголд и дядя Клон сидели в комнате Старшей бабушки и болтали о всяких семейных делах. Немножко сплетен, как всегда констатировала Старшая бабушка, способствуют пищеварению. Все, кого любила Мэриголд, были рядом. Она обхватила загорелые коленки и подумала, как это здорово. 2
Мэриголд прожила шесть лет, зная лишь бухту Хармони и Еловое Облако. Всё семейство любило и баловало её, хотя некоторые иногда воспитывали, ради её же собственной пользы. А Мэриголд любила их всех — даже тех, кого ненавидела, любила, как часть своего клана. И она любила Еловое Облако. Как же ей посчастливилось родиться именно здесь. В Еловом Облаке она любила всё и всех. Казалось, сегодня мечты и радости, большие и маленькие, прошлые и настоящие, смешавшись, текли в её голове восхитительной рекой. Она любила голубей, кружащихся над старым яблочным амбаром, и сам амбар, такой старый с башней и эркерным окном, словно церковь, и компанию веселых маленьких болиголовов позади него. «Посмотри на них, — как-то сказал дядя Клон. — Разве они не похожи на команду старых дев – школьных учительниц, грозящих пальцами классу непослушных мальчишек». После этих слов Мэриголд всегда думала о них именно так и проходила мимо с настоящим, почти восхитительным страхом. А что, если они вдруг погрозят своими пальцами ей? Тогда она бы умерла, это точно. Но было бы заманительно. Болиголовы были не единственными волшебными растениями в Еловом Облаке. Например, куст сирени за колодцем. Иногда он был просто кустом сирени. А иногда, особенно в сумерках — склонившейся над вязанием старушкой. Таким он был. И ель на берегу, которая в сумерках или в штормовые зимние дни казалась ведьмой, наклонившейся над берегом, её волосы развевались за спиной. А некоторые деревья разговаривали, Мэриголд слышала их. «Идём, идём», — всегда звали сосны, растущие справа от сада. «Мы что-то расскажем тебе», — шептали клёны у ворот. «Разве есть что-то лучше, чем любоваться нами?» — напевали белые берёзы вдоль дороги — их посадила Младшая бабушка, когда приехала в Еловое Облако невестой. А тополя, что стояли на страже у старого дома. Ночью ветер шумел меж ними, словно скорбящий дух. Смех эльфов и прерывистые стоны звучали в их ветвях. Можете говорить, что угодно, но Мэриголд ни за что бы не поверила, что эти тополя были просто деревьями. Старый сад смотрел на светло-голубую гавань, с белой калиткой на полпути, где росли чудесные цветы и бегали котята, проживая свои короткие милые жизни, прежде чем обрести хозяев или таинственно исчезнуть. Он собрал всю красоту старых садов, в которых когда-то смеялись и плакали прелестные женщины. Каждый куст или тропинка хранили частицу истории старого клана, и Мэриголд уже знала большинство из них. Если о каких-то событиях ей не поведали Младшая бабушка и мама, о них рассказала Саломея, а то, что не рассказала Саломея, рассказал Лазарь. Дорога за воротами — одна из самых прекрасных красных дорог «Острова». Для Мэриголд это была длинная красная дорога, ведущая к тайне. Направо, мимо ветренных берегов она стремится к устью гавани и заканчивается там, как будто море откусило её. Налево тянется вдоль папоротниковой долины к тенистому гребню крутого склона, по которому бегут нетерпеливые ёлочки, словно пытаясь догнать большие, растущие наверху. И дальше в новый мир, где есть церковь, и школа, и деревня Хармони. Мэриголд любила дорогу на холм, потому что там было полным-полно кроликов. Невозможно пройти по ней, не встретившись с парой-тройкой этих симпатяг. В сердце Мэриголд имелось место для кроликов всего мира. Её терзали ужасные подозрения, что Люцифер ловит их и ест. Лазарь случайно выдал эту тайну, бушуя в огороде над испорченными кочанами капусты. «Проклять кролик, — возмущался он, — пусть Люцифер съесть их все». Мэриголд уже не могла по-прежнему относиться к Люциферу после этого, хотя, конечно же, продолжала его любить. Однажды начав, Мэриголд никогда не переставала любить или ненавидеть. «В ней так много Лесли», — говорил дядя Клон. Гавань с молчаливыми таинственными кораблями, которые приходили и уходили; Мэриголд любила её больше всего, даже больше, чем прекрасный зелёный еловый лес на восточном склоне холма, который дал название её дому. Мэриголд любила гавань, когда она покрывалась мелкой танцующей рябью, словно песенками. Она любила её, когда вода становилась гладкой, словно голубой шелк. Она любила, когда летние ливни спускали свои сияющие дождевые нити с облаков на западе; любила, когда расцветали огни в летних голубых сумерках, и колокол англиканской церкви звенел над заливом тихо и сладко. Она любила гавань, когда туманный мираж превращал её в загадочное заколдованное пристанище «далёких волшебных земель»; любила, когда под осенним закатом гавань покрывалась багряной рябью; когда серебряные паруса таяли в таинственном белом чуде рассвета, но больше всего она любила её в тихие дни ближе к вечеру, когда гавань лежала словно большое мерцающее зеркало, её краски медленно бледнели, словно мир тонул в мыльной пене. Как чудесно и страшно стоять на краю причала и видеть перевёрнутые деревья и огромное голубое небо под ногами. А что, если не удержаться и упасть в это небо? Пролетишь ли сквозь него? А ещё она любила холмы с лиловыми макушками, они баюкали гавань, эти длинные тёмные холмы, улыбались и манили, но никогда не раскрывали свои секреты. «Что там за холмами, мама?» — однажды спросила Мэриголд.
«Много всего, замечательного и потрясающего», — со вздохом отвечала мать.
«Однажды я пойду и всё узнаю», — решительно заявила Мэриголд. А мама снова вздохнула. Но другой берег бухты, «тот берег», оставался для Мэриголд соблазнительным. Она была уверена, что там всё другое. Даже люди, которые там жили, назывались удивительным словом «с-того-берега», которое Мэриголд, когда была совсем маленькой, понимала как «стогоберк». Мэриголд однажды побывала на том берегу мечты с дядей Клоном и тетей Мэриголд. Они бродили по песчаному берегу до самых сумерек, пока тонущее солнце не выпило весь розовый свет из огромной голубой чаши небес и не рухнуло в белую сумятицу бурунов. Прилив был высок, ветер силен, и море громыхало величественным победным маршем. Мэриголд было бы очень страшно, не держись она за худощавую загорелую руку дяди Клона. Но справляться с дрожью ужаса, стоя рядом с ним, было совершенным восторгом. Вторым после гавани Мэриголд любила большой еловый лес на холме, хотя побывала там всего лишь два раза. С тех пор как она помнила себя, этот еловый холм обладал для нее неотразимым очарованием. Она могла сидеть на ступеньках в комнату Старшей бабушки и смотреть на холм так долго и так внимательно, что Младшая бабушка однажды встревоженно спросила, все ли «в порядке» с ребенком. В семействе Уинтропов два поколения назад имелся слабоумный. Холм был очень высок. Когда-то давно она считала, что, если добраться до его вершины, можно дотронуться до неба. Даже сейчас она думала, что, если бы оказалась там на вершине и слегка подпрыгнула, то, возможно, приземлилась бы прямо на небо. Там никто не жил, кроме кроликов и белок, и ещё, может быть, «маленкий зелёный народец», о котором ей рассказывал Лазарь. Но дальше, да-да, дальше, скрывалась Таинственная Земля. Мэриголд казалось, что она всегда называла её так, всегда знала о ней. Красивая удивительная Таинственная Земля. Ах, вот бы увидеть её, забраться на самую вершину холма и заглянуть оттуда. Но когда мама однажды спросила, хочет ли она прогуляться на холм, Мэриголд отпрянула и воскликнула: «Ах, мама, холм такой высокий. Если бы мы забрались наверх, то оказались бы выше всего. Лучше я останусь здесь, внизу, рядом со всем». Мама засмеялась и согласилась. Но однажды вечером, два месяца спустя, Мэриголд отважно совершила это сама. Соблазн вдруг оказался сильнее страха. Никого не было рядом, чтобы запретить или позвать вернуться. Она смело поднималась по длинной заросшей травой лестнице из плоских известняковых ступеней, которая шла прямо к центру сада. Мэриголд задержалась на первой ступеньке, чтобы поцеловать на ночь только что распустившийся нарцисс, потому что повсюду в саду цвели нарциссы. Далеко впереди чудесные, покрашенные в розовый облака повисли над елями. Они отражали закат, но Мэриголд думала, что они так светятся, потому что смотрят на Таинственную Землю, которую она увидит через мгновение, если её не покинет мужество. Она могла быть вполне храброй при свете дня. Нужно подняться на холм и спуститься, пока не стемнело. Хрупкая маленькая фигурка побежала по ступенькам к поросшему мхом забору и покосившейся зелёной калитке, где росли семь стройных маков. Но она не открыла её. Отчего-то она не смогла пойти прямо в еловый лес. Лазарь однажды рассказал ей историю про этот или какой-то другой лес. Старый Фидель-конопатчик рубил там дерево, его топор затупился, и он выругался. «Чёрт меня побери, — сказал он, — если я не бросать эт чёртоф топор в пруд. И чёрт его взял». Лазарь был ужасно серьезен. «Кто-нибудь видел это?» — спросила Мэриголд, округлив глаза.
«Нет, но они видеть следы, — убежденно ответил Лазарь, — и яма в земле около дерево. Ты послушать... куда ушел Фидель, если чёрт не брать его? Никто не видел его с тех пора». Поэтому никакого елового леса для Мэриголд. Днём она никогда не верила в чёрта, который забрал Фиделя, но кто может остаться неверующим, после того как сядет солнце. А Мэриголд не очень-то хотелось встретить чёрта, хотя про себя она думала, что это было бы заманительно. Она побежала вдоль забора до угла сада, туда, где заканчивались ели. Какой прохладной и бархатистой была молодая трава. Она ощущала её зелень. Но в Таинственной Земле она, наверное, намного зеленее, «живая зелёная», как вещал один из гимнов Саломеи. Она пролезла через удобную дыру в заборе, взбежала на пшеничное жнивьё мистера Донкина, и жадно и решительно огляделась в поисках Таинственной Земли.
И в то же мгновение глаза её наполнились слезами, губы задрожали, она чуть не зарыдала в голос от горечи. Там не было никакой Таинственной Земли! Ничего, кроме полей и ферм, амбаров и рощиц, всего того же самого, что можно увидеть вдоль дороги на Хармони. Никакой замечательной секретной земли её мечтаний. Мэриголд отвернулась, нужно бежать домой, найти маму и плакать, плакать, плакать! Но она замерла, потрясённо глядя на закат над бухтой Хармони. Никогда прежде она не видела всю бухту целиком, да и такой закат был редкостью даже на этом острове чудесных закатов. Глаза Мэриголд утонули в озёрах трепещущего золотого и божественного красного, небесного яблочно-зелёного, в потоках розового, в пурпурах далёких морей. В каком-то упоении она погрузилась в это очарование. Таинственная Земля, она была там, за этими светящимися холмами, за тем широким берегом, что разрезает лучезарное море в устье гавани, там, в том городе мечты, башен, шпилей и ворот из жемчуга. Таинственная Земля не была потеряна. Как глупо было считать, что эта земля просто за холмом. Конечно, её не могло там быть, так близко от дома. Но теперь Мэриголд знала, где она. Ужасное разочарование и чувство горькой потери, которое было ещё хуже разочарования, полностью исчезли в этот миг абсолютного восторга перед миром. Теперь она знала. Темнело. Она видела огни Елового Облака, расцветающие внизу в закате. А ночь подползала к ней из елей. Она робко взглянула туда и там, прямо в гуще папоротника на краю леса, маня её из зарослей, стояла Маленькая Белая Девочка. Мэриголд махнула ей в ответ, прежде чем увидела, что это просто ветка дикой цветущей груши, качающаяся на ветру. Она побежала в сад и вниз по ступенькам, чтобы встретить маму около двери в комнату Старшей бабушки. «Ах, мама, как же хорошо вернуться домой и лечь спать», — прошептала она, сжимая дорогую тёплую руку. «Где ты была, дитя?» — сурово спросила Младшая бабушка. «На холме». «Ты не должна ходить туда одна в такое время», — сказала Младшая бабушка. Но она там всё же побывала. И видела Таинственную Землю. Этой весной она поднималась на холм вместе с мамой, всего несколько недель назад — искать земляничник. Они прекрасно провели время, нашли нетронутый родник, прячущийся в гуще папоротников — изысканное местечко в тени, полное очарования. Мэриголд раздвинула папоротники и заглянула в него, увидев отражение своего лица. Нет, не своего. Маленькой девочки, которая, конечно же, жила в роднике и выходила оттуда лунными ночами, чтобы потанцевать вокруг. Мэриголд не знала никаких греческих мифов или англо-саксонских легенд, но детское сердце дает собственные милые объяснения природным явлениям в любом возрасте и любой стране, а Мэриголд родилась, зная те секреты, что навсегда скрыты от разумных, рассудительных и скептичных. Они с мамой бродили по чудесным тропинкам среди шишковатых корней. Они нашли красивый гладкоствольный бук или даже два. Они гуляли по бархатистым зелёным покрывалам мха, достойным ножек королевы. Мама сказала ей, что позже, если поискать, здесь зацветут колокольчики, триллиумы, дикие орхидеи и венерины башмачки. А еще позже на расчищенных участках появится земляника. «Когда я стану большой, я буду приходить сюда каждый день», — сказала Мэриголд. Она думала о том вечере, таком давнем — целый год назад — когда на мгновение увидела Маленькую Белую Девочку. Это не могло быть веткой цветущей сливы. Возможно, однажды она снова увидит её. 3 Люцифер шнырял по клумбе полосатого канареечника, время от времени зачем-то ныряя в него. Аэндорская Ведьма творила черную магию на белом столбе ворот. Оба были старше Мэриголд, которой иногда казалось, что они зловеще стары. Лазарь как-то поделился с ней по секрету, что они живут столь же долго, как и Старая леди. «Они рассказать ей всё, всё-всё, — сказал Лазарь. — Разве я не видеть их сидеть на её постель, их хвосты висеть, и они говорить с ней как будто они христьян? А каждый раз поймать мышь, Ведьм нести её Старая леди смотреть. Будь осторожная с эти кошка. Я бы не хотеть быть парень, который поранить их. Кто знать, что знать эти тварь».
Мэриголд любила их, но боялась. Она обожала их всегда безупречное потомство. Маленькие пушистые существа дремали на нагретой солнцем траве или резвились во дворе и в саду. Чёрные шарики пуха. Хотя, не все чёрные, увы. Количество пятнистых и полосатых котят вызывало у дяди Клона серьезные сомнения по поводу моральных устоев Ведьмы. Но из чувства приличия он хранил эти сомнения в тайне, а Мэриголд, которую не тревожила мысль о дурной наследственности, больше всего любила полосатых котят. Она твердо верила, что существа с такими милыми мордашками не могут иметь ничего общего с дьяволом, какими бы ни были их родители. Лазарь отложил скрипку и ушёл домой, в свой маленький коттедж в «лощине», где жила его черноглазая жена и полдюжины черноглазых детей. Мэриголд видела, как он идёт через поле, с каким-то узелком в загорелой руке, весело насвистывая, как он всегда делал, если не играл на скрипке; опустив голову и плечи, потому что постоянно так спешил, что они всегда оказывались в нескольких дюймах впереди его ног. Мэриголд очень любила Лазаря, который был поденщиком в Еловом Облаке еще до того, как она родилась, и поэтому стал частью её мира, который всегда был и всегда будет. Ей нравились быстрые добрые огоньки в его чёрных глазах и сияние белых зубов на коричневом лице. Он совсем не похож на Фидима Готье, огромного кузнеца из Лощины, со страшными чёрными усами, на которые, наверно, можно было бы повесить шляпу. Мэриголд ужасно боялась его. Про него рассказывали бездоказательную историю, что он съедает по ребенку через день. Но Лазарь был не таким. Он — добрый, мягкий и весёлый.
Она не сомневалась, что Лазарь не мог никого обидеть. Сомнительной была ужасная история о том, что он убивает свиней. Но Мэриголд не верила в это. Она знала, что Лазарь не мог убивать свиней, по крайней мере, не тех, с которыми он был знаком. Он умел вырезать чудесные корзиночки из сливовых косточек, делать сказочные дудки из бересты и всегда знал правильное лунное время, когда можно выполнять то или другое. Она любила беседовать с ним, хотя, если бы мама или бабушки узнали, о чём они иногда говорят, то строго-настрого запретили бы эти беседы. Потому что Лазарь, который твердо верил в существование фей, ведьм и привидений всех сортов, жил в каком-то своём романтическом мире, приводя Мэриголд в восхитительное содрогание своими небылицами. Она не верила в них, но приходится же верить в то, что произошло с самим Лазарем. Он видел свою бабушку в полночь, стоящей возле его кровати, в то время как она находилась в сорока милях отсюда. А на следующий день пришло известие, что пожилая леди «померла». Ночью Мэриголд рыдала от страха, когда мама забрала лампу из её комнаты. «Ах, мамочка, не пускай сюда темноту… не пускай темноту. Ах, мамочка, я боюсь этой большой темноты!» Прежде она никогда не боялась спать в темноте, мама и Младшая бабушка не могли понять, что произошло. В конце концов они пришли к компромиссу, оставляя свет в маминой комнате и не закрывая дверь. Чтобы попасть в комнату Мэриголд, нужно было пройти через мамину комнату. Смутный, золотой полусвет был уютен. Если бы какие-то люди пришли и встали возле кровати в полночь — люди, что живут в сорока милях отсюда — можно было, по крайней мере, разглядеть их. Иногда лунными вечерами Лазарь играл на скрипке в саду, и Мэриголд танцевала под его музыку. Никто не умел играть на скрипке лучше Лазаря. Даже Саломея завистливо признавала это. «Словно ангел, мэм, именно так», — говорила она с торжественной неприязнью, слушая волшебные мелодии в исполнении невидимого музыканта в саду. — И только подумать, что этот безалаберный французишка умеет так играть. Мой хороший трудолюбивый брат всю жизнь учился играть на скрипке, да так и не научился. А Лазарь делает это безо всяких усилий. Почему мне почти всегда хочется танцевать под его музыку?»
«Должно быть, это чудо», — сказал дядя Клон. А Младшая бабушка попеняла, что Мэриголд слишком много времени проводит с Лазарем. «Но мне он очень нравится, и я хочу видеть его в этом мире так много, сколько смогу, — объяснила Мэриголд. — Саломея говорит, что он не попадет на небеса, потому что он француз». «Саломея слишком злая и глупая, когда говорит такие вещи, — сурово сказала Младшая бабушка, — Конечно, французы попадают на небеса, если ведут себя хорошо». Однако, сама она была не слишком в этом уверена.
4 Саломея прошла через прихожую в садовую комнату с чашкой чаю для Старшей бабушки. Едва отворилась дверь, как Мэриголд услышала слова тети Мэриголд: «Лучше мы пойдем на кладбище в следующее воскресенье». Мэриголд радостно поздравила себя. Каждую весну в одно из воскресений обитатели Елового Облака посещали маленькое кладбище на западном склоне холма, приносили цветы на тамошние могилы. Никто из семейства не ходил с ними, кроме дяди Клона и тети Мэриголд. А Мэриголд обожала эти визиты на кладбище, особенно посещение могилы отца. Её тревожило убеждение, что она должна горевать, как мама и Младшая бабушка, а ей никогда не удавалось. Это было восхитительное место. Гладкий серый камень меж двух милых молодых ёлочек, зеленеющих новенькими весенними верхушками, огромный куст спиреи, почти скрывающий могилу, приветствующий вас сотнями белых рук, и ветер, шевелящий длинную траву. На кладбище было полным-полно спиреи. Саломее была довольна этим. «Так здесь веселей», — говорила она. Мэриголд не знала, весёлое ли кладбище или нет, но ей там очень нравилось. Особенно, когда рядом был дядя Клон. Она очень любила дядю Клона. Он такой забавный. Всё, сказанное им, было заманительным. Он так славно произносил «Когда я был на Цейлоне» или «Когда я был на Борнео», как будто говорил «Когда я был в Шарлоттауне» или «Когда я был в бухте». А иногда давал изумительные клятвы — во всяком случае, Саломея говорила, что это клятвы — хотя, они вовсе не звучали как клятвы. «Клянусь тремя мудрыми обезьянами!» — была одна из них. Так загадочно. Что это за три мудрые обезьяны? Никто и никогда не разговаривал с ней так, как дядя Клон. Он рассказывал ей чудесные истории о добрых старых днях и о своих собственных приключениях. Например, как однажды ночью заблудился на перешейке между долинами Золотого ручья и реки Сульфур в Клондайке. Или ту, про костяной остров где-то в далёком северном море, остров, покрытый моржовыми клыками, словно брёвнами на сплаве, как будто все моржи на свете собрались там, чтобы умереть. Он шутил. Он всегда смешил её, даже на кладбище, рассказывая забавные истории об именах на могильных плитах, и заставляя чувствовать, что все эти люди где-то до сих пор живут. Папа и все остальные, такие же славные, какими они были в этом мире. Поэтому зачем скорбеть о них? Зачем вздыхать, как всегда делает Саломея, остановившись возле могилы миссис Амос Рики со словами: «Ах, сколько чашек чаю я выпила с нею!» «Разве вы не выпьете с нею ещё больше чашек на небесах?» — однажды поинтересовалась Мэриголд, весьма безрассудно, послушав одну из россказней дяди Клона. «Боже, нет, дитя». Саломея была страшно шокирована. Хотя, в глубине души она подумывала, что на небесах было бы намного веселее, если бы там можно было выпить добрую чашку чаю со старой подругой. «Там же пьют вино, да? — настаивала Мэриголд. — В Библии так написано. Вы не считаете, что чашка чаю была бы приличнее, чем вино?» Саломея именно так и думала, но она скорее умерла бы до смерти, чем развратила бы юный разум Мэриголд подобными идеями. «Существуют тайны, которые мы, несчастные смертные, не можем постичь», — торжественно объявила она. Дядя Клон стал третьим из любимых Мэриголд. Первой, разумеется, была мама, затем тётя Мэриголд, с ее милым широким ртом с изгибами в уголках, отчего всегда, даже когда она грустила, казалось, что она улыбается. Эти трое занимали тайное святилище в её сердце, особенное святилище, куда не допускались многие, кто считал, что имеет право быть там. Мэриголд иногда задумывалась, на кого хотела бы походить, когда вырастет. С одной стороны, она хотела быть как мама. Но мама была «затюканной». Чаще Мэриголд думала, что хочет быть похожей на тётю Мэриголд, которая обо все высказывалась по-своему. Больше никто не умел бы так сказать. Мэриголд подозревала, что узнает любое из слов тёти Мэриголд, где бы с ними не столкнулась. Она говорила: «Хороший день» таким уверенным тоном, что казалось, никто больше не знает, что день хорош, — этим милым секретом она делилась только с вами. А если вы ужинали у тёти Мэриголд, она заставляла вас съесть третью порцию. 5 Мэриголд совсем не понимала, откуда взялись все эти бабушки. Она знала, что обязана любить их, но любила ли? Даже в свои шесть лет Мэриголд обнаружила, что невозможно любить по правилам. Младшая бабушка не так уж плоха. Конечно, она была старой, но её славно замороженная невозмутимая зрелость по-своему столь же прекрасна, как и молодость. Мэриголд почувствовала это задолго до того, как смогла сформулировать, что и расположило её к восхищению Младшей бабушкой. Но Старшая бабушка. Мэриголд всегда казалось, что в Старшей бабушке, невероятно древней, не было ничего человеческого. Она не могла родиться и столь же маловероятно — умереть. Мэриголд радовалась, что ей не приходится слишком часто заходить в её комнату. Дети не должны беспокоить Старшую бабушку — «неотшлёпанные помехи» — так она называла их. Но иногда Мэриголд приходилось ходить туда. Когда она шалила или капризничала, в наказание её отправляли посидеть на маленькой табуретке в комнате Старшей бабушки. Это было самое ужасное наказание — мама и Младшая бабушка, которые считали его достаточно мягким, просто не понимали, насколько они было страшным. Мэриголд сидела там, как ей казалось, часами, а Старшая бабушка со своих подушек смотрела на неё в упор, не мигая. Ничего не говоря. Именно это делало наказание столь ужасным. Хотя, когда она начинала говорить, было столь же неприятно. Какой высокомерной могла быть Старшая бабушка. Однажды она так рассердила Мэриголд дразнилкой: «Хойти-тойти, маленький горшочек скоро закипит!», что та несколько дней страдала от унижения. Маленький горшочек, подумать только! Бесполезно было пытаться что-то скрыть от жуткой старухи, она видела всё насквозь. Однажды Мэриголд попыталась обмануть ее маленькой полу-выдумкой. «Ты не настоящая Лесли. Лесли никогда не лгут», — сказала Старшая бабушка. «О, неужели!» — воскликнула Мэриголд, уже знавшая, как обстоит дело. И вдруг Старшая бабушка рассмеялась. Иногда она преподносила сюрпризы. Как-то Мэриголд зашла в комнату для гостей и перемерила все их шляпы, и тем же вечером в садовой комнате собрался совет. Мама и Младшая бабушка пришли в ужас. Но Старшая бабушка не позволила наказать Мэриголд. «Однажды я сама сделала то же самое», — сказала она. «Но меня не поймали», — со смешком шепнула она Мэриголд. Она также хихикнула в тот день, когда Младшая бабушка задала Мэриголд глупый вопрос, на который невозможно было ответить: «Почему ты такая плохая?» Но Мэриголд ответила, мрачно: «Это заманительней, чем быть хорошей». Старшая бабушка позвала Мэриголд, когда та выходила из комнаты вслед за взбешенной Младшей бабушкой, и положила ей на плечо испещрённую голубыми венами руку. «Возможно, это интересней, — прошептала она, — но ты не можешь быть такой, потому что ты — Лесли. Лесли никогда не могли быть плохими, не страдая от этого. Слишком совестливы. Нет смысла уничижать себя просто ради того, чтобы стать плохой».
Мэриголд всегда приходила в садовую комнату по воскресным утрам, чтобы декламировать Старшей бабушке Библию и вопросы катехизиса. Горе было ей, если она пропускала хоть слово. Волнуясь, она обязательно пропускала, неважно, насколько хорошо произносила их прежде. И её всегда отправляли туда, чтобы выпить лекарство. Никто в Еловом Облаке, кроме Старшей бабушки, не мог заставить Мэриголд принять таблетки. У неё не было с этим проблем. «Не кривись так. Ненавижу злых детей. Открой рот». Мэриголд открывала. «Возьми таблетку». Таблетка была взята. «Глотай». Проглочена, кое-как. А затем Старшая бабушка запускала руку куда-то возле кровати и доставала горсть больших жирных сочных синих изюмин. Она не всегда бывала неприветливой. Иногда показывала Мэриголд большую семейную Библию, одну из тех Золотых книг, в которых записаны все имена клана, и где хранились старые пожелтевшие вырезки. А иногда рассказывала истории о невестах со стен и венках из волос, в которых каштановые, золотые и чёрные локоны бесчисленных умерших Лесли расцветали причудливыми неувядающими бутонами. Старшая бабушка всегда выражалась очень… странно, её необычные, с остротой, речи нравились Мэриголд. Они всегда шокировали Младшую бабушку и маму, но Мэриголд запоминала и размышляла над ними, хотя редко понимала до конца. В них не было ничего, что относилось бы к её маленькому жизненному опыту. Позже они вернулись к ней. В критические моменты слова Старшей бабушки вдруг возникали в её голове и спасали от совершения ошибок. Но, в целом, Мэриголд всегда облегченно вздыхала, когда дверь садовой комнаты закрывалась за её спиной. 6 Мэриголд в свои шесть лет уже испытала большинство чувств, что делают жизнь яркой, ужасной и удивительной, — чувств не менее ярких и ужасных, чем в шестнадцать или шестьдесят. Вероятно, она родилась, зная, что, будучи Лесли, рождена почти королевским отпрыском. Но её родовая гордость полноценно расцвела после одного разговора с маленькой Мей Кемп из Низины.
«Ты умываешься каждый день?» — недоверчиво спросила её Мей. «Да», — отвечала Мэриголд. «Разве это нужно?» «Конечно. А ты разве нет?» «Я нет, — презрительно сказала Мей. — Я умываюсь, если лицо грязное». И тут Мэриголд поняла разницу между кастой Лесли и прочими лучше, чем из всех проповедей Младшей бабушки. Стыд? О, она испила эту чашу до дна. Разве можно забыть тот кошмарный ужин, когда она пробралась, красная и запыхавшаяся, на свое место, извиняясь за опоздание? Непростительный поступок, когда за столом присутствуют гости — два министра и их жёны. «Я никак не могла, мама. Я помогала Кейт Блэквайер поить коров мистера Донкина и нам пришлось гоняться за той чёртовой телкой». Мэриголд тотчас же поняла, что сказала нечто жуткое. Ужас, застывший на лицах домашних, сообщил ей об этом. Один из министров вытаращил глаза, второй усмехнулся. Что такого она сказала? «Мэриголд, ты можешь выйти из-за стола и пойти в свою комнату, — казалось, чуть не плача, сказала мама. Мэриголд обиженно подчинилась, не понимая, что произошло. Она узнала это позже. «Но Кейт так говорит, — запричитала она. — Кейт сказала, что переломала бы все чёртовы кости этому чёртовому теленку. Я не знала, что «чёртовый» — это ругательство, хотя это и некрасивое слово».
Она выругалась перед министром — перед двумя министрами. И их жёнами! Мэриголд не думала, что доживет до такого. Горячая волна стыда охватывала её, когда она вспоминала об этом. Неважно, что ей больше не разрешили дружить с Кейт; она никогда особо и не любила её. Но опозорить себя и маму, и имя Лесли! А она-то считала, что хуже быть не может после того, как с благоволением и почтением спросила мистера мэра Шарлоттауна: «Пожалуйста, скажите, вы — Бог?» Сколько насмешек и страданий от унижения она тогда пережила. Но это! Но она так и не поняла, почему слово «чёртовый» — ругательство. Даже Старшая бабушка, которая до слез смеялась над этим случаем, не смогла объяснить. Зависть также была ей не чужда. Она тайно завидовала Клементине — девушке, которая когда-то была папиной женой, чья могила находилась рядом с его могилой — на холме под спиреями, — завидовала из-за мамы. Когда-то папа принадлежал Клементине. Возможно, сейчас он снова принадлежит ей. Временами Мэриголд просто тонула в этой глупой зависти. Когда она заходила в комнату Старшей бабушки и видела на стене красивую фотографию Клементины, она ненавидела её. Она хотела подпрыгнуть, сорвать и затоптать её. Лорейн бы ужаснулась, узнай о чувствах Мэриголд. Но Мэриголд твердо хранила тайну и продолжала ненавидеть Клементину, особенно её красивые руки. Мэриголд считала, что мама почти такая же красивая как Клементина. Она всегда жалела девочек, у которых были некрасивые мамы. И у мамы — чудеснейшие ноги. Дядя Клон не раз повторял, что у Лорейн самые изящные ножки и лодыжки среди женщин, которых он знал. Но такое не слишком ценилось у Лесли. Лодыжки были запретной темой, даже если современная мода на юбки бесстыдно показывала их. Но мамины руки не были красивыми — слишком тонкими, слишком маленькими — и Мэриголд иногда просто не могла выносить руки Клементины. Особенно, когда кто-то из клана хвалил их. Старшая бабушка постоянно говорила об этом, словно чувствовала ревность Мэриголд и дразнила её. «Я не считаю, что она такая уж красивая», — однажды не вытерпела Мэриголд. Старшая бабушка улыбнулась. «Клементина Лоуренс была красавицей, моя милая. Вовсе не невзрачной малышкой, как… как её сестра из Хармони». Но Мэриголд почувствовала, что Старшая бабушка хотела сказать «как твоя мать», и возненавидела Клементину и её руки, и её неувядающую белую лилию еще сильнее, чем прежде.
Скорбь? Горе? Конечно, её сердце почти разбилось, когда умер любимый серый котёнок. До этого момента она и не представляла, что кто-то, кого она любила, может умереть. «Вчера уходит на небеса, мама?» — скорбела она на следующий день.
«Я… я думаю, да», — ответила мама. «Тогда я не хочу отправляться на небеса, — зарыдала Мэриголд. — Не хочу снова встретить этот ужасный день». «Вероятно, тебе придется встретить еще более ужасные дни, чем этот», — последовало успокоительное замечание Младшей бабушки. Что касается страха, разве не всегда она была с ним знакома? Однажды её заперли в тёмной, закрытой ставнями гостиной за то, что она закапала сладким пудингом лучшую скатерть Младшей бабушки. Она не могла понять, как такая маленькая капля пудинга могла заполнить такую большую территорию. Но она вошла в ту комнату — страшную, с жуткими полосами света и тени. Прижалась к двери и в полумраке увидела ужасную картину. До своего последнего дня Мэриголд верила, что так всё и было. Стулья в комнате вдруг пустились в пляс вокруг стола вслед за большим плетёным из конского волоса креслом-качалкой. И каждый раз, когда это кресло галопировало мимо, оно кланялось ей с ужасающе преувеличенной вежливостью. Мэриголд так дико завопила, что к ней тотчас примчались домочадцы и увели её — возмущённые, что она не способна вынести столь лёгкое наказание. «В ней заговорили Уинтропы», — едко заметила Младшая бабушка.
Лесли и Блейсделлы обладали большей бодростью духа. Мэриголд никогда никому не рассказывала, что так напугало её. Она знала, что ей не поверят. Но прошли годы, прежде чем она смогла входить в ту гостиную без дрожи, и скорей бы умерла, чем села в то плетёное кресло-качалку. Она не была злопамятной, кроме, разве что, случая с куклой Скиннеров. Это произошло в конце августа. Мать Мей Кемп пришла убирать яблочный амбар, а Мей пришла вместе с ней. Мей и Мэриголд какое-то время дружно играли в домике для игр среди смородиновых кустов — в прекрасном домике, в котором можно было сидеть и есть рубиновые ягоды прямо со стен — а затем Мей сказала, что ей хотелось бы хоть одним глазком взглянуть на куклу Скиннеров. Мэриголд отважно отправилась в садовую комнату спросить Старшую бабушку, можно ли Мей посмотреть на куклу. Она обнаружила Старшую бабушку спящей, на самом деле спящей, а не притворяющейся, что спит, как она иногда делала. Мэриголд повернулась, чтобы уйти, когда её взгляд упал на Алисию. Почему-то та выглядела так мило и привлекательно — как будто просила чуть-чуть развлечь её. Мэриголд в порыве подбежала к стеклянному ящику, открыла дверь и достала Алисию. Она даже вытащила туфлю, которую та столько лет держала в руке, и надела на давно ожидающую ножку. «Какая ты смелая!» — восхищенно сказала Мей, когда Мэриголд появилась среди красной смородины с Алисией в руках.
Но Мэриголд вовсе не чувствовала себя смелой, когда Саломея, грозная и величественная, в новом фиолетовом платье, подпоясанном белым фартуком, появилась перед ними и потащила её в комнату Старшей бабушки. «Мне следовало догадаться, отчего они затихли, — сказала Саломея, — Эти двое с Нею на стуле, как на троне, подающие Ей красную смородину на листьях салата и целующие Её руки. А на Её голове корона из цветов. И обе Её туфельки надеты. Хоть стой, хоть падай. Её, которую никогда не вынимали из этого стеклянного ящика за всё время, что я живу в Еловом Облаке». «Почему ты так поступила?» — спросила Старшая бабушка. «Ей очень хотелось, чтобы ее полюбили, — всхлипнула Мэриголд. — Её так давно никто не любил». «Ты могла подождать, пока я умру, прежде чем соваться к ней. Она будет твоей, тогда и люби её, сколько захочешь». «Но ты будешь жить вечно, — вскричала Мэриголд. — Лазарь так сказал. А я ничем ей не навредила». «Ты могла разбить её вдребезги».
«О, нет, нет. Как я могла навредить ей, я ведь люблю её». «Я в этом не уверена», — пробормотала Старшая бабушка, она всегда говорила такие вещи, которые Мэриголд должна была понять лишь двадцать лет спустя. Но Старшая бабушка очень рассердилась и постановила, что Мэриголд будет три дня завтракать, обедать и ужинать на кухне. Мэриголд горько обиделась. В этом было что-то особенно унизительное. Как раз один из тех случаем, когда Бог всё устраивает так, что никто не знает, что ты думаешь. Тем вечером, когда Мэриголд ложилась спать, она намеревалась произнести не все свои молитвы. Исключить ту часть, где она благословляла Старшую бабушку. «Благослови маму и Младшую бабушку, и Саломею». Мэриголд сказала это и легла в постель, старательно поставив под кровать свои туфельки рядом друг с другом, чтобы им не было одиноко. Она делала так каждый вечер. Она не могла сомкнуть глаз, если туфли стояли отдельно, скучая друг о друге всю ночь.
Но она не смогла заснуть. Тщетно пыталась. Тщетно считала овец, прыгающих через изгородь. Они не хотели прыгать. Они отворачивались от изгороди и корчили ей гримасы — плохой девчонке, которая не помолилась о своей старой бабушке. Целый час Мэриголд упрямо боролась с родовой совестью, затем встала, преклонила колени и сказала: «Пожалуйста, благослови маму и Младшую бабушку, и Саломею и всех, кому нужно благословение». Конечно, это относилось и к Старшей бабушке. И конечно, теперь она могла заснуть. Но конечно же, не смогла. На этот раз она сдалась через полчаса. «Пожалуйста, благослови маму и Младшую бабушку, и Саломею… и можешь благословить Старшую бабушку, если захочешь». Какая досада. Она не продвинулась ни на дюйм. Пятнадцать минут спустя Мэриголд снова стояла на коленях. «Пожалуйста, благослови маму и Младшую бабушку, и Саломею, и Старшую бабушку, во имя Иисуса, аминь». Овечки запрыгали. Все быстрей, быстрей и быстрей — словно длинный белый поток — Мэриголд заснула. 7 В небе зажглись звёзды. Мэриголд обожала смотреть на них — хотя, когда увидела их впервые в жизни, очень испугалась. Однажды она проснулась в машине, когда дядя Клон привез их с мамой домой после визита в Южный Хармони. Она увидела над собой тьму небес и взвизгнула. «Ой, мамочка, небо сгорело, остались только искорки». Как все они тогда смеялись, и как ей было стыдно. Но с тех пор дядя Клон рассказал ей кое-что о звездах, и теперь она знала их имена, Бетельгейзе и Ригель, Саиф и Алнита, хотя и не умела их произносить. Ах, весна была чудесным временем, когда гавань трепетала и мерцала всеми оттенками синевы, и сад сверкал фиалками, а ночи казались звёздной паутиной. Но и другие времена года были хороши. Лето, когда на склонах краснела земляника, капли дождя в чашах диких роз были так сладки, повсюду царил слабый аромат скошенной на лужайке травы, и полная луна красиво расчерчивала тени в саду, а за гаванью огромные поля маргариток белели как снег. Но больше всего Мэриголд любила осень. Дедушка Ветер из её любимой сказки дул в свою трубу над гаванью, блестящие чёрные вороны сидели рядами на заборах, жёлтые листья падали с осин на зелёные ворота, а по утрам в саду на траве шелковилась изморозь. По вечерам так вкусно пахло горелыми листьями, что сжигал в кострах Лазарь, а на холме на фоне тёмных сосен краснели вспаханные поля. И однажды, уснув среди тусклого скучного мира, вы просыпаетесь в чудесно-белом. Прикоснувшись в ночной темноте, зима преображала мир. Мэриголд любила и зиму с её загадочной тишиной залитых лунным светом полей и колдовством ветреных небес. Огромные таинственные чёрные кошки пробирались через сумрачные прогалины, где тени от деревьев были прекрасней, чем сами деревья, а стога во дворе мистера Донкина походили на седых горбатых стариков. Пастбища, что зеленели и золотились в июне, становились холодно-белыми, а над снегом торчали цветы-призраки. Мэриголд всегда жалела эти мёртвые стебельки. Она хотела шепнуть им: «Весна придет». Утренние часы зимой были интересными, потому что завтрак проходил при свечах. Хороши были и зимние вечера, когда ветер завывал снаружи, намереваясь пробраться в Еловое Облако. Он царапался в двери — визжал в окна, даря Мэриголд маленькие чудесные страхи. Но никогда не проникал внутрь. Как приятно сидеть в тёплой светлой комнате, с кошками, греющими меховые бока у камина, слушая милое урчание прялки Саломеи из кухни. А затем свернуться в постели под мягким нежным одеялом в маленькой комнате рядом с маминой, со сладкими сонными поцелуями, и слушать ветер снаружи. Да, мир был прекрасным местом для жизни, даже если дьявол иногда похищал людей, которые бранились. Глава 4. Мэриголд наносит первый визит 1 Впервые за свою короткую жизнь Мэриголд собиралась нанести «настоящий», как она его называла, визит. То есть, она отправлялась с ночёвкой к дяде Полу, без мамы или Младшей бабушки. В этом для Мэриголд и заключалась «настоящность». Визиты с бабушкой были заманительными, и визиты с мамой тоже заманительными и приятными, но поездка куда-то вот так, одной, давала ощущение взрослости и приключения. Кроме того, она никогда не бывала у дяди Пола, а там было на что посмотреть. «Водяной сад» — увлечение дяди Пола, о котором много судачили в клане. Мэриголд совершенно не понимала, что это такое, «водяной сад». А еще — чучела колибри. И самое заманительное из всего, конечно же, скелет в шкафу. Она слышала, как дядя Пол говорил о нём, и очень надеялась, что ей удастся хоть одним глазком взглянуть на него. Дядя Пол не являлся с-того-бергом, поэтому не был облечен той романтикой, как те, что обитали в Таинственной Земле. Он просто жил на берегу залива, но в шести милях от Елового Облака, так что поездка туда становилась настоящим «путешествием». Мэриголд нравился дядя Пол, хотя она немного побаивалась тетю Флору, и ей нравился Фрэнк. Фрэнк являлся младшим сводным братом дяди Пола. У него были кудрявые чёрные волосы и «романтичные» серые глаза. Мэриголд слышала, как тетя Нина так говорила о нём. Она не знала, что означает романтичные, но ей нравились глаза Фрэнка. У него была приятная ленивая улыбка и мягкий тягучий голос. Мэриголд слышала, что он собирается жениться на Хильде Райт. А позже слышала, что не собирается. А еще позже, что он продал свою ферму и собрался уехать куда-то в загадочную страну под названием «Запад». Лазарь говорил Саломее, что он уезжает, потому что Хильда бросила его. Мэриголд не знала, что означает «бросила», но ненавидела Хильду за то, что она сделала это с Фрэнком. Впрочем, Хильда ей никогда не нравилась, пусть и, будучи Блейсделл, являлась какой-то дальней родственницей со стороны прабабушки. Хильда была бледной симпатичной девушкой с каштановыми волосами и ртом, который совсем не нравился Мэриголд. Упрямый и злой рот. Хотя очень милый, когда она смеялась. Мэриголд почти нравилась Хильда, когда та смеялась. «Оне слишком упрямые, эта парочка, — сказал Лазарь Саломее. — Хильда говорить Фрэнк должен сказать первым, а Фрэнк говорить, чёрт с два он так делать». Мэриголд жалела, что Фрэнк собирается на Запад, который, как она представляла, был чем-то «за пределами времени и пространства», и с нетерпением ждала встречи с ним. Он покажет ей чучела колибри и водяной сад, и она надеялась, что сможет уговорить его, чтобы он позволил взглянуть на скелет в шкафу. И посадит её на колени и расскажет смешные истории; а может даже покатает в своем новом экипаже, в который запряжена маленькая чёрная кобыла Дженни. Мэриголд считала, что это намного веселей, чем кататься в машине. Конечно, ей было жаль оставлять маму даже на одну ночь, и жаль покидать своего нового котёнка. Но настоящий визит! Целую неделю Мэриголд с восторгом и нетерпением ждала его и мысленно переживала. 2 Всё оказалось ужасным-ужасным. Ничего хорошего с самого начала, кроме, разве что, подъёма на гору с дядей Клоном и тетей Мэриголд по лесной дороге в папоротниковых ароматах тёплого летнего дня. Но как только они оставили её там, всё стало ужасным. Мэриголд не подозревала, что скучает по дому, но чувствовала себя несчастной с головы до ног, а всё вокруг приносило только разочарование. Что хорошего в чучелах колибри, если не с кем о них поговорить? Даже водяной сад был ей неинТерезен, и нигде не находилось никаких признаков скелета. Что касается Фрэнка, то он оказался наихудшим разочарованием. Он едва обратил на неё внимание. А как он изменился — стал таким грубым и неулыбчивым. И у него были ужасные маленькие усики, как пятно сажи над верхней губой. Именно из-за этих усиков он поссорился с Хильдой, хотя никто, кроме них самих, не знал об этом. Мэриголд почти ничего не съела за ужином. Она давилась каждым глотком. Она лишь откусила два кусочка орехового пирога со взбитыми сливками, и тетя Флора, которая испекла пирог специально для Мэриголд, так и не простила ей этого. После ужина она вышла на улицу и одиноко прислонилась к калитке, задумчиво глядя на длинную таинственную красную дорогу, что вела обратно домой. Ах, если бы она была дома, с мамой. Западный ветер, шелестящий в травах — вечерняя песня малиновки — длинные тени деревьев, пересекающие пшеничное поле — всё горестно напоминало ей, что мамы нет рядом. «Всё всегда не такое, каким его представляешь», — мрачно думала она. Дома бы тоже закончился ужин. Бабушка ткала бы наверху, а Саломея поила бы кошек молоком, а мама… Мэриголд побежала к тёте Флоре. «Тётя Флора, мне нужно домой, прямо сейчас, пожалуйста, пожалуйста!» «Ерунда, дитя мое, — сухо ответила тетя Флора, — не нужно волноваться понапрасну». Мэриголд удивлённо подумала, отчего прежде не замечала, что у тети Флоры нос похож на клюв. «О, пожалуйста, отвезите меня домой», — в отчаянии умоляла она. «Ты не можешь поехать домой сейчас, — раздраженно сказала тётя Флора. — Машина неисправна. Не расстраивайся. Думаю, ты устала. Тебе лучше пойти спать. Фрэнк отвезет тебя домой завтра, если не будет дождя. Давай-ка, дома ты же ложишься спать в семь, не так ли?» «Дома ложишься спать в семь». Дома… в свою кровать, когда из маминой комнаты светит лампа, а милый золотой пушистый комочек устраивается и урчит рядом, пока не засыпает в ногах. Без всего этого было невыносимо. «О, я хочу домой. Я хочу домой», — зарыдала она. «Терпеть не могу слушать такую чушь», — отрезала тетя Флора. Она была известна своей строгостью с детьми. «Ты что, хочешь прослыть ревой? Я отведу тебя в спальню и помогу раздеться». 3 Мэриголд лежала одна в огромной комнате на огромной, слишком высокой кровати. Она сходила с ума от страха и невыносимого одиночества. Было темно и эту темноту можно было почувствовать. Прежде она никогда не ложилась спать в темноте. Всегда с дружеским светом из маминой спальни, а иногда мама оставалась с нею, пока она не заснет, хотя Младшая бабушка не одобряла этого. Мэриголд побоялась попросить тетю Флору не гасить свет. Тетя Флора уложила её и пожелала быть хорошей девочкой. «Закрой глаза и засыпай, и не заметишь, как настанет утро, и ты можешь поехать домой». Затем она вышла и закрыла дверь. Тетя Флора льстила себе, когда утверждала, что знает, как обращаться с детьми. Мэриголд не могла заснуть в темноте. Пройдут годы и годы, пока наступит утро — если вообще наступит. «Никто здесь не любит меня», — в отчаянии думала она. Медленно тянулись мрачные бесконечные часы, хотя для Мэриголд они казались веками. Должно же когда-нибудь наступить утро. Как же завывал ветер снаружи! Дома Мэриголд любила ветер, особенно в такое время года, когда её уютная кроватка казалась ещё уютнее. Но это был какой-то страшный ветер, который Лазарь называл «ветром призраков». «Он дует в такой время, когда мертвяки выходить из могила на чуть-чуть погулять», — говорил он ей. Наверно, сейчас именно такое время? А люк в потолке, который увидела Мэриголд перед тем, как тетя Флора погасила свет? Лазарь рассказывал ей жуткую историю про страшное лицо «с длинный волосатый ухо», смотрящее на него из люка. В комнате был шкаф. Не тот ли шкаф, в котором спрятан скелет? Вдруг дверь откроется, и он выпадает оттуда. Или выйдет. Наверно, загремят кости — дядя Пол говорил, что они иногда гремят. А ещё она слышала, что у дяди Пола в амбаре живет домашняя мышь! Вдруг он принес её в дом на ночь? И она бродит вокруг! Не она ли там что-то грызет? Увидит ли Мэриголд когда-нибудь свой дом? А если мама умрёт до утра? Или дождь будет лить всю неделю, и они не смогут отвезти её домой? Она знала, как тётя Флора ненавидит пачкать грязью свою новую машину. Кажется, загремел гром? По длинному мосту через Ист-Ривер прошёл товарный поезд, но Мэриголд не знала этого. Она знала, что сейчас закричит — знала, что не вынесет больше ни минуты в этой чужой кровати в тёмной комнате, полной призраков. Что там такое? Кто-то скребётся в окно. Ах, да, история Лазаря о чёрте, который пришел забрать плохого ребёнка и царапает по оконному стеклу, чтобы его впустили. Потому что этот ребёнок не прочитал молитву. А Мэриголд не прочитала свою. Она слишком скучала по дому и страдала, чтобы вспомнить об этом. Она не могла произнести её сейчас, но могла сесть на кровати и завопить как сумасшедшая. Так она и сделала. 4 Дядя Пол и тётя Флора, едва заснув после тяжелого трудового дня, проснулись и побежали вниз. Увидев их, Мэриголд замолчала. «Девчонка дрожит, наверно, замерзла», — сказал дядя Пол. «Я не замерзла, — сказала Мэриголд, стуча зубами. — Но мне нужно домой». «Мэриголд, будь разумной девочкой, — строго сказала тетя Флора, — Сейчас одиннадцать часов. Ты не можешь ехать домой. Может быть, ты хочешь изюма?» «Я хочу домой», — повторила Мэриголд. «Кто здесь тревожит чёрта?» — спросил Фрэнк, входя. Он услышал вопли Мэриголд, когда собирался лечь спать. «Вот тебе, сестрица, шоколадная мышка. Съешь её и замолчи». Чудесная коричневая шоколадная мышка с мягкой молочной начинкой, одна из любимых сладостей в обычное время. Но сейчас она напоминала о мифической крысе дяди Пола. «Я не хочу её — я хочу домой». «Может быть, ей принести котёнка», — в отчаянии предложил дядя Пол. «Я не хочу котёнка, — завопила Мэриголд. — Я хочу домой». «Я дам тебе разноцветное блюдо для яиц, если будешь вести себя тихо до утра», — взмолилась тётя Флора, теряя свою строгость. «Я не хочу разноцветное блюдо. Я хочу домой». «Хорошо, иди, — сказал дядя Пол, потеряв терпение с этим несносным ребёнком. — Дорога открыта». Но тётя Флора поняла, что Мэриголд находится на грани истерики, и её строгость спасовала перед перспективой успокаивать рыдающее дитя. Она и так не одобряла прихоть дяди Пола привезти к ним ребёнка. Так мог поступить только Уинтроп. «Я думаю, пусть лучше Фрэнк запряжёт повозку и отвезёт её домой. Она может заболеть от плача». «Она большая девочка, и мне стыдно за неё», — сказал дядя Пол, сдаваясь. Эта фраза должна была бы терзать душу Мэриголд, но сейчас она думала лишь о том, что дядя Пол отправил Фрэнка идти и запрягать. «Что ж, приехали», — проворчал Фрэнк. Тётя Флора помогла рыдающей Мэриголд одеться. Дядя Пол был так рассержен, что даже не попрощался с нею. Тетя Флора попрощалась очень сухо. Когда мама целовала Мэриголд на прощание, она прошептала: «Когда поедешь домой, не забудь поблагодарить тетю Флору за прекрасное время, что ты провела у неё». Но сейчас это не казалось правильным, и Мэриголд не сказала ничего. «Прекрати реветь, — приказал Фрэнк, усаживая Мэриголд в повозку. — Ей-богу, я восхищаюсь Иродом». Фрэнк был ужасно зол. Он целый день работал в поле, и не планировал поездку длиной в двенадцать миль ради прихоти глупого ребёнка. Боже, сколько хлопот с этими детьми. Он был рад, что у него нет детей. Мэриголд с трудом справилась с рыданиями. Она ехала домой. Все прочее не имело значения. Фрэнк тронул свою чёрную кобылу и не сказал больше ни слова, но Мэриголд было все равно. Она ехала домой. На полпути они свернули на углу у школы, и впереди показался дом Мартина Ричарда, маленький старый белый дом с высокими тополями, стражами, стоящими на каждом углу, и изгородью из розовых кустов вдоль короткой дорожки. «Смотри, Фрэнк, — воскликнула Мэриголд, — что там, с этим домом?» Фрэнк взглянул, закричал «Боже мой!», остановил кобылу, спрыгнул с повозки, забежал во двор и принялся стучать в дверь. Окно наверху открылось, Мэриголд увидела девушку, выглянувшую из него. Это была Хильда Райт, она, должно быть, осталась ночевать у своей кузины Джин Ричардс. Фрэнк тоже увидел её. «Дом горит, — закричал он. — Поднимай всех, быстро. Не теряй времени!» Прошли сумасшедшие полчаса — самые заманительные полчаса. К счастью, кобыла Фрэнка была приучена стоять на месте, и Мэриголд сидела в повозке, жадно взирая на происходящее. Дом вдруг вспыхнул огнями. Люди выскочили за ведрами и лестницами. Гигантские причудливые тени заметались по двору в свете фонаря. Собаки надрывались от лая. Все было очень «заманительно». Пожар скоро потушили. Крыша кухни загорелась от искры. Но когда все закончилось, Мэриголд увидела Фрэнка и Хильду, стоящих рядом под одним из тополей. Мэриголд сидела в повозке и радовалась внезапному порыву ветра. Вечер не был ветреным, но прохладным и звездным. Какими яркими были звёзды. Мэриголд хотела было посчитать их, но не осмелилась. Лазарь говорил ей, что, если пытаться сосчитать звезды, то можно упасть замертво. Возможно, где-то, звезда падала к вашим ногам. Возможно, много звёзд. Возможно, вы гонялись за звёздами по лугам, по холмам, по дюнам. Пока не набирали полные пригоршни. Фрэнк и Хильда сели вместе в повозку. Хильда держала в руках маленький фонарь, и красный шёлковый шарф пылал у её лица, словно алое пламя. Она больше не злилась и улыбалась. И Фрэнк тоже. «И ты всё это время сидела здесь одна и молчала. А Дженни даже не сдвинулась. Да ты, оказывается, смелая девочка. Не удивляюсь, что ты скучала по дому и боялась в этом огромном сарае, который Флора называет комнатой для гостей. Доставлю тебя домой в один миг. Спокойной ночи, милая». «Милая» относилось к Хильде, которая, после поцелуя Фрэнка, наклонилась и пожала руку Мэриголд. «Я рада, что ты скучала по дому, — прошептала она, — Но, надеюсь, ты больше не будешь скучать». «Мне кажется, Фрэнк теперь не поедет на Запад», — прошептала Мэриголд. «А если поедет, то я поеду вместе с ним, — прошептала Хильда. — С ним я поеду хоть на край света». «Давай-ка, дорогая, ты простудишься, — решительно прервал их Фрэнк. — Беги в дом и ложись спать. Я приду завтра вечером. А теперь мне нужно доставить эту куколку домой. Сегодня она своими капризами спасла дом твоего дяди». Фрэнк был так мил, так весел и забавен всю дорогу, что Мэриголд почти жалела, когда они приехали. В Еловом Облаке все спали, кроме мамы. Она сразу же вышла и обняла Мэриголд, слушая рассказ Фрэнка, по крайней мере, ту часть, которую он решил рассказать. Он ничего не сказал о Хильде, но крепко обнял Мэриголд на прощание и вложил ей в руку две шоколадных мышки. «Могу поспорить, ты съешь этих ребят в один присест», — сказал он. Мэриголд, в уюте своей милой кроватки, с котёнком в ногах, съела своих мышей и заснула, гадая, оказался ли Фрэнк «чёрт с два», ведь он, в конце концов, заговорил первым. Глава 5. Дверь, которую люди зовут Смерть 1 В конце концов Старшая бабушка так и не прожила свои сто лет — к большому разочарованию всего клана, который всегда мечтал о возможности похвастаться, что один из них «отмерил целый век». У МакАллистеров с-того-берега имелась столетняя тетушка, и они кичились этим. Было невыносимо думать, что они, будучи здесь почти новичками — всего каких-то три поколения после отъезда из Шотландии, — хоть в чем-то превзошли Лесли, которые покинули те земли уже пять поколений назад. Но Смерть не волновало соперничество кланов, и так или иначе, но даже «воля к жизни» Старшей бабушки не могла бесконечно поддерживать её. Она слегла после своего девяносто восьмого дня рождения, и все считали, что вряд ли дотянет до следующей весны, все, кроме Мэриголд, которая не сомневалась, что Старшая бабушка будет жить вечно. Но, ко всеобщему удивлению, к весне Старшая бабушка окрепла. «Может быть, она еще оправится», — сказала миссис Кемп Саломее. Та покачала головой. «Нет, она уходит. Это последняя вспышка свечи. Жаль, что она не доживет до ста. Обидно, что старая Кристин МакАллистер, глухая и слепая, с рассудком десятилетнего дитя, прожила сто лет, в то время как наша Лесли, сохранив все способности, умирает в девяносто девять». Мэриголд, стоя возле двери в прачечную, затаила дыхание. Неужели Старшая бабушка собирается умирать — разве такое возможно? Не может быть. Этого не может быть. Мэриголд показалось, что земля уходит из-под ног. Не то, чтобы она чувствовала какую-то особенную любовь к Старшей бабушке. Просто бабушка принадлежала к тем Вещам, Которые Существуют Всегда. Страшно, когда одна из Вещей, Которые Существуют Всегда, исчезает. Это заставляет думать, что нет ничего, на что можно положиться. К следующей субботе, попривыкнув к этой мысли, Мэриголд отправилась почитать стихи Старшей бабушке. Бабушка возлежала на своих розовых подушках, яростно вывязывая голубую кофту для новорожденного правнука с Берега. Взгляд её был как всегда ясен и пронзителен. «Садись. Я не могу слушать твои стихи, пока не закончу считать». Мэриголд села и уставилась на невест. Она не хотела смотреть на портрет Клементины, но пришлось. Она не могла оторвать от неё глаз. Мэриголд сжала кулаки и стиснула зубы. Ненавистная, ненавистная Клементина, чьи руки красивей, чем руки её мамы. И эта бесконечная мечтательная улыбка, обращенная к лилии, словно всё остальное неважно. Будь у неё хотя бы такая же, смущенная, как у прочих невест, улыбка, Мэриголд, возможно, ненавидела бы её не так сильно. Их волновало, что другие люди думают о них. Клементину — нет. Она была слишком уверена в себе, в том, что у неё есть отец, в том, что идеально красива, ни на секунду не задумываясь о чьём-либо мнении. Она знала, что никто не сможет удержаться, чтобы не взглянуть на неё и восхититься ею, даже если и ненавидит её. Мэриголд оторвала взгляд от Клементины и пристегнула его к картинке ангела над бабушкиной кроватью — лучезарное существо с длинными белыми крыльями и ореолом золотых кудрей, свободно парящее в закатных небесах. Неужели Старшая бабушка собирается умирать? А если умрёт, будет ли она такой же? Мэриголд имела смелое маленькое воображение, но и оно споткнулось на этой мысли.
«О чем ты думаешь?» — спросила Старшая бабушка так внезапно и резко, что Мэриголд озвучила свой мысленный вопрос прежде, чем успела остановиться. «Вы станете ангелом, когда умрёте, мэм?»
Старшая бабушка вздохнула. «Полагаю, что да. Как это угнетает меня. Кто сказал тебе, что я собираюсь умирать?» «Никто, — промямлила Мэриголд, понимая, что натворила. — Только... только...» «Рассказывай», — приказала бабушка. «Миссис Кемп сказала, что ей жаль, что вы не сможете дожить до ста лет, а старая Крис МакАллистер смогла». «С каких это пор, — сурово поинтересовалась Старшая бабушка, — Лесли стали соперниками МакАллистерам? МакАллистерам! И кто же это полагает, что Крис МакАллистер жила эти десять лет? Да она была мертвее, чем буду я, пролежав под землей целую сотню! По правде говоря, она никогда живой и не была. А что касается меня, я не собираюсь умирать, пока не буду полностью готова. Во-первых, я намерена закончить эту кофточку. Что там ещё сказала миссис Кемп? Не то, чтобы это меня волновало. Мне больше не любопытна жизнь. Сейчас мне интересна только смерть. Однако, она всегда была забавной старой чертовкой». «Она больше ничего не говорила, только, что малыш Лоусон не жилец, у миссис Грей с-того-берега — рак, а у молодого Сэма Марра — аппендицит». «Забавная сплетница. Прошлой ночью мне приснилось, что я отправилась на небеса и увидела там старого Сэма Марра. Это так взбесило меня, что я проснулась. Не хватало только старого Сэма Марра на небесах». Старшая бабушка яростно потрясла вязальной спицей перед съёжившейся маленькой невестой, которая, казалось, почти исчезла в облаках тюля и атласа, что обвивались вокруг неё. «Почему вы не хотите, чтобы он оказался на небесах?» — спросила Мэриголд.
«Сама не знаю. Я всегда неплохо к нему относилась. Разве что, он не может принадлежать небесам. Ему там нечего делать». Мэриголд с трудом представляла и саму Старшую бабушку «принадлежащей» небесам. «Вы бы не хотели, чтобы он попал в… другое место». «Конечно, нет. Бедный безобидный глупый старина Сэм. Вечно всюду плюющий табачной слюной. Единственное, чем он мог бы гордиться, так это умением плеваться. Там должно быть какое-нибудь среднее место, ни то ни се... Разве что, — добавила бабушка с усмешкой, — если бы такое место существовало, большинство из нас попало бы именно туда». Она провязала целый ряд рукава кофточки, прежде чем продолжила свою речь. Мэриголд провела это время, ненавидя Клементину. «Мне было жаль, когда старина Сэм Марр умер, — вдруг сказала бабушка. — Знаешь почему? Он был последним из живых, кто помнил меня молодой и красивой». Мэриголд посмотрела на Старшую бабушку. Неужели эта безобразная старушка когда-то была молодой и красивой? Старшая бабушка поймала скепсис в её взгляде. «Ты не веришь в это. Так знай же, дитя, у меня были золотисто-рыжие волосы, а моим рукам завидовал весь клан. Мужчины из семьи Лесли никогда не женятся на некрасивых женщинах. Некоторые из нас были дурами, другие — мегерами, но мы никогда не уклонялись от главной женской обязанности — радовать мужской взгляд. Не сомневайся, мужчины Лесли знали, как выбрать жену. Иди сюда и дай посмотреть на тебя». Мэриголд подошла и остановилась возле кровати. Старшая бабушка взяла её за подбородок костлявой рукой, подняла её лицо и внимательно осмотрела. «Гм-м. Волосы Уинтропов, слишком светлые, но могут потемнеть... голубые глаза Лесли, уши Блейсделлов... пока рано говорить, чей у тебя нос... мой цвет кожи. Ладно, слава Богу, не думаю, что на тебя будет жутко смотреть».
Старшая бабушка хихикнула, как она всегда делала, когда могла сказать что-нибудь по-современному. Мэриголд ушла, повеселев. Она была уверена, что Старшая бабушка не собирается умирать. 2 Бабушке становилось всё лучше и лучше. Она сидела на кровати и вязала. Она встречала каждого, кто приходил к ней и разговаривала со всеми. Она вела долгие беседы с Люцифером. Она не разрешила Младшей бабушке сшить новое шёлковое платье без высокого воротника. Она вызвала Лазаря и отчитала его за то, что тот напился и поставил жене синяк под глазом. «Она не помрёт еще двадцать лет, — сказал обиженный Лазарь. — Там ей нет свободный место». Тетя Гарриет в Шарлоттауне устроила вечеринку в честь сестры своего мужа, и Младшая бабушка и мама отправлялись туда на машине дяди Клона. Поездка могла затянуться до трёх часов ночи, но Саломея оставалась дома, и Старшая бабушка чувствовала себя удивительно хорошо и бодро. Но в последний момент Саломею вызвали к умирающей тёте в Южный Хармони. Младшая бабушка, облаченная в шёлковое великолепие, и мама, похожая на тонкую лилию в зелёном крепе, с румянцем на лице, пришли в садовую комнату. «Конечно, теперь мы не можем ехать», — с сожалением сказала Младшая бабушка. Она хотела поехать, упомянутая сестра мужа была её подругой детства.
«Почему не можете? — спросила Старшая бабушка. — Я закончила кофточку и собираюсь умереть сегодня в три часа утра, но это не причина, отказаться от поездки на вечеринку, правда? Конечно, поезжайте. Не думайте оставаться дома из-за меня». Младшая бабушка не очень-то обеспокоилась по поводу предсказания Старшей бабушки. Просто это была одна из её характерных фраз. «Ты хорошо себя чувствуешь?» — спросила она для порядка. «Когда я совершенно здорова, со мной ничего не случится, — загадочно объявила Старшая бабушка. — Нет никакого резона оставаться дома из-за меня. Если мне что-то понадобится, Мэриголд может принести мне. Надеюсь, вы хорошо поужинаете. Не ждите многого от Гарриет. Она считает, что оставлять своих гостей голодными — значит жить простой жизнью. И она всегда наполняет чашки до краев, чтобы не было места для сливок. Гарриет может растянуть один кувшин сливок дольше, чем любая хозяйка, из тех, кого я знаю». «Мы едем туда не для того, чтобы наесться», — торжественно заявила Младшая бабушка. Старшая бабушка хихикнула. «Разумеется, нет. Во что бы то ни стало, поезжайте. Я хочу услышать всё об этой вечеринке. Это будет забавно. Сейчас я предпочитаю, чтобы меня забавляли, чем любили. Обратите внимание, будут ли Грейс и Марджори разговаривать друг с другом. И выщипала ли брови Кэтлин Лесли. Я слышала, она собиралась это сделать, когда ездила в Нью-Йорк. И если Луиза наденет то жуткое розовое жоржетовое платье с зелёными червяками, как-нибудь попытайтесь пролить на него кофе». «Если ты считаешь, что нам лучше не ехать...» — начала Младшая бабушка. «Мэриан Блейсделл, если вы немедленно не покинете эту комнату, я брошу в вас чем-нибудь. Клон уже сигналит. Вы же знаете, что он не любит ждать. Идите отсюда, обе, и пришлите сюда Мэриголд. Она посидит здесь и составит мне компанию, пока не пойдет спать». Старшая бабушка проводила Младшую бабушку и маму пытливым взглядом. «Ей ненавистна мысль, что я умираю, потому что она больше не будет Младшей бабушкой. Это повышение, к которому она вовсе не стремится, — сказала она Мэриголд, которая с неохотой вошла в комнату. — Возьми свою книжку с картинками, дитя, и садись. Я хочу немного подумать. Мне нужно кое-что рассказать тебе попозже». «Да, мэм». Мэриголд всегда говорила: «Да, мэм» Старшей бабушке и «Да, бабушка» — Младшей. Она села покорно, но нехотя. Был чудесный весенний вечер, и Сильвия ждала её у Зелёной калитки. Сегодня вечером они планировали новое особенное волшебство у Белого фонтана. А теперь придется провести весь вечер, сидя здесь со Старшей бабушкой, которая даже не разговаривает, а лежит там с закрытыми глазами. Не уснула ли она? Если бы так, нельзя ли ей, Мэриголд, на минутку сбегать в сад к зелёной калитке, чтобы сообщить Сильвии, почему она не сможет прийти. Иначе Сильвия может не понять. Волшебная дверь была открыта прямо возле её стула — она могла проскользнуть через неё и тотчас вернуться. «Вы спите, мэм?» — осторожно прошептала она. «Замолчи. Конечно, я сплю», — отрезала Старшая бабушка. Мэриголд вздохнула и смирилась. Кто знает, что теперь сделает Сильвия. Возможно, больше не придёт. Мэриголд ещё никогда не пропускала встреч с нею. Она тихо повернула стул так, чтобы сидеть спиной к Клементине, и стала смотреть на других невест в кринолинах и украшенных цветами шляпках шестидесятых, турнюрах и полонезах восьмидесятых, пышных рукавах и юбках-колоколах девяностых, узких юбках и огромных шляпах десятых. Разумеется, Мэриголд ничего не знала о соответствующих датах. Они все принадлежали тому легендарному времени, когда её ещё не было, когда люди носили всякие дурацкие наряды. Единственной, кто не был смешон, оставалась Клементина с её плечами в кружевах, гладкой прической и неувядаемой, всегда уместной лилией. Каждый раз Мэриголд возвращалась к Клементине, почему-то не в силах удержаться от этого. Это было как больной зуб, которым приходится кусать. Но она не повернётся, чтобы посмотреть на неё. Ни за что. 3 «Почему ты так смотришь на Клементину? — Старшая бабушка выпрямилась на кровати. — Хороша, не так ли? Самая красивая из всех невест Лесли. Каков цвет лица, выразительность, и очаровательный жест чудесных рук! Как было жаль...», — Старшая бабушка резко замолчала. Мэриголд была уверена, что она хотела сказать: «Как было жаль, что она умерла». Старшая бабушка откинула одеяло и спустила тонкие ноги с кровати. «Принеси мне бельё и чулки, — приказала она. — Они на верхней полке комода. И чёрное шёлковое платье, которое висит в шкафу. И прюнелевые туфли в голубой коробке. Быстрей». «Вы же не собираетесь вставать?» — изумленно спросила Мэриголд. Она никогда в жизни не видела, чтобы Старшая бабушка вставала. Она и не предполагала, что она может встать. «Я собираюсь встать и пойти на прогулку в сад, — сказала Старшая бабушка. — А ты просто делаешь то, что я говорю, и ни о чём не спрашиваешь. Я делала, что хотела, ещё до твоего рождения или думала об этом, и я буду делать то, что хочу сегодня. Поэтому я отправила их на вечеринку. Вперед!». Мэриголд подпрыгнула. Она принесла бельё и чёрное платье, и прюнелевые туфли и помогла Старшей бабушке одеться. Не то, чтобы Старшая бабушка очень нуждалась в помощи. Она стояла триумфально, держась за стойку кровати. «Принеси мой чёрный шёлковый шарф и одну из тросточек, что хранятся в старых часах. Я ходила по этой комнате каждый вечер после того, как все ложились спать — чтобы поддерживать ноги в рабочем состоянии — но я не выходила из дома уже девять лет». Мэриголд, чувствуя себя словно во сне, принесла палку и пошла за Старшей бабушкой через Волшебную дверь по плоским ступеням. Старшая бабушка остановилась и огляделась. Луна еще не взошла, хотя, небо за соснами на холме светилось серебром. На западе за берёзами ещё виднелся тонкий меркнущий золотой росчерк. Трава покрылась холодной чистой росой. Позади яблочного амбара на кого-то оскорбленно вопила Аэндорская Ведьма. Старшая бабушка фыркнула. «О, этот солёный запах моря! Как приятно снова ощутить его. И яблоневый цвет. Я позабыла, какой бывает весна. Та старая каменная скамья всё ещё стоит в саду под кедром? Отведи меня туда. Я хочу увидеть еще один восход луны над соснами». Мэриголд взяла Старшую бабушку за руку, и они пошли в сад, который Мэриголд очень любила. Это был чудесный необычный старый сад, где яблони, сосны и ели дружно росли по соседству. Между деревьями на открытых местах цвели цветы. Заросли сладкого клевера, белого и душистого; группы колокольчиков, розовых и пурпурных. Купы мяты и полыни. Большие румяные розы. Здесь витали ароматные ветра. В смородиновых кустах обитали эльфы. В старом буке устроился маленький зелёный народ. Странное затишье ожидания было здесь, в саду, когда Мэриголд со Старшей бабушкой шли туда, где среди цветущей спиреи дрейфовал огромный раскидистый кедр. Мэриголд решила, что, видимо, цветы ждут, когда взойдет луна. 4 Старшая бабушка, кряхтя, опустилась на каменную скамью. Она сидела молча и неподвижно, слишком долго, как показалось Мэриголд. Луна взошла над соснами, и сад преобразился. Сад с цветами в лунном свете превращается в таинственное заколдованное место с чуточкой чертовщины, и Мэриголд с её впечатлительностью долгие годы ощущала это очарование, прежде чем смогла дать ему определение. Ничего такого не бывало днём. Она никогда ещё не была в саду в столь позднее время. Июньские лилии подняли свои снежные шапки. Лунный свет посеребрил каменные ступени. Запах сирени парил в чистом воздухе; за садом лежали поля, которые она знала и любила, теперь же они казались загадочными туманными пространствами лунного света. Где-то вдали мурлыкало море. А Старшая бабушка всё ещё дремала. Видела ли она давно окаменевшие лица вновь яркими и живыми? Звучали ли в лунном саду лёгкие шаги, призывные голоса, которые лишь она могла слышать? Чьи голоса звали её из-за елей? Холодок пробежал по спине Мэриголд. Она ведь была абсолютно уверена, что они с бабушкой одни в саду. «Итак, как ты себя чувствуешь здесь?» — наконец спросила Старшая бабушка. «Вполне уютно», — испуганно сказала Мэриголд. «Хорошо, — сказала Старшая бабушка, — Это хорошая проверка, проверка молчанием. Если ты полчаса сидишь с кем-то в молчании и чувствуешь себя вполне «уютно», с этим человеком вы можете стать друзьями. Если нет, вы никогда ими не станете и не стоит тратить время понапрасну. Я привела тебя сюда сегодня по двум причинам, Мэриголд. Во-первых, чтобы дать тебе несколько маленьких советов о жизни, которые могут принести тебе пользу, а могут и нет. Во-вторых, чтобы повстречаться со своей жизнью. Мы здесь не одни, дитя». Нет, и Мэриголд знала это. Она пододвинулась к бабушке поближе. «Не бойся, дитя. Привидения, которые гуляют здесь, это дружелюбные, домашние духи. Они не навредят тебе. Они одной с тобой крови. Знаешь ли ты, что удивительно похожа на малышку, которая умерла за семьдесят лет до твоего рождения? Племянница моего мужа. Ни одна живая душа не помнит это маленькое создание, кроме меня — её красоту, очарование, её чудо. Но я помню. У тебя такие же глаза и рот, и тот же талант слышать голоса, которые только она умела слышать. Интересно, это проклятие или благодать? Мои дети играли в этом саду — затем мои внуки — и правнуки. Столько маленьких привидений! Подумать только, что в доме, где было сразу четырнадцать детей, осталась только ты одна». «Это не моя вина», — сказала Мэриголд, словно Старшая бабушка обвиняла её. «Это ничья вина, так же как никто не виноват, что твой отец умер от пневмонии, прежде чем ты родилась. Еловое Облако будет однажды твоим, Мэриголд». «Правда?» Мэриголд испугалась. Такая мысль никогда не приходила ей в голову. «И ты должна всегда любить его. Места знают, что их любят — также, как и люди. Я видела дома, чьи сердца были разбиты. С этим домом мы всегда были друзьями. Я всегда любила его, с того самого дня, как вошла сюда невестой. Я посадила большинство из этих деревьев. Однажды ты должна выйти замуж, Мэриголд, и снова наполнить жизнью эти старые комнаты. Но не слишком рано, не слишком рано. Я вышла замуж в семнадцать лет и стала бабушкой в тридцать шесть. Это было ужасно. Иногда мне кажется, что я всегда была бабушкой». «Я могла выйти замуж и в шестнадцать. Но я решила, что не сделаю этого прежде, чем свяжу покрывало цвета яблоневого листа. Твой прадедушка уехал в таком гневе, что я не знала, вернется ли он обратно. Но он вернулся. Он был ещё мальчиком. Двое детей, вот какими мы были. Двое молодых дураков. Все так и называли нас. Но всё же мы были мудрее, чем я сейчас. Мы знали то, что ныне я не знаю. Я слишком долго живу. Не делай так, Мэриголд, не живи до тех пор, пока не останется от жизни ничего, кроме куриной гузки. Никто не пожалеет, когда я умру». Мэриголд вдруг вздохнула. «Я пожалею!» — воскликнула она совершенно искренне. Это же будет ужасно. Еловое Облако без Старшей бабушки. Что же будет с миром? «Я не имела в виду такую жалость, — сказала Старшая бабушка. — И даже ты не будешь долго жалеть. Не странно ли это? Когда-то я боялась смерти. Тогда она была врагом, а теперь стала другом. Знаешь ли ты, Мэриголд, что уже тридцать лет никто не называл меня по имени? Ты знаешь, как меня зовут?» «Не-ет», — созналась Мэриголд. Она впервые поняла, что у Старшей бабушки должно быть имя. «Меня зовут Эдит. Знаешь, у меня есть странное желание — я хочу услышать, чтобы кто-то снова назвал меня по имени. Один раз. Назови меня по имени, Мэриголд». Мэриголд снова вздохнула. Это было ужасно. Кощунственно. Почти, как если бы кто-то ждал, чтобы Бога назвали по имени прямо ему в лицо. «Скажи что-нибудь, ну, что-нибудь, с моим именем», — нетерпеливо попросила Старшая бабушка. «Я.…я не знаю, что сказать… Эдит, — промямлила Мэриголд. Как жутко звучало то, что она сказала. Старшая бабушка вздохнула. «Бесполезно. Это не моё имя, ты не так произносишь его. Конечно, а как же иначе. Мне следовало это знать», — она вдруг засмеялась. «Мэриголд, жаль, что я не смогу присутствовать на своих похоронах. О, как бы это было забавно! Весь клан до последнего шестого кузена соберется там. Они усядутся вокруг и наговорят обычных скучных любезностей обо мне, вместо того чтобы сказать занимательную правду. Единственная правильная мысль, которую они выскажут, будет то, что я имела крепкое строение. Так всегда говорят о любом Лесли, кто пережил восьмой десяток. Мэриголд, — бабушкина привычка неожиданно поворачивать разговор всегда потрясала, — что ты думаешь о мире?» Мэриголд, хоть и была удивлена, но точно знала, что думает о мире. «Думаю, что он очень заманительный», — сказала она. Бабушка уставилась на нее, а затем рассмеялась. «Ты попала в самую точку. болтовня потерпит крах, пророки исчезнут, но зрелище человеческой жизни продолжится. Я так и не устала наблюдать за ним. Я прожила почти сто лет, всё сказано и сделано, но более всего я благодарна за то, что всегда считала, что мир и люди в нём интересны. Да, жизнь стоит того, чтобы прожить её. Мэриголд, сколько маленьких мальчиков вздыхают по тебе?» «Вздыхают по мне?» — не поняла Мэриголд. «Разве у тебя нет маленьких ухажёров?» — пояснила Старшая бабушка. Мэриголд изумилась. «Конечно, нет. Я ещё слишком маленькая». «Да ну? У меня было два ухажёра, когда мне было столько же лет, как тебе. Ты можешь представить, что мне семь лет, и что два мальчика вздыхают по мне?»
Мэриголд посмотрела в смеющиеся, мягкие в лунном свете, чёрные глаза Старшей бабушки и впервые поняла, что она не всегда была старой. И да, она вполне могла зваться Эдит. «Если на то пошло, у меня был ухажёр, когда мне было шесть, — гордо сказала Старшая бабушка. — В наше время девочки рождались, чтобы заиметь поклонников. Маленький Джим — я позабыла его второе имя, если вообще знала его — прошёл три мили, чтобы купить для меня леденец на палочке. Мне было только шесть, но я знала, что это означает. Его нет в живых уже восемьдесят лет. А еще был Чарли Снейт. Ему было девять. Мы звали его Лягушечья морда. Никогда не забуду его огромные круглые глаза, смотрящие на меня, когда он спросил: «Можно я буду твоим парнем?». О, как он смотрел, когда я захихикала и сказала: «Нет». Было очень много «нет», прежде чем я сказала «да». Старшая бабушка засмеялась своим воспоминаниям с удовольствием девочки-подростка. «Это был прадедушка, которому вы первому сказали «да»? — спросила Мэриголд. Старшая бабушка кивнула. «Но несколько раз я оказывалась на волосок от провала. В пятнадцать я была без ума от Фрэнка Листера. Родня запретила встречаться с ним. Он хотел, чтобы мы вместе сбежали. Мне всегда было жаль, что я этого не сделала. Но если бы сделала, то также пожалела бы об этом. Я почти влюбилась в Боба Клэнси, а сейчас всё, что я помню о нём, как он однажды напился и залил мамину кухню кленовым сиропом. Джо Бенсон был влюблен в меня. Я сказала ему, что он великолепен. Если ты скажешь такому парню, что он великолепен, ты получишь его — если в самом деле хочешь получить. Питер Марч был хорошим парнем. Считалось, что он умирает от туберкулеза, он умолял меня выйти за него замуж и подарить год счастья. Просто представь, если бы я так сделала. Ему стало лучше, и он прожил семьдесят лет. Никогда не рискуй подобным образом с живым мужчиной, Мэриголд. Он женился на Хильде Стюарт. Милая девушка, но слишком застенчива. Каждый раз, когда Хильда тратила больше пяти центов, у Питера начиналась невралгия. Он всегда сидел впереди меня в церкви, и я умирала от желания хлопнуть по пятну, похожему на муху, на его лысине».
«Прадедушка был красивым?» — спросила Мэриголд. «Красивым? Красивым? Сто лет назад все были красивыми. Не знаю, был ли он красив или нет. Знаю только, что он был моим парнем с той минуты, когда я впервые взглянула на него. Это было на праздничном ужине. Он был там с Джанет Черчилль. Она считала, что подцепила его. Она всегда ненавидела меня. На мне были в тот вечер золотые туфельки, и они мне жали. Я сбросила их под стол, чтобы немного отдохнуть. Одну из них я так и не нашла. Подозреваю, что это дело рук Джанет. Но я расквиталась с ней. Я забрала её парня. Это было несложно. Она была красива тёмной бархатной красотой — намного красивее меня, но выставляла все свои достоинства, как на витрине. Где нет тайны, там нет романтики. Запомни это, Мэриголд». «Вы с прадедушкой жили здесь, когда поженились?» «Да. Он построил Еловое Облако и привёз меня сюда. Мы были вполне счастливы. Конечно, иногда мы ссорились. А однажды он обругал меня. Я обругала его в ответ. Это так испугало его, что он больше никогда не повторял подобного. Самая худшая ссора была, между нами, когда он пролил суп на моё красное шёлковое платье. Я всегда подозревала, что он сделал это нарочно, потому что оно ему не нравилось. Он лежит на кладбище в Южном Хармони уже сорок лет, но если бы он был сейчас здесь, я бы влепила ему пощечину за то платье». «Как вы отомстили ему?» — спросила Мэриголд, очень хорошо зная, что Старшая бабушка отомстила. Старшая бабушка смеялась, пока не задохнулась так, что не смогла говорить. «Я сказала ему, что раз он испортил мое платье, в следующее воскресенье я пойду в церковь в нижней юбке. Так я и сделала». «Ой, бабушка». Мэриголд подумала, что это слишком. «О, сверху я надела длинное шелковое пальто. Он не знал, пока мы не сели на наши места. Когда я села, пальто распахнулось, и он увидел нижнюю юбку — ярко-зелёную. Ах, его лицо... я и сейчас вижу его». Старшая бабушка закачалась туда-сюда на скамье в приступе веселья. «Я запахнула пальто. Но не думаю, что твой прадед получил много удовольствия от той службы. Когда она закончилась, он схватил меня за руку, протащил через ряд и вон из церкви к нашему экипажу. Никаких прогулок со сплетнями в тот день. Он молчал всю дорогу домой, сидел с гордым видом. На самом деле, он вообще никогда ни слова не сказал об этом, но не выносил зелёный цвет до конца своих дней. А это был мой цвет. В следующий раз, когда я купила зелёное платье, он подарил нашей толстой старой прачке платье из такой же ткани. Поэтому я, конечно же, не могла носить то платье, и никогда больше не осмеливалась покупать зелёное. Нужно было быть очень умной, чтобы взять верх над твоим прадедом. Но это была единственная серьезная ссора между нами, хотя мы несколько лет бранились из-за хлеба. Он хотел, чтобы хлеб нарезали толстыми ломтями, а я — тонкими. Это подпортило нам немало обедов». «Почему вы не могли нарезать хлеб, как кому хотелось?» Старшая бабушка хихикнула. «Нет, нет. Это означало бы уступить в малом. Труднее сделать это, чем согласиться в чем-то большом. Конечно, мы так и поступили, когда у нас стало так много детей, что вопрос встал о том, чтобы иметь достаточно хлеба для семьи, неважно, толсто или тонко нарезанного. Но в конце его жизни бывали времена, когда он фыркал, когда я отрезала ломоть, тонкий, как бумага, и времена, когда я не могла удержаться от хмыканья, когда он отхватывал кусок толщиной с дюйм». «Я люблю, когда хлеб тонкий», — сказала Мэриголд, симпатизируя бабушке. «Но, если ты выйдешь замуж за мужчину, который любит толстый — а теперь я знаю, что каждый нормальный мужчина так и любит — пусть он ест его таким с самого начала. Не застревай на мелочах, Мэриголд. Толщина хлеба перестала волновать меня, когда твой прадед влюбился в свою вторую кузину, Мэри Лесли. Она всегда пыталась флиртовать с любой мужской особью, попадавшейся ей на глаза. Просто не могла пройти мимо. Она не была красива, но преподносила себя по-королевски, так, что люди думали, что она и есть королева. Это полезная уловка, Мэриголд. Ты можешь запомнить её. Но не флиртуй. Ты навредишь или себе, или другому». «Разве вы не флиртовали?» — ехидно спросила Мэриголд. «Да. Поэтому и говорю тебе, что этого не нужно делать. Что касается прочего, бери то, что Бог даёт тебе. Плохое было время, пока это тянулось. Но он вернулся ко мне. Они обычно возвращаются, если у вас имеется достаточно разума, чтобы оставаться спокойными и ждать — так я и сделала, слава Богу. Я сорвалась только один раз, в день свадьбы Чарли Блейсделла. Алек сел в углу с Мэри и болтал с ней весь вечер. Я выскочила из дома и прошла шесть миль пешком в тонком вечернем платье и атласных туфлях. Дело было в марте. Это могло бы убить меня, но вот я здесь, девяносто девятилетняя, живая и здоровая. Алек даже не заметил этого! Думал, что я ушла домой вместе с семейством Эйб Лесли. О, да, он пришел в себя, когда Мэри бросила его ради кого-то помоложе. Но не могу сказать, что после этого мне нравилась Мэри Лесли. Она была интриганка, всегда разжигала старую ревность забавы ради». «Я ладила со всем кланом, хотя родственники мужа в большинстве были бедными глупцами. Мать Алека не одобряла, что у нас такая большая семья. Она говорила, что это не дает Алеку ни сна, ни отдыха. Я родила две пары близнецов, просто, чтобы досадить ей, но мы хорошо справлялись со всеми. А брат Алека Сэм был ужасным занудой. С ним никогда ничего не случалось. Он даже не влюблялся. Умер во сне в шестьдесят. Можно сойти с ума, наблюдая, как человек так бездарно тратит свою жизнь. Пол был паршивой овцой. Всегда напивался по любому, торжественному или скорбному поводу. Напился на свадьбе Руфь Лесли — она выходила замуж здесь — и разворошил два улья пчёл, вон там, возле яблочного амбара, как раз когда церемония вышла в сад. Это была самая славная свадьба из всех, на которых я побывала. Никогда не забуду старого пастора Вуда, взлетающего по этим ступеням, спасаясь от пчёл. Кстати, говоря о привидениях!» Старшая бабушка смеялась, пока слезы не выступили у неё на глазах. «Бедняжка Руфь. Её так искусали, что она выглядела невестой, подхватившей оспу. Но ладно, все равно у неё мозгов было только наполовину. Она всегда бросалась обнимать мужа на публике, если хотела попросить какую-нибудь мелочь. Как он краснел и злился! И всегда отказывал. Думаешь, она когда-нибудь научилась поступать разумно? Некоторые женщины никогда не учатся. Не теряй здравого смысла, Мэриголд, когда придет время общаться с мужчинами». «Расскажите мне ещё истории, бабушка», — попросила Мэриголд. «Дитя, я могу рассказывать истории всю ночь. Этот сад полон ими. Прямо здесь, возле корявой яблони Бесс Лесли упала без чувств, когда Александр МакКей слишком неожиданно предложил ей руку и сердце. В наши дни люди «падали без чувств», а во времена твоей бабушки «теряли сознание». Теперь они не делают ни того, ни другого. Но какое развлечение они теряют. Александр подумал, что Бесс умерла — что он убил её своей резкостью. Мы обнаружили его, стоящим на коленях перед нею, рвущим волосы и вопящим «караул». Он решил, что я изверг, когда вылила на неё ковш воды. Она пришла в себя очень быстро — она крутила свои локоны на папильотки, — такое ухоженное создание, как она, с мокрыми прядями и лицом как сальная свечка. Но у неё была прекрасная фигура. Мне кажется, сейчас девушки похожи на палки. Александр стиснул её в объятиях и умолял простить его. Она простила — и вышла за него замуж, но никогда не простила меня. Говоря о привидениях — у них есть призрачная дверь в этот сад. Всегда оказывается открытой, независимо от того, захлопнули вы её или заперли на ключ». «Вы правда верите в это, бабушка?» «Конечно. Всегда верь в такие вещи. Если не веришь, тебе никогда не будет весело. Чем больше чудес, в которые ты веришь, тем интересней жизнь, как ты сама сказала. Слишком много неверия делают жизнь убогой. Что касается призраков, у нашего клана есть еще одно место с привидениями — это дом Гарта Лесли с-того-берега. Там жил призрак белой кошки!» «Почему?» «Никто не знает. Но он жил там. Семейство Гарта очень гордилось этим. Многие видели его. Я тоже видела. По крайней мере, я видела белую кошку, моющую мордочку на лестнице». «Но была ли та кошка привидением?» «Ну вот, опять двадцать пять. Я предпочитаю верить в это. Иначе я никогда не могла бы сказать, что видела настоящее привидение. Вон там, в том углу, где стоят три сосны, Хилари и Кейт Лесли договорились рассказать, что на самом деле думают друг о друге. Он думали, что это будет забавно, и никогда больше не разговаривали друг с другом после этого. Одно время Кейт была помолвлена со своим третьим кузеном, Беном с-того-берега. Помолвка была разорвана, а позже она нашла в альбоме его матери свою фотографию, украшенную рогами и усами. Произошел ужасный семейный скандал. В конце концов она вышла замуж за Дейва Ридли. Безвредное создание — но он съедал глазурь с пирожного жены, когда они бывали у кого-нибудь на чаепитии. Кейт не возражала — она терпеть не могла глазурь — но мне всегда хотелось напичкать его глазурью так, чтобы он задохнулся. Сестру Бена, Лору, бросил Тернер Рид. Он женился на Джози Лесли, и, когда они в первое же воскресенье появились в церкви, Лора пришла туда в своем подвенечном платье и села рядом с Беном. Алек заявил, что её следовало бы линчевать, но, признаюсь, мне понравилась её храбрость. В зелёном сундуке на чердаке лежит мое шёлковое лоскутное одеяло, в нём есть лоскут от того самого платья. Тебе нужно забрать его, и мой перстень с жемчугом тоже. Твой прадед обнаружил эту жемчужину в устрице в день нашей помолвки и сделал перстень для меня. Это стоило тех пятисот долларов. Я завещала его тебе, и пусть остальные не суетятся и не пытаются забрать его. Эдит с-того-берега давно положила на него глаз. Думает, что может получить его, потому что она моя первая тёзка. Знала бы она, что должна мне больше, чем её имя. Если бы не я, её вообще бы не существовало. Это я свела её отца и мать. В своё время я была неплохой свахой. Они не очень-то хотели жениться друг на друге, но были вполне счастливы, как если бы хотели. Но всё-таки, Мэриголд, не позволяй никому устраивать твой брак». Старшая бабушка помолчала несколько минут, вспоминая, возможно, еще более старые, забытые любовные истории клана. Ветер покачивал деревья, тени танцевали вокруг. Были ли это просто тени…? «Мы с Аннабель Лесли сидели, бывало, под той яблоней и болтали», — сказала Старшая бабушка, другим тоном. Мягким нежным тоном. «Я любила Аннабель. Единственная из клана, кого я любила. Славная женщина. Одна она, из всех прочих знакомых мне женщин, умела хранить секреты. Женщина, которая сжигала письмо, если вы просили её об этом. Открыть свою душу ей было безопасно. Научись хранить секреты, Мэриголд. Самое трудное на свете это быть честной. Я никогда не была такой. Намного проще было быть щедрой». «Я могла бы сидеть здесь всю ночь и слушать ваши рассказы об этих людях», — прошептала Мэриголд. Старшая бабушка вздохнула. «Когда-то я могла не спать всю ночь — болтать, танцевать, а затем хохотать на рассвете. Но невозможно делать всё это в девяносто девять лет. Я должна покинуть моих привидений и идти в дом. Пожалуй, в большинстве, они были вовсе неплохи. У нас в клане никогда не бывало настоящего скандала. Разве что, та старая история с мужем Аделы, в которой мог быть замешан мышьяк. Заметь, что, когда речь идет о книгах Аделы, она наша кузина. Но когда в разговоре возникает тайна той каши, она становится «третьей кузиной». Не то, чтобы я верила, что она сделала это. Мэриголд, ты простишь меня за все таблетки, которые я заставила тебя проглотить?» «Но они были мне полезны», — запротестовала Мэриголд. Старшая бабушка хмыкнула. «Это вещи, за которые нас должны прощать. Но я не прошу у тебя прощения за те библейские стихи, которые заставила тебя выучить. Когда-нибудь ты будешь благодарна мне. Удивительно, какие замечательные мысли есть в Библии. «Когда звёзды поют вместе всё утро». А это обращение Руфи к Наоми. Оно всегда приводило меня в ярость, потому что ни одна невестка никогда бы не сказала такое мне. Ах, да, они все ушли, кроме Мэриан. Время, самое время уходить и мне». Мэриголд стало очень жаль, что Старшая бабушка должна умереть как раз тогда, когда она только что по-настоящему познакомилась с нею. И кроме того, ей было стыдно за кое-что. «Бабушка, — прошептала она. — Я.…я корчила гримасы, когда вы не видели». Старшая бабушка дотронулась до круглой щеки Мэриголд кончиком пальца. «Ты думаешь, я не замечала твоих гримас? Замечала и часто. Они не такие ехидные, как те, что строила я в твоем возрасте. Я рада, что прожила достаточно долго, чтобы ты запомнила меня, малышка Мэриголд. Я ухожу, а ты приходишь. Живи весело, дитя. Не обращай внимания на старые традиции. Традиции не имеют значения в дни, когда фотографии королев публикуются в журнальных рекламах. Но играй в игру жизни согласно правилам. Лучше сделать, чем не делать, потому что жизнь все равно не обмануть». «И не думай слишком много о том, что скажут люди. Годами я хотела сделать одну вещь, но мне мешала мысль, а что на это скажет кузина Эвелина. В конце концов я сделала это. А она сказала: «Я и не думала, что Эдит такая храбрая». Делай то, что тебе хочется, Мэриголд, до тех пор, пока после сделанного ты сможешь подойти к зеркалу и взглянуть себе прямо в лицо. Пророчество произнесено. Но какая в том польза? Ты сделаешь свои собственные ошибки и научишься на них, как делаем все мы. Подай мою палку, дитя. Я рада, что вышла из дома. Я очень давно не смеялась, до сегодняшнего вечера, когда вспомнила беднягу пастора и пчёл». «Но я часто слышала ваш смех, бабушка», — удивленно сказала Мэриголд. «Хихикать над ошибками бедолаг не значит смеяться», — сказала Старшая бабушка. Она быстро поднялась на ноги и пошла через сад, слегка опираясь на палку. У калитки она остановилась и обернулась, посылая поцелуй невидимым присутствующим. Лунный свет зажёг бриллиантами её глаза. Чёрный шарф на голове казался шапкой гладких чёрных волос. Внезапно сомкнулся мост жизни. Она стала Эдит... Эдит золотых туфель и ярко-зелёной нижней юбки. Не успев подумать, Мэриголд воскликнула: «О, Эдит… теперь я знаю, какой вы были!». «А вот это правильный тон, — сказала Старшая бабушка. — Ты подарила мне миг юности, Мэриголд. А теперь я снова старая и уставшая — очень уставшая. Помоги мне подняться по ступенькам». 5 «Вам помочь раздеться?» «Нет, я не собираюсь умирать в ночной рубашке, — Старшая бабушка вскарабкалась на кровать и накрылась покрывалом. — И я намерена в осколки разбить одну традицию. Я не собираюсь умирать в гостевой комнате. Но я хочу есть. Думаю, я бы съела яичницу. Но ты не умеешь её готовить. Разве это не патетично? Мы пожелали яичницу на смертном одре, но не можем получить её». Старшая бабушка снова хихикнула — своим старческим ядовитым смешком. Эдит из сада ушла обратно в тени прошлого века. «Иди и принеси мне стакан молока и булочку, из тех, что печёт Саломея. Она стряпает лучшие булочки на свете. Можешь сказать ей это, после того как я уйду. Я не доставила ей удовольствия узнать это, пока жива». Мэриголд помчалась на кухню, воодушевленная тайной целью. Она хотела поджарить Старшей бабушке яичницу. Она никогда не делала этого, но сотню раз видела, как Саломея готовит её для Лазаря. И она прекрасно справилась. Она вернулась в садовую комнату, неся личную тарелку Старшей бабушки, на которой красовались бело-золотой кружок и хрустящая золотисто-коричневая булочка Саломеи. «Всякого добра всем детям!» — сказала Старшая бабушка. Она устроилась на своих подушках и с удовольствием съела яйцо. «У него как раз такой вкус, какой должен быть. Ты настоящая Лесли. Мы всегда знаем по наитию, а не по правилам, сколько чего положить. Теперь принеси мне Люцифера. Мне нужно кое-что ему сказать. А ты должна идти спать. Уже полночь». «Мне следует покинуть Вас, мэм?»
Мэриголд не обратила внимания на слова Старшей бабушки о смерти. Это была её обычная привычка. Умирающие люди не гуляют по садам и не едят яичницу. Но, видимо, следует оставить её, пока мама и Младшая бабушка не вернутся домой.
«Конечно, ты должна идти. Со мной всё в порядке — и будет в порядке. Нет никакой причины, чтобы ты оставалась здесь. Притуши свет и поставь стакан с водой сюда на столик». Мэриголд принесла Люцифера из его гнездышка в дровяном сарае, чёрного и тёплого, и наполнила бабушкин стакан. «Вы хотите ещё что-нибудь?» «Ничего, что ты можешь принести мне. Мне бы хотелось глоток вина из одуванчиков, которое когда-то делала сестра Алека Элиза. Никто не умел так делать вино. Прошло шестьдесят лет, а я до сих пор помню его вкус, словно жидкого солнечного света. А теперь иди». Мэриголд оставила Старшую бабушку, мистически пробующую вино из одуванчиков шестидесятилетней давности, с чёрным Люцифером, урчащим под боком. Младшая бабушка и мама обнаружили её там, когда вернулись в три часа ночи. Люцифер спал, но Старшая бабушка лежала со странной мудрой улыбкой на лице, словно постигла высшую мудрость и молча смеялась, но не в своей недоброй манере, полной предположений и недосказанностей. «Никогда себе не прощу», — плакала Младшая бабушка — уже больше не Младшая. 6 Шторы были опущены. Двери задрапированы в пурпур. Лесли чинно приходили и уходили. Ужасная бездонная тишина поглотила Мэриголд. А затем она вдруг перестала верить, что Старшая бабушка умерла. Это маленькое желтовато-белое существо в большом убранном цветами гробу не было ею. Это не Эдит из старого сада. Она всё ещё жила и смеялась — если не в саду, то где-то в другом месте. Пусть даже в небесах — которые в тот миг, когда Старшая бабушка прибыла туда, должны были стать и стали особенным местом. Глава 6. Власть Собаки
1 Однажды сентябрьским утром Мэриголд проснулась раньше обычного, когда небо на востоке только загоралось восходом, проснулась, потому что в этот день она должна была идти в школу. Она не понимала, рада или не очень, но точно знала, что это очень интересно и немного страшно. Но она решительно настроилась не показывать, что боится. Во-первых, она была уверена, что Старшая бабушка отругала бы её за этот страх, а умершая Старшая бабушка стала оказывать на жизнь Мэриголд большее влияние, чем когда была жива. Во-вторых, Мэриголд не покидало чувство, что мама немного разочарована её поступком в ту ночь у дяди Пола. Конечно, это было давно, тогда она была всего-навсего шестилетним ребёнком. Теперь ей исполнилось семь, и это означало, что больше нельзя показывать свой страх. Она нежилась в кровати, глядя в окно, её серебристо-золотые косички с вьющимися кончиками раскинулись по подушке. Она обожала это окно, потому что видела через него сад и еловый лес. Можно было лежать и смотреть на верхушки елей, покачивающихся на утреннем ветру. Когда Мэриголд просыпалась, они темнели на голубом фоне. Когда засыпала, они таинственно покачивались в лунном или звёздном свете. Она любила и другое окно своей комнаты, потому что оттуда была видна гавань, а за гаванью, за туманно-голубым облаком скрывалась её Таинственная земля. Мэриголд была убеждена, что ни у кого на свете нет такой славной комнатки, как у неё, комнатки, в которую можно попасть, лишь пройдя через мамину. Это всегда дарило ей чувство безопасности. Потому что ночь, даже когда тебе семь лет, время странное, хоть и прекрасное. Кто знает, кто явится снаружи из темноты? Страшные загадочные чудовища бродили там, и у Мэриголд имелись причины не сомневаться в этом, потому что она видела их своими глазами. Возможно, деревья передвигались и беседовали меж собой. Вон та сосна, что простирала ветви к клёну, вдруг пошла бы по саду и схватила её. А те две старые ели, что растут с двух сторон амбара, по ночам толкаются головами. А берёзки, что выстроились вдоль забора мистера Донкина, пускаются в пляски по всей округе. А этот тонкий бук в гуще елей за амбаром, словно попав к ним в плен, сбегает от них на время и забывает свои манеры, развлекаясь, как ему хочется. А те болиголовы-школьные наставницы, мрачно грозящие пальцами перепуганным мальчишкам, шествуют толпой, угрожая всем и вся. Это без сомнения очень заманительно, но Мэриголд предпочла бы, чтобы никто из них не прошёл по лестнице в её комнату, минуя мамину. Воздух чуть дрожал от музыки эльфов. О, это поистине прекрасный мир — особенно та часть его, что находится за Волшебной дверью и Зелёной калиткой. Для других людей – лишь фруктовый сад и «большой еловый бор» на холме. Они ничего не знали о тех замечательных событиях. Но обнаружить их можно, лишь пройдя через Волшебную дверь и Зелёную калитку. И произнеся Стишок. Стишок также являлся очень важной частью волшебства. Сильвия не приходила, если вы не прочитали Стишок. Бабушка, которая теперь была ни Младшей, ни Старшей, а просто бабушкой, не одобряла Сильвию. Она не могла понять, почему мама позволяет Сильвию. Это было глупо, возмутительно и не по-христиански. «Я могу понять такую приверженность к живой подруге, — холодно говорила она, — но это нелепое воображаемое существо вне моего понимания. Это хуже, чем ерунда. Это абсолютно грешно». «Почти все одинокие дети играют с воображаемыми существами, — возражала Лорейн. — Я играла. И Линдер тоже. Он часто рассказывал мне о них. У него было три приятеля, когда он был мальчиком. Он называл их: мистер Понк, мистер Урт и мистер Джиглз. Мистер Понк жил в колодце, мистер Урт — в дупле старого тополя, а мистер Джиглз «просто бродил повсюду»! «Линдер никогда не рассказывал мне о них», — недоверчиво сказала бабушка. «Я часто слышала – вы рассказывали, как шутку, – что однажды, когда ему было шесть лет, он прибежал, запыхавшись, и воскликнул: «О, мама, за мной по дороге понарошку гнался бык, и я едва спасся». «Да, и я отругала его за это и отправила спать без ужина, — праведно ответила бабушка. — Во-первых, ему было запрещено так бегать в жару, а во-вторых, тогда я относилась к выдумкам точно так же, как отношусь сейчас». «Не удивительно, что он никогда не рассказывал вам о мистере Понке и компании», — подумала Лорейн. Но вслух она этого не сказала. Никто никогда не говорил такого бабушке. «Не то, чтобы я была против самой Сильвии, — продолжила бабушка, — как и всего того, что Мэриголд рассказывает нам об их приключениях. Кажется, она верит во всё это. Этот «танец фей», который они видели. Фей! Поэтому она боится спать в темноте. Подумай хорошенько над моими словами, Лорейн, это научит её врать и обманывать. Тебе следует прекратить всё это и ясно объяснить ей, что такого существа, как Сильвия, не существует, и что ты не позволишь продолжаться этому самообману». «Я не могу так сделать, — запротестовала Лорейн. — Вы помните, как она разволновалась, когда учительница из Воскресной школы сказала, что у её умершего котенка нет души. Она же болела целую неделю». «Я проболела целую неделю после переживаний в то утро, когда ты уехала в город. Она выбралась из постели и отправилась на гору поиграть на рассвете с Сильвией, — сурово сказала Бабушка. — Никогда не забуду, что я почувствовала, войдя утром в её комнату и обнаружив, что постель пуста. И это как раз после того случая с похищением ребёнка в Нью-Брансвике». «Конечно, ей не следовало так поступать, — согласилась Лорейн. — Они с Сильвией запланировали взобраться на большую гору и «поймать солнце», когда оно явится из-за горы». Бабушка фыркнула. «Ты говоришь, словно сама веришь в существование Сильвии, Лорейн. Всё это неестественно. Неправильно, когда ребенок так хочет быть в одиночестве. Я думаю, она околдована. Помнишь тот день на пикнике в воскресной школе? Мэриголд не хотела туда идти. Сказала, что она лучше поиграет с Сильвией. Это ненормально. А тот вечер, когда она попросила Бога благословить маму, бабушку и Сильвию. Я была потрясена. А та история, что она рассказала, придя домой на прошлой неделе — как они видели трёх огромных слонов, шагающих по еловой горе и пьющих лунный свет из Белого фонтана — полагаю, она имела в виду родник». «Но это могло быть правдой, — робко возразила Лорейн. — Вы же знаете, что как раз в то время в Шарлоттауне слоны сбежали из цирка и их нашли в Южном Хармони». «Если бы три слона прошагали через Хармони, их увидели бы другие, кроме Мэриголд. Нет, она всё выдумала. Суть в том, Лорейн, я тебе точно говорю, что, если ты позволишь своему ребенку продолжать в том же духе, люди подумают, что у неё не все дома». Это было бы ужасно — как для мамы, так и для бабушки. Какой позор иметь ребенка, у которого не всё ладно с головой. Но всё же мама не хотела разрушать прекрасный придуманный мир Мэриголд. «Однажды она рассказывала нам, — продолжила бабушка, — что Сильвия сказала ей: «Бог — это красивый джентльмен». Подумай, чему твой ребенок научился от подружки». «А сейчас вы говорите, словно считаете, что Сильвия существует», — лукаво заметила Лорейн. Но бабушка проигнорировала её слова. «Хорошо, что Мэриголд скоро пойдет в школу. Она забудет эту никчемную Сильвию, когда начнётся учёба». Школа находилась в полумиле от их дома, и в первый день учёбы бабушка должна была отвезти туда Мэриголд. Девочке казалось, что они никогда не выедут, но в Еловом Облаке никогда не спешили. В конце концов они поехали. Мэриголд нарядили в голубое платье и снабдили корзинкой с ланчем. Саломея старательно уложила прекрасные сэндвичи в форме сердечек и печенье в форме зверей, а мама наполнила голубовато-зелёный кувшинчик с отбитой ручкой её любимым мармеладом. Мэриголд очень любила этот кувшинчик, несмотря на отбитую ручку — или из-за неё. Она была уверена, что он знает это. Был сентябрь, и день стоял самый сентябрьский. Мэриголд наслаждалась поездкой, несмотря на некое странное ощущение, рождённое подозрением, что мама плачет, спрятавшись за кустом восковницы, там, в Еловом Облаке, — наслаждалась до тех пор, пока не увидела Собаку. После этого ей разонравилась поездка. Собака сидела на ступеньках домика старого мистера Плексона, а увидев их, рванула к калитке и помчалась вдоль забора, громко лая. Это была большая собака с короткой рыжевато-коричневой шерстью, ушами, стоящими торчком, и чёрным пятном на конце хвоста. Мэриголд не сомневалась, что она искусает её всю, если настигнет. А ведь ей придется в будущем ходить в школу одной. Мэриголд радовалась школьному дню, несмотря на опасных хихикающих мальчишек, которые решительно ей не понравились. Было довольно забавно создать вокруг себя суматоху, а старшие девочки суетились вокруг неё. Они ссорились из-за того, с кем она сядет, и в конце концов разрешили проблему путём вытаскивания соломинок. Лазарь отвез её домой после уроков, а собаки нигде не было видно. Так что Мэриголд была вполне довольна и решила, что школа совсем неплоха. 2
Следующий день был не настолько хорош. На этот раз в школу Мэриголд провожала мама, и сначала всё было прекрасно. Собаки у калитки мистера Плэкстона не оказалось, но на другой стороне дороги появилась целая стая гусей и гусят вдовы Тёрнер во главе с огромным гусаком, которые бегали и шипели на них из-за забора. Мэриголд не призналась маме, что боится гусей, и вскоре позабыла о них. В конце концов гусак — это не собака, а идти с мамой по красивой дороге было замечательно. Вероятно, Мэриголд позабыла всё, чему её учили в школе в тот день, но никогда не забудет проделки этой дороги, обдуваемой ветром, весёлые компании золотых шаров вдоль полей, ели, склоняющие верхушки над склонами холмов, волны на пшеничном поле мистера Донкина и юные белые облака, плывущие над гаванью. Дорога поднималась на красный холм, а папоротники вдоль неё были умыты ночным дождем. Затем они перебрались через ручей, но не по дощатому мостику, а по милому каменному, посмотрели на жемчужные завихрения воды вокруг текущей травы; прошли через лесок, где музыкально покачивались смолистые ветви, а мелкие фиолетовые тени были испещрены солнечным светом; по сказочной тропинке вдоль изгороди, мимо изумрудного покрывала небольшого болотца и почти до самой зелёной вершины, где стояло белое здание школы. Мэриголд была бы совершенно счастлива, если бы могла позабыть о Собаке и гусаке. Да, в школе было не так здорово в этот день. Старшие девочки больше не обращали на неё внимания. Появилась другая новенькая, с невероятно яркими рыжими кудряшками, и они переключились на неё. Учительница усадила Мэриголд с незнакомой маленькой девочкой по имени Сара Миллер, которая ей совсем не понравилась, а противный мальчишка, сидящий в соседнем ряду, жевал жвачку и время от времени улыбался ей. Его уши шевелились, когда он жевал, а когда он улыбался, то становился похожим на жуткого чертёнка. Он подошел к Мэриголд на перемене, но она повернулась к нему спиной. Очевидно, этой кошечке Лесли придется подрезать коготки. «Пусть твоя мамочка провожает тебя в школу каждый день, — усмехнулся он. — Если пойдешь одна, собака старика Плекстона съест тебя. Этот пес съел уже троих». «Съел троих!» Мэриголд не смогла не обернуться. Собака становилась для неё ужасно притягательной. «Съела целиком, клянусь! Одной из них была девчонка, как ты. Собаки всегда знают, кто их боится». Мэриголд охватил странный болезненный холодок. Но она решила, что Старшая бабушка как-нибудь разберется с этим наглым мальчишкой. «Ты думаешь, — отрезала она, — что я боюсь тысячу собак?» «Ты говоришь, как все Лесли, — ответил её мучитель. — Но погоди, когда эта собака вцепится в твою ногу, ты по-другому запоешь, мисс Вздёрнутый нос». Мэриголд вовсе не задирала нос. Но когда она спросила Сару Миллер, кусаются ли гуси, та ответила: «Да. Однажды наш старый гусак налетел на меня, уронил на землю и укусил». Мэриголд подумала, что жизнь и вправду нелегка. Как же ей добираться домой? Никто из детей не возвращался домой в её сторону. Ни у мистера Донкина, ни у мистера Плекстона, ни у мистера Росса, ни у вдовы Тёрнер не было детей. Дети Лазаря и Фидима учились в французской школе «на востоке», там, где, как раньше думала Мэриголд, находится Таинственная земля. Но приехал дядя Клон и отвез её домой на машине. Гусак шипел на них, а Собака, примчавшись к калитке, лаяла на них из-за неё. Это был на самом деле очень шумный пес. Мэриголд ничего не сказала дяде Клону о своих страхах. Ей было невыносимо подумать, что он будет считать её трусихой. Она обсудила этот вопрос с Люцифером, у которого не имелось мнения насчет собак. «Хотя у меня никогда не было с ними дел, — признался он, — но я слышал, что какая-то собака обидела одного из моих предков». Когда Мэриголд произносила вечернюю молитву, она очень серьезно помолилась, чтобы завтра утром Собаки не оказалось на месте. 3 Мама снова хотела проводить Мэриголд в школу, но бабушка сказала: «Нет смысла так нянчить её. Рано или поздно она привыкнет ходить одна. На дороге нет ничего опасного». «А как же машины?»
«По этой дороге они ездят редко, да и то ранним утром. И завтра они поедут так же, как и сегодня. Мэриголд должна научиться ходить по обочине и не выбегать на дорогу». Мэриголд не боялась автомашин. Ей очень нравилось смотреть, как они, урча, проезжают в фиолетовой пыли с золотыми лунами фар, а иногда разворачиваются у ворот, расчерчивая волшебным движущимся светом деревья и цветы. Даже днём они были заманительны. Но рыже-бурые собаки, огромные, как львы, и чудовищные шипящие гусаки — это совсем другое. Она не спала по ночам, думая о них. Предположим, что нет никакого Бога! Старый дядя Малькольм-с-того-берега сказал, что его нет. Предположим, там будет Собака? Предположим, калитка окажется открытой. Предположим, Собака сможет перепрыгнуть через забор. Предположим, она слопает её, всю до косточек. И никто не узнает, что с нею случилось. Она вспомнила жуткий рассказ Лазаря о собаке, которая схватила кого-то за горло и перекусила «ярменую» вену. Предположим, она перекусит её «ярменую» вену. Этим утром Мэриголд проговорила свои молитвы очень серьёзно. И, несмотря на свой страх, не забыла надеть зелёное платье – хоть оно ей и не нравилось, – потому что настала его очередь, и оно не должно почувствовать себя заброшенным. Она попыталась съесть завтрак. Она вышла на дорогу, которая вдруг растянулась на мили и мили, вся заполненная страхами, с корзинкой с ланчем и трепещущим сердечком. «Ты же не боишься идти одна, милая?» — спросила мама, целуя её на прощанье. «Нет, нет», — вежливо соврала Мэриголд. Мама не должна знать — не должна даже подозревать. «Я не буду — не буду бояться, — с вызовом миру прошептала она. — Так и будет. Я уверена, Бог не позволит Собаке быть там. Я вполне уверена». «Взбодрись», — сказал Люцифер со столба калитки, моргая топазовыми глазами. «Собака — это просто собака. Вздерни хвост и зашипи на неё. Всякий может гавкать из-за забора». В это день дорога не принесла радости Мэриголд, хотя ели на холме весело качались на ветру, а телята мистера Донкина стояли среди папоротников и смотрели на неё с эльфийским озорством в тёмных влажных глазах. Когда она дошла до дома мистера Плекстона, то увидела, что Собака сидит на крыльце. Мэриголд похолодела от ужаса, но пошла дальше. Старшая бабушка, она верила в это, пошла бы тоже. Собака бросилась к калитке и с лаем побежала вдоль забора. С очень яростным лаем. Неужели она знала, что Мэриголд боится её? Кажется, прошёл целый год, пока Собака осталась позади. Весь день Мэриголд чувствовала себя нездоровой и даже не могла съесть ланч. Её душа разрывалась от горечи. Бог не ответил её молитве. Вполне вероятно, что старый Малькольм был прав. Конечно, он был прав. Домой Мэриголд шла мимо Собаки, в мире, где нет Бога, и где правит только Ужас. 4 Мэриголд прожила в таком мире целую неделю, до дна испив весь его ужас. Но она предпочла бы умереть, чем сознаться в своей трусости маме или бабушке. Она могла бы рассказать об этом тёте Мэриголд, но та была в отъезде. Она не могла играть с Сильвией, и новая партия котят оставила её равнодушной. Каждый день Собака бросалась к калитке и с Лаем преследовала вдоль забора. Всё, что было связано с Собакой, казалось Мэриголд написанным с заглавной буквы. Однажды — она знала это — Собака перепрыгнет через забор. Как-то, дождливым днем, Мэриголд была уверена, что Собаки не будет. Но она была. Лая громче, чем всегда. «Хочу, чтобы ты умерла», — страстно прошептала Мэриголд. Но она не могла помолиться за это, хоть как-то раз и попыталась. Даже у Собаки есть права, чувствовала она. Она всё ещё молилась, хоть и не думала, что это поможет. И вот однажды Собака перепрыгнула через забор.
5 «Ребёнок на глазах худеет и бледнеет, — волновалась мама. — С трудом съедает свой завтрак. Уверена, что эта долгая дорога до школы слишком трудна для неё». «В её возрасте я ходила в школу за две с половиной мили, — говорила бабушка, она тоже волновалась, но не сдавалась. — Как ей добраться до школы, если не идти туда пешком? Мы не можем провожать её каждый день». «У неё ночные кошмары, такого с ней никогда не бывало, — настаивала мама. — Вчера ночью она жутко кричала, что «это» схватило её. А ты не заметила, как редко она стала смеяться?» «Я заметила, что она больше не таскается на гору с Сильвией, а это более чем хорошо, — удовлетворенно заметила бабушка. — Я скажу ей, что она не должна ссориться с детьми из школы и морочить себе голову. В этом всё и дело».
Нужды в этом совете не было. В школе Мэриголд вела себя так тихо, что другие ученики считали её глупой, а учитель — образцовой, хоть и туповатой. Казалось, что она не запоминает и половины того, о чем ей рассказывали. Но разве могла она что-то слышать, погружённая в мысли о страшном пути домой мимо Собаки? Самое ужасное было в том, что становилось не легче, а наоборот — труднее. Мэриголд чувствовала, что никогда не станет храброй. Однажды она сдастся и во всём признается, и все узнают, какая она трусиха.
Как обычно Собака сидела на крыльце и, как обычно, подбежала к забору и залаяла. Но опасность пришла и с другой стороны. На дороге появились гуси вдовы Тёрнер! Они заполонили её всю, и когда Мэриголд подошла ближе, огромный гусак распустил крылья и ринулся к ней со злобным шипением. Мэриголд бросила книгу, коробку с ланчем и закричала. И тут Собака перепрыгнула через забор. Казалось, она сделала это безо всякого усилия. В тот момент, когда Мэриголд ожидала, что будет проглочена одним глотком или почувствует её зубы на своей «ярменой» вене, Собака бросилась к гусаку. Отчаянный гусак задрал хвост и обратился в бегство так быстро, как никогда не бегают гусаки, направляясь к дыре в заборе, через которую сбежал. Собака загнала всю стаю вслед за ним и с победным видом подскочила к Мэриголд. Прыжок чуть не сбил её с ног, но через мгновение она поняла, что ей совсем не страшно. Собака скакала вокруг в дружелюбном восторге, демонстрируя самые добрые намерения. Она была всего лишь крупным щенком. И весь лай и порывы были просто проявлениями добрососедства. Не удивительно, что Бог не ответил на молитвы Мэриголд. Она пошла дальше, а Собака весело потрусила рядом, время он времени полизывая её руку или поднимая восхищённую мордочку с довольным повизгиванием. Казалось, она стала самой счастливой на свете Собакой, потому что шла рядом. Она проводила девочку до школы, а вечером Мэриголд, возвращаясь домой, уже совсем без страха, подошла к калитке и поцеловала её через решетку. «Прости, что я ненавидела тебя и молилась, чтобы тебя здесь не было», — сказала она Собаке. «Какая может быть ненависть между друзьями? — спросила Собака. — Этот гусак больше не обидит тебя. Я прослежу за этим, милая». В этот вечер смех Мэриголд раздавался по всему Еловому Облаку. Мир снова стал приятным улыбчивым местом, где все счастливы. Она с аппетитом поужинала и отправилась на холм к Сильвии — что вовсе не порадовало бабушку. С тех пор она убегала в школу пораньше утром, чтобы было время поиграть с Собакой, которая, обнаружив, что может, когда нужно, перепрыгивать через забор, делала это каждое утро и каждый вечер, чтобы получить от Мэриголд ласку и закусочки из её корзинки. Мэриголд чувствовала некую сладость от своей победы, потому что никому не призналась, как ей было страшно. Ей казалось, что она смыла с себя пятно позора, что прилипло к ней с того вечера у дяди Пола. Но теперь, когда она больше не боялась, она всё рассказала маме, потому что невыносимо иметь секреты от мамы. Лорейн ужаснулась, узнав, как долго это маленькое существо в молчании и одиночестве выдерживало такую агонию. «Не думаю, что ты была трусихой, дорогая. Ты была очень храброй, когда шла туда, где тебе страшно, всегда поступай так же». «Если бы я могла выбирать себе маму, то выбрала бы тебя», — прошептала Мэриголд. Все вокруг вновь стало красивым, и каждый ветерок в мире стал другом. «Разве я тебе не говорил», — промурлыкал Люцифер. «Я всегда буду любить кошек немножко больше, чем собак, — ответила Мэриголд, — но Собака мистера Плекстона — Прекрасная Собака». «Такого не бывает», — последнее слово осталось за Люцифером.
Глава 7. Потерянный смех
1 В одно субботнее июньское утро Мэриголд проснулась, сияя от удовольствия. Как расчудесно, что день рождения Сильвии в июне. Они устроят пикник в сосновых зарослях у маленького родника, где не ступали ни чьи ноги, в банкетном зале с высокими елями вместо колонн. С маленькими замороженными пирожными — некоторые с ледяной розовой буквой «М», а некоторые — с «С». И с большим шикарным тортом, украшенным переплетенными «М» и «С», и всё это — с ароматом кокоса. Мама испекла этот торт специально на день рождения Сильвии. Мама, она такая молодчина. А бабушка… но сейчас Мэриголд не собиралась думать о бабушке и её отношении к Сильвии, в столь чудесное утро розового света над лугами, сияющих небес, юных белых вишен и ветров, танцующих над холмами. «Весна — такое волнующее время», — блаженно думала Мэриголд, соскакивая с постели и начиная одеваться. Бабушка и мама уже завтракали — бабушка, как обычно, величественная, осанистая, серебристо-седая, со стальным взглядом голубых глаз, казалась недовольной. Она не одобряла этот пикник также, как и Сильвию. Она так надеялась, что Мэриголд расстанется с нелепой фантазией, когда пойдет в школу. Но Мэриголд ходила в школу уже целый год и, казалось, была увлечена Сильвией ещё больше, чем прежде. «Сегодня мы должны сообщить ей, что завтра ты уезжаешь в санаторий», — сказала бабушка. «О, нет, только не сегодня, — взмолилась Лорейн. — Пусть у неё будет ещё один счастливый день. Скажем завтра утром». Лорейн сильно простудилась в марте и никак не могла оправиться. Тётя Мэриголд сказала, что пока нет ничего серьезного, но посоветовала провести пару месяцев в санатории. Она напугала бабушку и Лорейн намного больше, чем заслуживало состояние последней, но тётя Мэриголд понимала и младших, и старших. Она знала, что Лорейн слаба и измотана. Она знала, что ей нужен настоящий отдых, и что она никогда не сможет получить его в Еловом Облаке или в гостях у родственников. И знала, что Лорейн никогда не покинет Мэриголд, если её как следует не напугать. И тётя Мэриголд постаралась сделать это. «Ты уезжаешь завтра днем. У неё останется слишком мало времени, чтобы свыкнуться с этим». «Но не сегодня», — попросила мама. Бабушка согласилась. Трудно отказать просьбе женщины, которая уезжает в санаторий на следующий день, даже если вы считаете эту просьбу глупой. А затем прибежала Мэриголд, довольная и румяная как роза, и принялась есть кашу из своей любимой голубой тарелочки. Настоящую кашу. Бабушка настаивала на этом. Для бабушки не существовало никаких воображаемых каш под названием «хлопья». «Разве не здорово, что день рождения Сильвии в июне? — сказала Мэриголд. — И ей тоже восемь лет. Разве не здорово? Мы же с нею почти близнецы, да, мама? Мы так славно проведем сегодня день. После пикника пойдем искать эхо, что живёт далеко-далеко в горной стране». «Не уходи слишком далеко, иначе опоздаешь к ужину, — сказала бабушка. — Ты опоздала в прошлую субботу». Мэриголд насмешливо взглянула на бабушку. Неужели она не понимает, что, когда вы проходите через Волшебную дверь, то попадаете прямо в сказочную страну, где нет такой вещи как время? «Я думаю, что мне будет страшновато уходить очень далеко», — сказала Мэриголд маме по секрету. Со времён Собаки Мэриголд больше не скрывала, что ей бывает страшно — Собака, увы осталась лишь в далеком прекрасном прошлом. Зимой мистер Плекстон продал её кому-то на том берегу. Мэриголд, которая когда-то желала, чтобы она умерла, каждое утро по пути в школу проходила мимо калитки мистера Плекстона с комком в горле, ненавидя его и горестно скучая по той дружеской страстно лающей катапульте, что перепрыгивала через забор к ней. Бог в конце концов ответил на её молитву — поздновато, как с горечью думала она. «Следует быть осторожным, когда молишься за что-то», — таково было её мнение.
«Но Сильвия не испугается. Сильвия ничего не боится. Например… — Мэриголд заметалась в поисках примера, показывающего, какой храброй может быть Сильвия, — ну, она была бы пригласила пастора Джона, если бы захотела».
«Вот видишь», сообщил стальной взгляд голубых бабушкиных глаз. Но мама только рассмеялась.
«С каким джемом ты хотела бы пироги, милая? Со сливовым или крыжовниковым?»
Мэриголд больше любила крыжовниковый, но… «Сливовый, мама. Сильвия любит сливовый».
Корзинка с ланчем была собрана, и Мэриголд радостно побежала на веранду, но вернулась обратно.
«А где же ключ от калитки в сад?» — спросила она. «Наверху в моем комоде, — ответила бабушка. — Иди через чёрный ход». Мэриголд с упреком взглянула на бабушку, размышляя, станет ли такой же глупой, когда ей самой будет больше семидесяти. «Ты же знаешь, что я должна пройти через садовую калитку, бабушка. Это Волшебная дверь. Она одна, а не другие». «Беги наверх и возьми ключ сама, милая», — мягко сказала мама. Бабушка фыркнула, но вид у неё был довольный. Ей пришла в голову некая мысль. Мэриголд, к счастью, не подозревающая об этой мысли, взяла ключ и побежала через Волшебную дверь в Страну-где-сбываются-мечты, которую люди без воображения называли старым садом. Вы заходите в сад, поднимаетесь по каменным ступеням, пока не дойдете до Зелёной калитки, где растут семь стройных тополей, превращающихся в нимф, когда они с Сильвией играют там. Мэриголд открыла калитку, закрыла глаза, прочитала стишок и открыла их. Да, среди лёгких светлых тополиных теней стояла Сильвия со струящимися тёмными волосами и мечтательными глазами, снежно-белыми ручками и ножками. Мэриголд бросилась к ней с радостным возгласом. «Подумать только, когда-то я считала, что ты была цветущей веткой сливы!» — засмеялась она. 2 Бабушка не стала осуществлять свою идею, пока не уехала мама. Идея была жестокой, но бабушка не была намеренно жестокой. Она дождалась, пока Мэриголд оправится от печали после маминого отъезда. Сначала Мэриголд думала, что не сможет пережить это. Она была потрясена, что смогла смеяться в первый же день. Она не ожидала, что сможет засмеяться снова, пока мама не вернётся. Но Сильвия говорила такие смешные вещи. А письма приходили от мамы каждый день, такие милые, весёлые, понимающие письма. Затем… — Бабушка, скажи, пожалуйста, можно ли мне взять ключ от Волшебной двери, — спросила Мэриголд как-то утром. Бабушка холодно взглянула на неё.
«Я заперла эту дверь, и она останется запертой, — медленно ответила она. — Я обнаружила, что часто забываю запереть её на ночь, а это очень опасно». «Но, бабушка, — воскликнула Мэриголд. — Мне нужен этот ключ. Ты же знаешь, что я не смогу увидеть Сильвию, если не пройду через эту калитку». «Тогда ты должна обходиться без неё», — твердо сказала бабушка. Мэриголд не стала умолять и уговаривать. Она хорошо знала, что мольбы не помогут — бабушка, прежде чем войти в клан Лесли, была «одной из упрямых Блейсделлов», как сказала Саломея. Но Мэриголд ушла с глазами, лишёнными смеха. Бабушка триумфально посмотрела ей вслед. Всей этой ерунде положен конец. Так и случилось. Мэриголд сделала попытку найти Сильвию. Она вышла через парадную дверь, в сад, через Зелёную калитку. Она зажмурилась, прочитала стишок и открыла глаза. Сильвии не было. Мэриголд поплелась в дом — жалкое, побеждённое маленькое существо. Всю неделю Мэриголд хандрила, как выразилась бабушка. Бабушка была очень добра с нею. Разрешила помогать готовить — Саломея была отпущена в один из своих редких отпусков — чудесные орехи, фаршированные изюмом и цитрусовой цедрой, и даже, о, блаженство счастливых дней! — разбивать яйца. Но, казалось, Мэриголд всё это неинтересно. Она сидела в большом кресле на веранде, неулыбчиво глядя на гавань. Однажды вечером бабушка обнаружила, что Мэриголд легла спать, не прочитав молитву. В ужасе бабушка заставила её встать и произнести её. Но когда Мэриголд снова легла в кровать, она посмотрела на бабушку печальным вызывающим взглядом. «Моя душа совсем не молилась», — сказала она. Когда прошла следующая неделя, бабушка начала волноваться за Мэриголд. С ребёнком было что-то не так. Она похудела и побледнела. Бабушка не допускала даже мысли, что Мэриголд страдает из-за Сильвии. Было абсурдным предположить, что ребенок может заболеть из-за воображаемой потери воображаемой подружки. Она поехала в Хармони и купила Мэриголд великолепную куклу — почти такую же большую и красивую, как Алисия. Мэриголд поблагодарила её, поиграла немножко и отложила куклу в сторону. «Почему тебе не нравится твоя кукла?» — сурово спросила бабушка. «Это очень хорошая кукла, — вяло ответила Мэриголд. — Но она не живая. Сильвия была живой». Впервые она заговорила о Сильвии. Бабушка помрачнела. «Ты неблагодарная девчонка», — сказала она. Мэриголд вздохнула. Ей было жаль, что бабушка считала её неблагодарной. Но на самом деле это не очень волновало её. Когда ты ужасно устала, тебя не может что-то слишком волновать. Нет больше радости от прогулок по холмам. Колокольчики в саду больше не беседовали с нею, и она позабыла язык роз. Дни казались бесконечными, а ночи — одинокими, чёрными, ужасными, когда так страшно дребезжат окна, и ветер поёт и стонет так одиноко в верхушках деревьев вокруг Елового Облака — хуже, чем бесконечность. И нет ничего, только огромное, пустое, болезненное одиночество. Нет сладостного снадобья маминых поцелуев. Нет Сильвии. Но в одну из ночей Мэриголд услышала далёкую музыку. «Думаю, это Сильвия поет на холме», — сказала она, когда бабушка резко спросила её, что она слушает. Бабушка злилась на себя, вспомнив то глупое старое поверье Саломеи, что ангелы поют детям, когда те находятся при смерти. Но она очень встревожилась. Ребёнок чах на глазах. Уже месяц как она не смеялась. Казалось, в доме поселилось маленькое привидение с её лицом. Что же делать? Лорейн не должна волноваться. Бабушка купила Мэриголд премиленькое новое платье из серебристого шёлка и красивые бледно-зелёные бусы. Ни у кого из клана Лесли не было таких красивых бус. Мэриголд надела их, почтительно поблагодарила бабушку, затем ушла и забралась в своё кресло на веранде. Бабушка разрешила Мэриголд делать всё, что ей хочется, кроме одного, что было на самом деле важно. Но бабушка ни на секунду не задумывалась, что это может быть важно. И она, конечно, не собиралась уступать в том, что считала неважным. Мэриголд бледнела и худела с каждым днём. Бабушка терялась в догадках. «Если бы жена Горация была дома», — беспомощно говорила она. Но дядя Клон и тётя Мэриголд были далеко на материке, поэтому был вызван доктор Мурхаус — с большими предосторожностями, чтобы слухи не дошли до Лорейн, — но доктор Мурхаус не смог обнаружить ничего. Малышка переутомилась. Жарко. Сон, еда и свежий воздух. Он оставил какие-то пилюли: Мэриголд принимала их также послушно для бабушки, как и для Старшей бабушки, но ей не становилось лучше. «Я скоро буду спать в комнате для гостей, да, бабушка?» — спросила она как-то вечером. Немолодое бабушкино лицо вдруг ещё больше постарело. Комната для гостей! «Не говори глупостей, дорогая, — мягко сказала она. — Ты не умрёшь. Всё будет хорошо». «Я не хочу, чтобы было хорошо, — ответила Мэриголд — Когда я умру, я смогу проходить через Волшебную дверь без ключа». В эту ночь бабушка не могла заснуть. Она вспомнила, что говорила про Мэриголд её двоюродная бабка Элизабет. «Она слишком радуется жизни. Эта радость неземная». Хотя, тетя Элизабет всегда была старой пессимисткой. Всегда предсказывала чью-нибудь смерть. Конечно, иногда она попадала в точку, но даже десятая часть её предсказаний не сбывалась. Не было нужды беспокоиться о Мэриголд. Девочка всегда была совершенно здорова. Хотя не очень здрава. Слишком чувствительна — как Лорейн. Слишком жарко. Как только станет прохладней, аппетит вернётся. Но всё же бабушка не могла заснуть. Она решила, что, если Мэриголд не станет лучше в ближайшее время, придется послать за Лорейн. 3 Доктор Адам Клоу, профессор психологии известного университета, беседовал с бабушкой о семейном фольклоре, сидя на веранде Елового Облака, глядя в голубой сумрак гавани, которая в этот момент была для него волшебной, чарующей землей, где он мог найти все свои прошедшие апрели. Слышались лишь чудеснейшие звуки — тихий шёпот дружелюбных деревьев, стон прибоя, который скорее чувствовался, чем улавливался ухом, лёгкие вздохи ветра. Внизу, за дорогой, звучала колдовская мелодия невидимого музыканта, играющего на скрипке у Лазаря. Да урчание чёрных кошек, поднимающихся по ступеням — кошек, которые, должно быть, всегда жили и будут жить в Еловом Облаке, неизменные, вечные обитатели этого места. Как выглядит этот мир для кошки, размышлял Доктор Клоу. Зная всё, что он мог знать о психологии, он не знал этого. Доктор Клоу был старым приятелем бабушки, и этот визит был для неё большим событием. Ничьё мнение она так не ценила, как мнение Адама. Он был одним из немногих оставшихся людей, кто называл ее Мэриан и помнил, как «одну из красивых девушек Блейсделлов». Адам Клоу являлся как раз таким редким экземпляром — симпатичный старик, проживший столь долгую хорошую жизнь, что преисполнился духовной красоты. Его тёмные глаза всё ещё мягко светились, а выражение худощавого, тонкого, морщинистого лица было мечтательным и отстранённым. Но улыбка живой и молодой, а черты рта демонстрировали силу, чуткость и чувство юмора. Он приезжал сюда каждый год, чтобы послушать шёпот елей на холмах родных мест. Сюда, где не осталось никого из его семейства и друзей, кроме Мэриан Блейсделл, он приезжал как «домой». Сюда, где на берегу гавани в багряные вечера, в звёздные ночи и светлые восходы шептались и вздыхали волны. И из всех тех, кто когда-то слушал их шёпот вместе с ним, осталась лишь Мэриан Блейсделл, что была прекрасна и спокойна как королева. С ней он мог говорить о милых исчезнувших семействах, давным-давно смеявшихся девушках и ушедших летних днях, таких сладких, что невозможно представить их навсегда исчезнувшими. Он содрогался, когда вспоминал о недавнем вечере, проведённом с бывшим однокашником, который гордился тем, что шагает в ногу со временем, и без конца твердил о евгенике, хромосомах и растущей опасности слабоумия. Доктор Клоу благодарил свои звёзды за увитую виноградом веранду и женщину, которая так красиво старела. «Да, я ещё не добралась до кресла-каталки и кашек», — спокойно говорила бабушка. Они беседовали о старых и новых днях, и смотрели как луна поднимается над старыми, исхоженными ими полями. И доктор Клоу пересказал все шутки, какие смог вспомнить. Он был единственным человеком на свете, кто осмеливался шутить с бабушкой. А затем бабушка — гордая, сдержанная бабушка — вдруг осознала, что рассказывает ему о Мэриголд, которая спала в своей маленькой комнате со слезами, застывшими на ресницах. Ей был не заманителен доктор Клоу. Он принадлежал бабушке и как бабушка, должно быть, давно забыл дорогу в волшебную страну. Бабушка должна была рассказать кому-нибудь. Приезд Адама казался ниспосланным судьбой. Ей всегда легко было рассказывать ему — всегда и до сих пор. К её изумлению, оказалось, что невероятно трудно признаться Адаму, что она заперла Волшебную дверь. «Кажется, что она не хочет выздоравливать», — беспомощно заключила она. «Пораженный дух — кто может подкрепить его?» — мягко процитировал Адам Клоу. «Не понимаю, — взволнованно сказала бабушка. — Я… я думаю, что была очень добра к Мэриголд». «А я думаю, — довольно жестко ответил Адам Клоу, — что она умирает от разбитого сердца». Бабушка чуть было не сказала «вздор», но осеклась. Разве докторам психологии говорят «вздор». «Неужели ты на самом деле считаешь, что она заболела из-за того, что не может больше видеть эту свою Сильвию? Или представить её?» Доктор Клоу постучал кончиками пальцев друг о друга. «Думаю, если бы я говорил на профессиональном языке, речь идет о неврозе, вызванном сдерживаемым желанием общения с подругой, — сказал он. — Но я скажу иначе. Я просто посоветую тебе отдать ей ключ от Волшебной двери». «Но… Адам!» Бабушка не могла так легко сдаться. «Разве правильно поддерживать её в этих выдумках… в этих заблуждениях...» «Это не выдумки. Для неё это правда. Она видит то, что невидимо для нас. Она королева в чудесном созданном ею королевстве. Она не пытается кого-то обмануть. У неё есть замечательный дар создания необычного. Как жаль, что она лишится его, когда вырастет — ей придется оставить все эти чудеса и жить, как живем мы, в свете обычных дней. Разве это не приходило тебе в голову, Мэриан?»
Нет. Но... бабушка издала легкий вздох… вздох капитуляции. Доктор Клоу поднялся. «Мне нужно идти. Для таких стариков, как мы с тобой, мы слишком засиделись». «Прости, что тебе придется идти пешком до Хармони, — сказала бабушка. — Наша лошадь захромала, и мы её не запрягаем, а Гораций уехал, так что его машина...» «Не люблю ездить в машине в темноте. В машине не ощутить очарования мягко обволакивающей ночи. Хочу пройтись. Ходьба поддерживает подвижность. Итак, прощай до следующего года. Завтра нужно возвращаться и начинать работать. И если мне придется покинуть сие «одеяние из плоти» прежде следующего лета, я сохраню свои шутки, чтобы рассказать тебе их там, в вечности. В конце концов, нет ничего лучше, чем старая дружба, да, Мэриан? Что касается Мэриголд — земля для нас стала слишком старой, Мэриан. Будь благодарна, что она всё ещё молода и полна волшебства для Мэриголд». 4 На следующее утро после завтрака бабушка молча положила ключ от садовой калитки рядом с голубой тарелкой Мэриголд. Мэриголд подняла на неё недоверчивый взгляд. «О, бабушка! Мне можно? Можно?» «Да», — коротко ответила бабушка. Умные фразы Адама не облегчили её чувство поражения. Да ещё и Люцифер уставился на неё наглым жёлтым глазом, словно всё это развлекало его. Мэриголд немного постояла, преображаясь. Её лицо сияло, как день. Словно дождик радости пролился на неё с небес. Она пролетела через веранду — через Волшебную дверь — по голубоглазой траве сада, словно быстроногая Аталанта поселилась в её ногах. Через Зелёную калитку. И в следующий момент замерла, почти в ужасе. Вдруг Сильвия… Затем зажмурилась и прочитала свой Стих. 5
Бабушка в сумерках стояла возле Волшебной двери. За Сосновым Облаком бледно светила луна. Сливовые ветви танцевали на западным ветру. И слышались звуки, которых долгое время не было слышно в саду — смех Мэриголд, когда она желала Сильвии спокойной ночи возле Зелёной калитки.
Глава 8. «Оно» 1 Мама вернулась домой — розовощёкая, отдохнувшая, здоровая — и Мэриголд собралась в Морской Берег, чтобы побыть там с вечера пятницы до вечера воскресенья. Другими словами, на уикэнд, хотя это слово ещё не проникло в Еловое Облако. Мэриголд радовалась по нескольким причинам. Главной из них была та, что она встретится с Нэнси — изумительной голубоглазой русоволосой Нэнси, и не только встретится, но будет играть с нею — играть с прекрасным игрушечным сервизом, хранящемся в маленьком квадратном шкафчике со стеклянной дверкой, и не только играть, но и спать в её чудесной комнатке целых две ночи. Там, где есть туалетный столик, украшенный оборкой из чистейшего белого муслина с розовой подкладкой, и голубовато-зелёный кувшин, и чаша с рифлёными краями, и обои с павлинами. Они поделятся дивными секретиками, которые не знает никто в мире, кроме них самих. Дом тёти Стейши стоит недалеко от железной дороги, а что за удовольствие смотреть, как светящиеся огнями поезда мчатся сквозь ночь. Пыхтя дымом и огнём, словно огромные драконы. Затем, в субботу, должна быть вечеринка у Лили Джонсон, что живёт напротив тёти Стейши, куда приглашена Мэриголд, и у неё есть на этот случай расчудесное платье. Более того, Морской Берег находился в том волшебном королевстве «на том берегу», где на закате всё наряжается в блёклое золото и вечернюю хмарь. Кто знает, но, может быть, однажды она попадет в то место на море, где увидит, что находится за ним — Таинственная земля, которую так мечтает посетить? Она никогда не решалась спросить кого-нибудь, что там, за морем, из страха услышать, что там лишь такие же красные пещеры и холмы, и голубая шелковистая вода, что и на этой стороне. Конечно, там должно быть что-то большее, чем всё это, если кто-то смог бы достичь далёкой туманно-багряной «забытой сказочной страны», как говорила о ней тётя Мэриголд. Чем дольше Мэриголд не знала, что её нет, тем дольше она могла жить с этой любимой мечтой. В-третьих, она хотела стереть воспоминания о своем позоре три года назад, когда она так ужасно вела себя у дяди Пола. Дядя Пол всегда поддразнивал её насчет того случая, каждый раз, когда они встречались, а тетя Флора так и не простила её. Конечно, они не могли не признать, что, если бы Мэриголд была хорошим и послушным ребенком, каким ей следовало быть, дом Мартина Ричарда сгорел бы, а Фрэнк Лесли и Хильда Райт, вероятно, никогда бы не поженились. И всё же, Мэриголд знала, что вела себя плохо и очень хотела использовать шанс исправиться. С веранды Елового Облака Мэриголд могла видеть три дома на берегу залива. Три маленьких белых точки в шести милях полёта ворона, но почти в пятнадцати, если приходится ехать по дороге вокруг гавани. Хотя, имелась неплохая возможность, что в пятницу вечером дядя Клон подгонит к берегу свою моторную лодку, чтобы переправить её на тот берег. Центральной точкой был дом тёти Стейши — заманительный дом — дом полный неожиданностей, один из тех, в которых всегда обнаруживаются какие-то новые удивительные комнаты; дом, где в стеклянных лампах красный фланец; дом с чудесным запущенным садом, где старые скрюченные яблони склоняются над полянами старомодных цветов — зарослями сладкого клевера, белого и душистого; клумбами мяты, полыни, жимолости и румяных роз. Где старая заросшая мхом тропинка ведёт к увитой плющом входной двери. О, Морской Берег — чудесное место, и Мэриголд всю неделю не могла ни есть ни спать, с нетерпением ожидая уикэнда.
Конечно, при всём при том, имелась одна или две ложки дёгтя в этой бочке мёда. Сама тётя Стейша — Мэриголд всегда побаивалась её — была на самом деле не тётей, а кузиной. Тётя Стейша с трагическим морщинистым лицом, в котором не осталось ничего от её былой красоты, кроме больших тёмных глаз. Тётя Стейша, которая всегда носила чёрное и вдовью вуаль и никогда, никогда не улыбалась. Мэриголд предполагала, что трудно улыбаться, если, несколько минут спустя после венчания ваш муж оказывается убитым ударом молнии. Но иногда, представляя, что такое случилось бы с нею самой, она задумывалась: разве не пришлось бы ей время от времени улыбаться, конечно же, спустя несколько лет. Ведь в мире так много всего, чему можно улыбнуться. Кроме того, тетя Стейша была беспокойной. Несмотря на свой романтический и трагический вид, она была очень беспокойной. Крошка на ковре выбивала её из колеи на целый день. Муха на потолке отправляла в постель с головной болью. Если вы сажали пятно на скатерть, тетя Стейша смотрела так, словно вы нарушили сразу все Десять заповедей. Мэриголд знала, что должна быть исключительно правильной и идеальной в Морском Береге, если не хочет запятнать честь Елового Облака. Ей больше нравилась мягкая игривая кузина Тереза. Кузина Тереза была сестрой тёти Стейши, но её никогда не называли тётей. В ней не было ничего, что полагалось тёте. Когда тёти Стейши не было рядом, кузина Тереза вела себя как маленькая девочка. Но тётя Стейша почти всегда была рядом. И еще Бьюла. Бьюла и Нэнси были сестрами, племянницами тёти Стейши — настоящими племянницами. Детьми её умершей сестры. Но если Мэриголд ставила Нэнси рядом с Сильвией, ей совсем не нравилась Бьюла. Ни капельки. Бьюла, как Мэриголд тайно думала, была противной злой кошечкой. Именно Бьюла однажды нарочно толкнула её в колючий куст; именно она сказала, что её мама была разочарована, потому что она не родилась мальчиком. Мэриголд не осмелилась спросить маму из страха, что это может оказаться правдой, но мысль болезненно терзала её наравне с ненавистью к Клементине. 2
Мэриголд отправили из Елового Облака в безупречном порядке, в сумке лежало новое платье и лучшая ночная рубашка. Она прибыла в Морской Берег вся с иголочки, точно к ужину, который только что начался. Тетя Стейша тепло поприветствовала её, хотя и в своей обычной отстраненной манере со слезой в голосе. Кузина Тереза поцеловала и что-то проурчала, Нэнси пылко обняла её и даже Бьюла покровительственно пожала ей руку и потянулась, чтобы чмокнуть в щёку. Мэриголд хотела есть, а ужин выглядел просто великолепно. Когда тётя Стейша положила сливки на малину в голубой тарелке, кузина Тереза добавила еще немного. Нэнси улыбалась радостно и многозначительно, словно говорила: «У меня куча новостей для тебя». В общем, несмотря на Бьюлу, тётю Стейшу и ужасающую чистоту повсюду, Мэриголд была счастлива. Слишком счастлива. Боги не любят этого. Затем… произошло это. Мэриголд сидела на том месте, где лучи вечернего солнца падали прямо на её светящиеся светло-рыжие волосы, разделенные молочно-белым пробором. Вдруг тётя Стейша наклонилась вперед и уставилась на голову Мэриголд. Глаза её наполнились непередаваемым ужасом. Еще раз потянулась и посмотрела. Затем взглянула на Терезу, наклонилась к ней и что-то возбужденно зашептала ей на ухо. «Это невозможно», — сказала кузина Тереза. «Посмотри сама», — ответила тётя Стейша. Кузина Тереза встала и подошла к окаменевшей Мэриголд, которая понимала, что случилось что-то абсолютно ужасное, но не могла представить что. Она была так взволнована, что пролила чай с блюдечка. Это был страшный проступок. «Дорогая! — завопила кузина Тереза, — Что же нам делать? Что мы можем сделать?» Кузина Тереза что-то сделала. Мэриголд почувствовала легкое прикосновение к голове. Кузина Тереза бросилась прочь из комнаты и вернулась через мгновение. Казалось, она сейчас потеряет сознание. «Ты полагаешь, есть ещё больше?» — холодно потребовала тётя Стейша. «Больше я не видела», — сказала кузина Тереза. Бьюла захихикала. Нэнси смотрела сочувственно. «Что не так со мной?» — воскликнула Мэриголд. На неё никто не обратил внимания. «В доме есть… расчёска?» — спросила кузина Тереза тихим виноватым голосом. Тётя Стейша энергично покачала головой. «Нет и никогда не было. Слава богу, здесь она никогда не требовалась». Мэриголд была потрясена. В Морском Береге нет ни одной расчески? Как, их ведь полным-полно — в каждой спальне и одна на кухне. «У меня есть своя расчёска в сумке», — храбро сказала она. Тётя Стейша посмотрела на неё.
«Расчёска? Ты хочешь сказать, что тебя послали сюда... зная...?» «Это не такая расчёска, а другая, — прошептала кузина Тереза. — О, Стейша, что нам делать?» «Что делать... Мы должны изолировать её от Нэнси и Бьюлы на всё это время. Отведи её в гостевую комнату, Тереза, пока мы не проконсультируемся об этом. Иди с Терезой, дитя, прямо сейчас. И прошу тебя, не подходи к кровати. Сядь на пуфик у окна. Если ты не закончила ужинать, возьми пирожное и печенье с собой». Мэригод не хотелось ни пирожного, ни печенья. Она хотела знать, что с ней не так. Она не осмелилась спросить тетю Стейшу, но на лестнице решительно потребовала от кузины Терезы объяснить ей, что она сделала, чтобы изгнать её вот так, с пренебрежением и позором. «Тихо, — нервно сказала кузина Тереза, словно стены имели уши. — Чем меньше говоришь об этом, тем лучше. Я не считаю, что здесь твоя вина. Но это просто ужасно». 3 Мэриголд осталась в одиночестве в комнате для гостей. Обиженная, перепуганная и немного рассерженная. Ведь никто из Лесли не лишен хоть малой толики самолюбия, а гостей так не принимают. Что за гадкая усмешка была на лице Бьюлы, когда кузина Тереза выводила её из комнаты! Мэриголд подошла к тусклому зеркалу и критически изучила лицо и как можно большую часть прически, ту, которую могла увидеть. Ровным счетом ничего плохого. Но откуда это выражение ужаса в глазах тёти Стейши! Должно быть, у неё какая-то ужасная болезнь. Да, наверно, так и есть. Проказа – вот страшная штука. Вероятно, у нее проказа… или свинка. Или та жуткая штуковина, которую дядя Клон непочтительно называет Т.Б.? Что-то такое, «пронёсшееся», как она слышала, по семейству Лесли. От неё умерла Агата Лесли. Что-то с сердцем. Но это явно имеет отношение к голове. Интересно, смертельно ли это и если да, то насколько быстро. Она грустно подумала, что слишком молода, чтобы умереть. Нужно ехать домой прямо сейчас, если у неё что-то опасное. Теперь прекрасный Морской Берег стал местом, которое следует покинуть как можно скорее. Бедная мама, как плохо ей будет… Вдруг Мэриголд услышала, как тётя Стейша и кузина Тереза разговаривают внизу, в гостиной на первом этаже. В полу под окном имелась маленькая решётка над небольшим «дымоходом», проделанным в потолке гостиной. Мэриголд всегда учили, что подслушивать нельзя. Но она решила, что этот случай – исключение из правила. Она должна узнать, что не так с её головой. Она осторожно легла на коврик и приложила ухо к решётке. Оказалось, всё было хорошо слышно, кроме тех моментов, когда тётя Стейша в приступах ужаса понижала голос, оставляя дразнящие пробелы, которые мог заполнить лишь тот, кто знал, о чём они говорят. «Мы не можем позволить ей прийти на праздник, – сказала тетя Стейша. – Что если кто-нибудь увидит то, что увидели мы. Не поверю, что подобное раньше случалось с Лесли». «О, да, однажды, с Шарлоттой Лесли, когда она ходила в школу». А теперь Шарлотта Лесли умерла. Мэриголд вздрогнула. Значит, Шарлотта умерла от ЭТОГО. «А Дэн, – продолжила кузина Тереза. – Помните Дэна?» «Мальчик — это другое дело. И кроме того, ты знаешь, что произошло с Дэном», – сказала тетя Стейша. Что же произошло с Дэном? Мэриголд почувствовала, что отдала бы всё, лишь бы узнать. «Какой позор, – завыла кузина Тереза, когда снова стало слышно. – Её следует остричь наголо. Я полагаю, мы могли бы купить… чесалку». «Никто никогда не увидит меня, покупающей чесалку», – решительно заявила тётя Стейша. «И где же она будет спать? – простонала кузина Тереза. – Мы не можем отправить её домой сегодня. Неужели в комнате для гостей?» «Нет, нет. Она не может спать там. После этого никогда не смогу быть уверена в той кровати. Мы положим её в комнате Аннабель». «Но Аннабель умерла там», – возразила кузина Тереза. «Мэриголд не знает об этом», – сказала тётя Стейша. О, теперь Мэриголд знала. Не то, чтобы для неё имело значение, сколько народу умерло в комнате Аннабель. Но она не сможет побыть с Нэнси. Это разочарование было даже горше, чем не пойти на праздник. «Но мы видели только одну», – с надеждой заговорила кузина Тереза, когда их голоса снова стали слышны. «Но их может быть и больше», – мрачно ответила тетя Стейша. Их! Жуткое озарение вспыхнуло в голове Мэриголд. Микробы, конечно! Эти таинственные, страшные существа, о которых она слышала от тёти Мэриголд. Она является – как это там? О да, разносчиком микробов. Микробов, которых, вероятно, никогда не удастся избежать. Ей придется быть изгоем всю жизнь! Её личико сковало холодом страха. Тётя Стейша и кузина Тереза вышли из гостиной. Мэриголд встала и прижалась лицом к стеклу, чувствуя, что, с тех пор как она, такая счастливая, с лёгким сердцем, не зная об ЭТОМ, уехала из дома, прошло много лет. Далеко за гаванью одинокий кораблик дрейфовал по кромке мира. Мимо Морского Берега в лунном свете тянулась одинокая красная дорога. Дул одинокий чёрный ветер. Мэриголд всегда чувствовала, что у ветров есть цвет – и этот был определенно чёрным. Все вокруг было чёрным. Ни праздника, ни душевной ночной болтовни с Нэнси. Ничего, кроме микробов. 4 Мэриголд спала – или не спала – в комнате Аннабель, где был люк в потолке, чёрный и пугающий. Но она и не думала бояться. Что значат какие-то привидения, демоны и прочее по сравнению с ужасом ЭТОГО. Начался дождь – еловые лапы постукивали по окнам. Одеяла, которые предусмотрительно принесла кузина Тереза, потому что июньские ночи были холодны, пахли нафталином. Ах, если бы она лежала в своей постели дома на ароматных простынях. Мэриголд думала, что ночь никогда не закончится. Утром она позавтракала в одиночестве за столиком в углу кухни. Нэнси проскользнула к ней и примостилась рядом. «Мне неважно, если они есть у тебя, – я всё равно тебя люблю», – дружески сказала она. «Нэнси Уокер! Выйди отсюда, – от двери раздался резкий голос Бьюлы. – Тётя Стейша сказала, что ты не должна подходить к ней». Нэнси, плача, вышла. «О, мне так жаль», – объявила Бьюла, уходя. Злость её улыбки была невыносима, а жалости в ней не было ни капли. Мэриголд уныло вернулась в комнату Аннабель, где с кровати убрали всё. Она видела, как кузина Тереза возится с тазами в прачечной. Нэнси несла охапки мальв и ирисов через дорогу, к Джонсонам, чтобы помочь украшать праздник. Далеко за гаванью смутно виднелось Еловое Облако – милое Еловое Облако – милый дом. Если бы быть там! Но тётя Стейша сказала, что её могут отправить домой только после праздника. Туман подползал к Морскому Берегу. Он полз и полз – и вот уже не видно гавани – он стёр далёкий берег и Еловое Облако – он стёр весь свет. Она была одна во всей Вселенной со своим ужасным таинственным стыдом. В конце концов бедный дух Мэриголд Лесли потерял свою силу. Она села и заплакала. Вечером кузина Тереза отвезла её домой. Снова, в который раз, Мэриголд возвращалась после проваленного визита. А когда они добрались до Елового Облака, оказалось, что мамы нет дома. Думая, что Мэриголд пробудет в гостях до воскресного вечера, она уехала в гости в Южный Хармони. Мэриголд почувствовала, что ей этого не пережить. Кузина Тереза таинственно шепталась с бабушкой. «Это невозможно!» – сердито воскликнула та. «Мы обнаружили одну», – уверенно заявила кузина Тереза. Одну что? О, как узнать что! «Только одну». Тон бабушкиного голоса означал, что Стейша сделала из мухи слона. Бабушка бы устроила переполох, обнаружь ЭТО сама. Но когда неразбериху устраивает Стейша, совсем другое дело. «У вас есть… чесалка?» – прошептала кузина Тереза. Бабушка надменно кивнула. Она отвела Мэриголд наверх в её комнату и нещадно вычесала ей голову старой маленькой расчёской, которую Мэриголд увидела впервые. Затем бабушка отвела её вниз. «Ничего такого, – сухо сказала она. – Думаю, Стейше просто показалось это». «Я сама ЭТО видела», – слегка злобно возразила кузина Тереза. Она уехала немного обиженной. Мэриголд понуро уселась на ступени веранды. Она не осмелилась спросить бабушку. Бабушка сердилась, а когда бабушка сердится, к ней лучше не подходить. Кроме того, из-за её настроения Мэриголд думала, что ужасно опозорилась – сделала что-то, чего Лесли никогда не делали. Но что это было и в чем она виновата, Мэриголд не представляла. О, если бы мама была дома! А потом приехала тётя Мэриголд – почти как мама – почти такая же добрая, нежная и понимающая. Она поговорила с бабушкой. «Итак, ты попала в передрягу, Мэриголд, – сказала она, смеясь – Не переживай, милая. Кажется, она была только одна». «Что одна?» – горячо потребовала Мэриголд. Она не могла больше выносить эту ужасную неопределенность и таинственность. «Тетя Мэриголд, пожалуйста, пожалуйста, скажите мне, что не так с моей головой?» Тетя уставилась на нее. «Мэриголд, лапочка, ты хочешь сказать, что не знаешь?» Мэриголд кивнула, глаза как влажные фиалки. «Я просто должна знать», – сказала она в отчаянии. Тетя Мэриголд объяснила. «Это может случиться с любым ребенком, который ходит в школу», – спокойно закончила она. «Фи, и это всё? – спросила Мэриголд. – Наверно, я получила это, когда позавчера поменялась шляпкой с новой девочкой». Она была так счастлива, что чуть не заплакала от радости. Разве когда-нибудь было такое звёздное небо? Такая милая затуманенная луна? Такие танцующие огоньки над бухтой? На дороге во весь голос объяснялись в чувствах собака Лазаря с собакой Фидима. А Сильвия на холме в Еловом Облаке. Сегодня слишком поздно идти к ней, но она пойдет туда утром. Мэриголд послала воздушный поцелуй холму. Никаких микробов. Никакой проказы. Тётя Стейша устроила такой переполох из-за такой мелочи. Мэриголд с горечью подумала о празднике, так и не надетом платье, о двух потерянных ночах с милой Нэнси. «Тётя Стейша…» – начала тётя Мэриголд. И сжала губы. В конце концов, есть такая вещь, как правила клана, особенно в ушах подрастающего поколения. «Старая дура», – сказала Мэриголд, милостиво и ёмко.
Глава 9. Рождество Лесли
1 Лесли традиционно праздновали Рождество всем кланом, и в этом году настала очередь Елового Облака. Для Мэриголд такое происходило впервые, и она была полна радостных ожиданий. Сердцем преданной частички клана она любила, не подозревая об этом, все традиции и поверья старого семейства, глупости и мудрости, незыблемые, как закон медян и персов. Все они были частью того заманительного мира, где она жила, росла и существовала – мира, который никогда не станет скучным, благодаря её магическому умению придавать очарование самым обыденным вещам. Как сказала тётя Мэриголд, она видела не только сами вещи, но и их души. Начались недели подготовки, настоящий пир для Мэриголд. Бабушка, мама и Саломея трудились, как рабыни, начищая Еловое Облако с чердака до подвала. Последняя неделя была посвящена кухне. Каких только вкусностей не настряпали в доме! Ах, эти взвешивания, измерения и перемешивания! Мама считала, что они слишком расточительны, но бабушка решила, что ради такого дела не стоит скупиться. «Я повидала немало всего, что входило в моду и выходило из неё, но хорошая еда всегда останется в цене», – пророчески заявила она. Мэриголд трепетала от блаженства, потому что ей позволили помогать. Как весело было взбивать яичные белки до тех пор, пока они не перестанут вытекать из перевёрнутой миски, и вытаскивать из скорлупы завитки грецких орехов. Бабушка приготовила целую кастрюлю густых девонширских сливок. Мама налепила мясных пирожков, их подадут с воткнутыми веточками остролиста – с пылу с жару, поскольку чуть тёплые мясные пирожки неприемлемы в Еловом Облаке. Был испечен фунтовый торт, для него потребовалось тридцать два яйца – сумасбродство, которое допускалось в Еловом Облаке лишь в случаях «воссоединения» клана. Саломея наделала целую коробку «закусок-на-бегу», так она называла эти славные круглые пирожки с изюмом внутри, мороженым сверху и розовыми свечками вокруг. Мэриголд знала, для чего предназначены «закуски-на-бегу». Лакомство для неё и всех детей. Кроме того, Мэриголд выучила наизусть стихотворение. Одной из рождественских традиций воссоединения была «программа» выступлений с речами, пением и декламацией стихов после ужина в гостиной, пока хозяева убирали со стола и мыли посуду. Тётя Мэриголд нашла чудесный стишок, а мама научила правильным жестам и интонациям. Это будет первое выступление перед публикой, и Мэриголд очень волновалась. Не то чтобы она боялась не справиться. Она знала своё стихотворение так хорошо, что могла бы продекламировать его, стоя на голове, каждый жест подходил к каждому слову, а заканчивалось всё красивым легким реверансом, которому старательно учила мама. Бьюла будет здесь, и Мэриголд была уверена, что реверанс полностью сокрушит её. 2
Наконец настал великий день праздника. Снаружи он был серым и ветренным, заполнившим снегом маленькие пустые гнёзда на клёнах, окружённым печально чёрной гаванью и белыми полями. Но внутри повсюду царили веселье и рождественское волшебство. Перила увиты зелёными гирляндами, а окна – розовыми цепочками из колец. Для бананового торта взбивались сливки; кухонная плита распевала песнями берёз и клёнов; Саломея важно мурлыкала. Кровать в комнате для гостей выглядела слишком нарядной, чтобы спать на ней. На подушки были надеты новые бабушкины наволочки с вязаным кружевом в шесть дюймов шириной, а мама сшила мешочки и наполнила их лавандой. Ёлка в холле красовалась чудесными красными и золотыми, голубыми и серебряными шарами, их, вероятно, выдули феи. Все нарядились – мама в коричневый бархат и маленькие янтарные серьги к её белой шее, бабушка в лучшее чёрное шёлковое платье и прекрасную алую вязаную шаль, что годами хранилась в надушенной папиросной бумаге в нижнем ящике комода в комнате для гостей и доставалась лишь по случаю общих сборов клана, подобных этому. Даже Люцифер получил новый красный шёлковый ошейник, который он посчитал совсем ненужным и досадным для своего свободного духа. Итак, Рождество для Мэриголд было безупречным. Она получила от всех чудесные подарки; даже Лазарь вручил ей посеребрённую мышь с голубой бархатистой шерсткой, торчащей вдоль спинки. Втайне Мэриголд посчитала, что мышь выглядела ужасно. Словно была… нездорова. Но она ни за что не стала бы ранить чувства Лазаря такими намеками. И Мэриголд в очередной раз поблагодарила Бога, что люди не знают, о чём ты думаешь. 3 Как весело было наблюдать за приезжающими гостями из окна в комнате Саломеи, на котором была устроена полка с растениями в горшках. Плющи и петунии свисали зеленым занавесом, за ним Мэриголд могла укрыться, оставаясь незамеченной или пойманной бабушкой, которая считала, что подглядывание за гостями очень плохая манера. Возможно, плохая, но слишком заманительная, чтобы отказаться. Гости, выходящие из машин, колясок и повозок – сегодня использовались все три вида транспорта, – были бы поражены, если бы им сказали, что Мэриголд, которую они все считали ребенком, знает о них много интересного. Приехал Пит дяди Питера, который вылил виски в тётино вино из одуванчиков, и она напилась допьяна. Как торжественно и глупо он выглядел, совсем не был похож на мальчика, что сотворил такую шутку. Но об этом ни слова. А тётя Кэтрин, которая – как сказал дядя Клон, – была ведьмой и превращалась в серую кошку по ночам. Мэриголд больше не верила этому, но ей нравилось играть в такую идею. Тётя Кэтрин на самом деле была похожа на серую кошку, в сером пальто, отороченном серым мехом, но её улыбающееся розовое лицо вовсе не походило на ведьмино. Хотя, дядя Клон говорил, что есть наихудший сорт ведьм – те, которые не выглядят как ведьмы. Дядя Марк и дядя Джерри шли вместе. В одно из прошлых празднований Рождества они поссорились, и дядя Марк разбил нос дяде Джерри. Они не разговаривали несколько лет. Но сейчас, кажется, у них всё наладилось. Даже старая тётя Китти, очень дальняя родственница, явилась с дядей Джервисом и тётей Маршей. Тётя Китти, чья шляпа свалилась, когда однажды она сидела в первом ряду галереи старой церкви в Хармони и наклонилась через перила, чтобы посмотреть, кто сидит внизу. Тётя Китти чуть не прыгнула вслед за шляпой в неистовой попытке поймать её и была спасена старым мистером Пизли, схватившим её за юбку. То была забавная, сумасбродная шляпка со страусиными перьями и цветами, и её падение стало чем-то вроде сенсации, особенно потому, что по какой-то игривой причине она приземлилась прямо на лысую голову старейшего Бимиша, точно, словно по размеру. Бимиши и Киттизы – Мэриголд не помнила фамилию тёти Китти – никогда не были хорошими друзьями, а этот случай и вовсе не способствовал улучшению их отношений. Сейчас тётя Китти выглядела вполне прилично, прихрамывала, опираясь на трость, но когда-то была сумасбродной старой девой, как сказал дядя Клон. Приехала тётя Клоу, она была настоящей тётей, хотя Мэриголд так и не могла определить её место в семье. Ей не нравилась тётя Клоу и дяде Клону тоже, он уверял, что она слишком уродлива, чтобы существовать. «Она, наверно, прекрасна под кожей», сказала тётя Мэриголд, только что прочитав Киплинга. «Тогда, ради бога, скажи ей, чтобы она сбросила свою кожу», – ответил дядя Клон. Мартин дяди Арчибальда и его жена Дженни. Они были на слуху из-за своих жутких ссор, но тётя Мэриголд утверждала, что в промежутках между ссорами они достаточно милы друг с другом, чтобы загладить вину. Мартин оставил машину возле ворот, и Мэриголд видела, как он остановил Дженни и поцеловал её под сосной. В конце обеда они принялись обзывать друг друга ужасными словами, шокируя всё семейство. Но слушая эти изумительные эпитеты, Мэриголд думала о том долгом поцелуе под сосной и гадала, не стоит ли такой поцелуй дороже всех этих грубых слов. Тетя Сибилла, которая «ушла в спиритизм». Мэриголд не знала, что это такое, но у неё имелась смутная догадка, что оно имеет какое-то отношение к напиткам. Хотя, тётя Сибилла не выглядела такой. Дядя Чарли, чей смех звучал на весь сад, и Гарнет Лесли, которого ждал плохой конец – так все говорили. Заманительно придумывать этот плохой конец. Джордж Лесли, который собирался жениться на Мэри Паттерсон. Мэриголд нравился Джордж. «Мне бы хотелось, чтобы он подождал, пока я вырасту, – думала она. – Уверена, что понравлюсь ему больше, чем Мэри, потому что в ней нет ничего забавного. Во мне есть что-то хорошее, когда не мучает совесть». Мрачный дядя Джарвис со своей свирепой чёрной бородой, который не читал никаких книг, кроме Библии, и всегда по пять минут «беседовал о религии» с каждым, кто попадался ему на пути. Тётя Гонора, у которой, должно быть, однажды, когда ветер сменил направление, закрутилось лицо, и которая дала клятву никогда не выходить замуж – «совсем ненужную», – сказал дядя Клон. Дядя Авдий, чьи большие уши торчали как крылья. Дядя Дэн, у которого был стеклянный глаз, и он думал, что никто об этом не знает. И последние из всех, дядя Милтон, тётя Шарлотт и тётя Нора. Тридцать лет назад дядя Милтон бросил тётю Нору и, когда он женился на тёте Шарлотт, тётя Нора облачилась во вдовий траур и пришла на свадьбу! А теперь они здесь, идут вместе, любезно беседуют о погоде и ревматизме. Очень заманительно смотреть на них вот так, когда они не могут её видеть, но Мэриголд заплатила за свою забаву, когда пришло время идти в гостиную и разговаривать со всеми. Это было тяжелым испытанием, и она сжалась, спрятавшись за мамой.
«Ты должна научиться входить в комнату, не думая, что все смотрят на тебя», – сказала бабушка. «Но они все смотрят, – содрогнулась Мэриголд. – Они все смотрят на меня, чтобы увидеть, как я выросла с последнего раза или на кого похожа. А тетя Джозефина скажет, что я недостаточно выросла для своего возраста по сравнению с Гвенни. Вы же знаете, она скажет». «Ты переживешь, если она скажет», – ответила бабушка. «Ты должна вести себя как леди», – прошептала мама. «Не будь трусихой», – сказала Старшая бабушка из далёкого лунного сада. Именно Старшая бабушка и добилась цели. Мэриголд прошла через испытание рукопожатий с поднятой головой и таким румянцем на щеках, что даже тетя Джозефина подумала, что цвет её лица стал намного лучше. «Большой» обед был накрыт в садовой комнате, и любой, взглянув на стол, понял бы, что добрые старые времена, когда никто не задумывался о сбалансированном рационе, ещё не прошли в Еловом Облаке. Но Мэриголд и остальная детвора ели в столовой. Мэриголд была довольна. Она не любила обедать в садовой комнате, потому что всегда отвлекалась там на ненависть к Клементине. Их обслуживала Саломея, которая следила, чтобы у всех было достаточно гарнира и по куску бананового пирога помимо пудинга. Даже Пит дяди Питера, когда-то заявивший, что желает получить два рождественских обеда за раз, остался доволен. Итак, всё было прекрасно, пока обед не закончился и не началась «программа» в гостиной. Здесь Мэриголд потерпела поражение, и даже тень Старшей бабушки не смогла помочь ей. Она встала, чтобы начать свою декламацию, и не смогла вспомнить ни единого слова. Она стояла перед тысячами, ни больше ни меньше, лиц и не могла вспомнить даже название. Мэриголд могла поклясться, что виноват в этом Пит дяди Питера. Как раз перед тем, как назвали её имя, он прошептал ей в спину: «У тебя не вымыты уши». Мэриголд знала, что это пространство было чистым – Саломея лично проследила за этим, – но всё же разволновалась. И теперь стояла ошеломлённая, злая и с ног до головы покрытая мурашками. Если бы мама была здесь и подсказала бы только первую строчку – Мэриголд знала, что смогла бы продолжить, если бы просто вспомнила начало. Но мама мыла посуду. А здесь были хихикающий Пит, презрительно-довольная Бьюла и сочувственно хмурящаяся Нэнси. Мэриголд закрыла глаза в отчаянной попытке забыть всё и всех и тотчас увидела нечто поразительное. Огромная брошь-камея тёти Эммы с локоном волос дяди Неда внутри выросла до гигантских размеров, а тётя Эмма оказалась приколотой к ней. Нос дяди Джерри вытянулся, как у слонёнка; тётя Пита дяди Питера развязно танцевала, выпив вино из одуванчиков; тётя Кэтрин стала серой кошкой, катающейся на метле; тётя Китти опрометчиво падала за своей шляпкой; тётя Клоу сняла кожу; дядя Авдий превратился в пару огромных ушей с крошечным человечком между ними, а дядя Дэн – в один огромный подмигивающий глаз… Голова Мэриголд закружилась, она открыла глаза, чтобы вернуться в реальность из фантастического мира, в котором вдруг оказалась. Но всё равно не смогла вспомнить первую строчку. «Давай, давай, подавилась косточкой, что ли?» – спросил дядя Пол. «Язык проглотила», – усмехнулся Пит дяди Питера. «Откусила больше, чем смогла прожевать», – добродушно заметил дядя Чарли. Бьюла хихикнула. Плоть и кровь больше не могли терпеть. Мэриголд бросилась прочь, взлетела по лестнице, ворвалась в мамину комнату, захлопнула дверь и рухнула на кровать в агонии стыда и унижения. Она проплакала здесь до вечера. Мама, бабушка и Саломея были слишком заняты, чтобы думать о ней. Нэнси искала, но не нашла её. Мэриголд рыдала в подушки и гадала, что о ней говорят. Неизвестно, стало бы ей лучше, узнай она, что о ней совсем не думали. То, что для неё было трагедией, для других – лишь простым случаем. На розово-пурпурном закате все уехали. Мэриголд лежала и слушала фырканье моторов, звон колокольчиков повозок, а затем рыдания усталого одинокого сиротки-ветра, засыпающего в зарослях, – ветра, что сотворил из себя посмешище в большой семье ветров и не осмеливается повысить голос больше шёпота. А к Мэриголд пришла та, что никогда не теряла способности смотреть на мир глазами ребенка. «О, тётя Мэриголд, я опо…опо…зорилась и… всех Лесли», – прорыдала Мэриголд. «О, нет, милая. Нет никакого позора в страхе перед сценой. У нас у всех такое бывает. Когда я в первый раз попыталась прочитать стихи перед зрителями, язык прилип к нёбу, и я заплакала… да, заплакала, и моему папе пришлось подойти и унести меня со сцены. Ты, по крайней мере, ушла на своих ногах». Мэриголд не смогла сразу перестать плакать, но села и шмыгнула носом. «Тётя Мэриголд, это правда?» «Да, конечно. Папа сказал: «Ты разочаровала меня», а я ответила: «Я бы не беспокоилась, если бы не разочаровалась сама». «То же самое чувствую я, – прошептала Мэриголд – Но Бьюла…» «Никогда не обращай внимания на Бьюл. В жизни тебе встретится немало таких. Единственное, что нужно делать, игнорировать их. Бьюла может соорудить отличную мышеловку, но, если она попытается быть такой же милой и красивой, как ты, с такими голубыми глазками, у неё и за сто лет ничего не получится. А когда ты зажмурилась…». «О, я видела такие забавные вещи», – воскликнула Мэриголд, расхохотавшись. Маленькая хитрая лесть тёти Мэриголд взбодрила её. Это правда, что бедняжка Бьюла очень невзрачна. Ах, как хорошо быть с тем, кто просто понимает и любит тебя. Ничто больше не казалось позорным. Наступило перемирие для тщетных сожалений. Она покажет им всем в следующий раз. А потом явились Люцифер и Саломея с тарелкой «закусок-на-бегу». «Я приберегла их для тебя, – сказала Саломея. – Пит дяди Питера пытался заполучить их, но я припекла его. Больше он не попытается в суматохе пробраться в мою кладовку». «Я полагаю, что могу снять эту глупую ленту, – сказал Люцифер, его усы вибрировали от отвращения. – Собаки, возможно, не возражают, когда из них делают дураков, но у котов есть свои чувства».
Глава 10. Стрижка Мэриголд
1 «Сильвия сделала стрижку», – бунтарски заявила Мэриголд. Бабушка фыркнула, поскольку у неё появилась привычка фыркать при упоминании Сильвии – хотя со дня визита доктора Клоу никогда не упоминала её, и ключ от Волшебной двери всегда был в замке. Она лишь сказала: «Никаких стрижек, что бы ты ни придумывала в своей несмышлёной голове. Потом будешь благодарить меня». Но сейчас Мэриголд вовсе ни чувствовала, ни казалась благодарной. Все уже подстриглись. Нэнси и Бьюла, которая смеялась над её длинными «хвостами», и все девочки в школе и даже маленькая вечно перепуганная «домашняя девочка» миссис Донкин, что жила через дорогу. Но ей, Мэриголд Лесли из Елового Облака, приходилось оставаться безнадёжно старомодной, потому что так решила бабушка. Мама не возражала, хотя, возможно, втайне вздыхала. Мама всегда гордилась густыми шелковистыми волосами Мэриголд. Но бабушка! Мэриголд знала, что всё безнадежно. «Не знаю, следует ли нам так поступить, – сказала бабушка, не имея в виду стрижку – Она никогда прежде не оставалась одна. Вдруг что-нибудь произойдет». «Что здесь может произойти», – ответила Мэриголд, пессимистически и неискренне. Что-то происходило постоянно – заманительно и прекрасно. Но этот день стал почти траурным. Она не могла поехать с бабушкой, мамой и Саломеей на золотую свадьбу прабабушки Джин, потому что внуки тёти Джин заболели корью. А Мэриголд так хотелось побывать на золотой свадьбе. «На ужин можешь съесть всё, что захочешь, – сказала бабушка. – Но помни, что ты не должна трогать шоколадный торт. Он для завтрашнего миссионерского чаепития. И не рвать мои килларнийские розы. Я хочу украсить ими стол». «Хорошего тебе дня, милая, – прошептала мама. – Почему бы тебе не пригласить Сильвию на чай? В кладовке есть пончики и много «закусок-на-бегу». Но это не подсветило день. Впервые за три года она почувствовала смутную неудовлетворенность Сильвией, своей сказочной подругой. «Я почти хочу, чтобы у меня была настоящая девочка, с которой можно играть», – сказала она, стоя у калитки, глядя как бабушка, мама и Саломея уезжают на плотно загруженной повозке. Бедной маме, как знала Мэриголд, пришлось сидеть на самом краешке сиденья.
2 Возможно, этот день был Волшебным. Возможно, тёмное нутро Аэндорской Ведьмы, сидящей на столбе калитки, заварило эти чары. Кто знает? Во всяком случае, когда Мэриголд повернулась, чтобы взглянуть на другую дорогу – дорогу, что тянулась вдоль гавани в сторону большой летней гостиницы в дюнах, – то прямо перед собой увидела желанную улыбающуюся маленькую девочку. Мэриголд в изумлении уставилась на неё. Она никогда прежде не встречала эту девочку или кого-то, похожего на неё. Незнакомка была примерно её ровесницей, возможно, на год старше. Кожа цвета слоновой кости, большой алый рот, узкие удлинённые зелёные глаза и тёмные реснички, словно крылышки. Без шляпки с иссиня-чёрными волосами. С красивой стрижкой, на которую Мэриголд взглянула со вздохом. Одета в необычное нарядное зелёное платье с алыми вкраплениями вышивки, и у неё были замечательные тонкие белые руки – очень красивые и очень белые. Мэриголд невольно взглянула на свои загорелые лапки, и ей стало неловко. Но… у незнакомки были голые коленки. Мэриголд никогда прежде не видела такого фасона и смутилась почти так же, как смутилась бы бабушка. Кто же эта девочка? Она появилась так внезапно, так странно. Она во всём отличалась от других девочек Хармони. «Кто ты?» – резко спросила Мэриголд, прежде чем поняла, что такой вопрос, возможно, дурная манера. Незнакомка улыбнулась. «Я это я», – ответила она. Мэриголд надменно отвернулась. Лесли из Елового Облака не позволит смеяться над собой неизвестно кому из неоткуда. Но девочка в зелёном сделала круг на цыпочках и снова оказалась перед Мэриголд. «Я принцесса Варвара, – сказала она. – Я живу в той гостинице с тётей Кларой. Мой дядя герцог Кавендиш и генерал-губернатор Канады. Он сейчас с визитом на острове, и сегодня все уехали в Кавендиш, потому что он назван в честь прапрадеда моего дяди. Все, кроме меня и тёти Клары. У неё заболела голова, а меня не взяли, потому что в Кавендише корь. Я так рассердилась, что убежала. Я хотела напугать тётю Клару. Она мягкая и нежная, как котёнок, но такая жуткая тиранша. Мне даже моя душа не принадлежит. Поэтому, когда она легла в кровать со своей головной болью, я просто выскользнула за дверь, пока Ольга дежурила возле неё. Мне хочется заняться тем, что я хочу, хоть один день. Я по горло сыта всем этим надзором. Что не так?» «Ты напридумывала столько небылиц, – сказала Мэриголд. – Ты не принцесса. На острове Принца Эдварда нет никаких принцесс. И если бы ты была принцессой, ты была бы одета по-другому». Варвара рассмеялась. В её смехе скрывался какой-то фокус. Он заставлял хохотать вместе с ней. Мэриголд с трудом удержалась от смеха. Но удержалась. Нельзя смеяться, когда кто-то пытается одурачить вас такими байками. «Она, наверно, одна из американок из гостиницы, – подумала Мэриголд. – И думает, что забавно дурачить глупую дикарку, как я. Но пусть не пытается! Подумать только, у принцессы голые коленки! Как у детей Лазаря!» «А как, ты считаешь, должна быть одета принцесса?» – спросила Варвара. – В корону и бархатную мантию. Ты глупышка. Я принцесса. Мой папа – русский принц, и он погиб во время террора. Мама – англичанка. Сестра герцога. Сейчас мы живем в Англии, а я приехала в Канаду с тётей Кларой навестить дядю». «Я и сама неплохо выдумываю», – сказала Мэриголд. Она вдруг почувствовала желание рассказать этой девочке о Сильвии. Варвара пожала плечами. «Ладно. Можешь не верить, если не хочешь. Мне просто хочется с кем-нибудь поиграть. Ты как раз подходишь. Как тебя зовут?» «Мэриголд Лесли» «Сколько тебе лет?» «Десять. А тебе?» – Мэриголд постаралась, чтобы вопросы звучали не только с одной стороны. «О, и мне тоже. Пойдем, пригласи меня в дом. Я хочу посмотреть, где ты живешь. Твоя мама разрешит нам поиграть?» «Мама и бабушка уехали на золотую свадьбу тети Джин, – объяснила Мэриголд. – Саломею тоже пригласили, потому что её мама была подругой тети Джин. Так что я тут одна». Незнакомка вдруг обняла её и восторженно расцеловала в обе щеки. «Как замечательно. Давай повеселимся. Будем таким плохими, как нам хочется. Знаешь, ты мне очень нравишься. Ты очень симпатичная. Лучше, чем я – а я самая симпатичная принцесса моего возраста в Европе». Мэриголд была поражена. Маленькой девочке не следует говорить такое. Даже если такие мысли приходят – например, когда на тебе форменное платье, – не следует высказывать их вслух. Но Варвара продолжала. «С такими гладкими золотистыми волосами и пробором ты похожа на святую с витражного окна. Почему ты не сделаешь стрижку?» «Бабушка не разрешает». «Подстригись, не спрашивая её». «Ты не знаешь мою бабушку», – сказала Мэриголд. Она не могла решить, нравится ли ей это смеющееся, дразнящее существо или нет. Но она была заманительная – о, да, очень заманительная. Чем бы ей отомстить? Рассказать о Сильвии? Сводить на холм? Нет, ещё нет… потом, не сейчас. Для начала в кустах смородины есть прекрасный маленький домик для игр. «Какое милое местечко, – воскликнула Варвара. – Но как ты играешь здесь одна?» «Я притворяюсь, что я леди Глориана Фитцджеральд, сажусь в зале и приказываю слугам, что делать». «О, позволь мне быть слугой. Это, наверно, забавно. Давай, приказывай мне. Я должна подмести пол?» Мэриголд было нетрудно приказывать Варваре. Она покажет этой маленькой янки, уверенной в своем умении с лёгкостью заставить поверить в любую выдумку, что значит быть Мэриголд Лесли из Елового Облака.
3 Некоторое время им было очень весело. Когда они устали от игры, то отправились посмотреть на свиней – Варвара считала, что это «очень забавные животные», – а затем пошли собирать малину с куста за свинарником. Варвара без конца рассказывала удивительные истории. Мэриголд признала, что она на самом деле превосходная выдумщица. Но потом они обнаружили, что вся их одежда исколота колючками, что было очень неприятно. «Что бы ты подумала, если бы я сказала «чёрт побери»? – вдруг спросила Варвара. Мэриголд не сказала, что бы она подумала, но её лицо ответило за неё. «Ладно, не буду, – согласилась Варвара. – Просто скажу «баран побери» тем же тоном, и будет то же самое. Что это за ягоды? Попробуй их, и, если ты не умрёшь, я тоже попробую. Знаешь, есть такие ягоды, если съесть их, то можешь увидеть фей и поговорить с ними. Всю жизнь ищу такие». «Нет, то не сказочные ягоды. Они ядовитые, – ответила Мэриголд. – Однажды я наелась таких, и меня ужасно тошнило. Пастор молился за меня в церкви», – добавила она с важностью. «Когда меня тошнило, за меня молился епископ Кентерберийский», – сказала Варвара. Мэриголд пожалела, что её пастор не возглавляет, по крайней мере, Генеральную ассамблею. «Давай сядем на ту скамейку в саду и вытащим иголки из одежды, – предложила Варвара. – А пока вытаскиваем, поиграем в «Я вижу». Игра, в которой видишь всякие удивительные вещи. Я вижу китайскую кошку с бриллиантовыми усами, гуляющую по лужайке». «Я вижу медведя с крыльями», – сказала Мэриголд, не сомневаясь, что сможет увидеть побольше восхитительного, чем какая-то девочка из Штатов, пытающаяся изобразить из себя принцессу. «Я вижу пять ангелов, сидящих на яблоне». «Я вижу трёх обезьянок на кривой ветке с четырьмя лунами за спинами». Варвара мрачно сдвинула чёрные брови. Ей не нравилось проигрывать. «Я вижу беса, сидящего на корточках в твоём саду, с хвостом, загнувшимся на спину». Мэриголд разозлилась. Она подумала, что не сможет увидеть что-то более удивительное. «Ты не можешь! – воскликнула она. – Этот… этот тип никогда не приходит в наш сад». Варвара презрительно рассмеялась.
«Здесь было бы интересней, если бы он приходил. Скажу тебе по секрету: я молюсь за беса каждый вечер». «Молишься за него! За него!» «Да. Мне жаль его. Потому что он не всегда был таким, ты же знаешь. Если бы был, то, думаю, не возражал бы так сильно. Наверно, бывают моменты, когда он ужасно тоскует по дому, желая снова стать ангелом. Так, мы вытащили все иголки. Что будем делать дальше?» И снова Мэриголд подумала, не представить ли её Сильвии. И снова отложила по какой-то скрытой причине. «Давай пойдем запускать картофельные шарики. Это очень весело». «Я не знаю, как запускать картофельные шарики. Что это такое?»
«Я покажу тебе. Это такие маленькие штучки, как зелёные яблочки. Накалываешь шарик на конец длинной ветки, крутишь её, и картофельный шарик улетает далеко в небо. Вчера вечером я запустила один прямо в лицо Лазарю. Он очень разозлился». «Кто такой Лазарь?» «Наш французский работник». «Сколько у вас слуг?» «Только Лазарь. Саломея не слуга. Она наша родственница». «До террора у нас было пятьдесят, – сказала Варвара. – И восемь садовников. У нас было замечтаешься сколько земли, но я почти ничего не помню. У дяди тоже большие земли. Но мне нравится ваш маленький сад и этот домик в кустах. Разве не здорово сидеть и есть смородину прямо со стен? Ладно, где твои картофельные шарики?» «Вон там, на поле мистера Донкина. Нам нужно пройти через сад, потом вдоль забора и…» «Почему не пройти напрямик?» – спросила Варвара, махнув рукой в сторону бежево-зелёных овсов мистера Донкина. «Там нет тропинки», – сказала Мэриголд. «А мы её проложим», – заявила Варвара, что и сделала. Прямо через овёс. Мэриголд пошла за ней, хотя знала, что это неправильно, молясь, чтобы мистер Донкин не заметил их. Варвара решила, что запускание картофельных шариков – лучший вид спорта. В азарте она раз пять упала прямо в картофель и перепачкала платье глиной, мокрой после утреннего дождя. Лицо и руки перемазала в картофельном соке, так что стала больше похожа на нищенку, чем на принцессу. «Никогда в жизни не была такой грязной. Это славно», – весело сказала она.
4 Варвара захотела помогать готовить ужин, хотя Мэриголд предпочла бы сделать это сама. В Еловом Облаке обычно готовили ужин без помощников. Но Варвара делала то, что ей нравилось, и добилась своего. Она помогала накрывать на стол, приговаривая: «Эта чашка точно такая же, что была у тёти Клары. Однажды её муж, разозлившись, разбил ее». По одному этому Мэриголд видела, что Варвара не принцесса. Дяди принцесс никогда так не поступают. Вот Фидим однажды сделал такое – разбил дорогой хрустальный бокал своей жены. Единственный, что у неё был. Его подарила леди, у которой она работала. Варвара даже пошла вместе с Мэриголд в комнату для гостей, чтобы взять фруктовый пирог. Мэриголд решила, что для гостьи следует отрезать кусочек. Бабушка всегда так делала. Пирог хранился в коробке под кроватью – под гладкой идеальной ужасной кроватью, на которой умерло немало людей. Фруктовый пирог всегда хранили там ещё с тех пор, когда дети бабушки были маленькими, а гостевая комната – единственным местом, куда они не осмеливались зайти в поисках пирога. «О! – воскликнула Варвара. – Это пуховая кровать? Настоящая пуховая кровать?» «Да». Варвара лихо подпрыгнула, приземлилась точно на середину кровати и бешено запрыгала прямо на знаменитом бабушкином вязаном покрывале. «Всегда хотела посмотреть, что такое пуховая кровать. Не думала, что такие ещё где-нибудь остались!» Мэриголд в ужасе замерла. Священная кровать в гостевой комнате! Что скажет бабушка. «Все умершие в нашей семье, кроме Старшей бабушки, умерли на этой кровати», – сказала она. Варвара побледнела и быстро соскользнула с кровати. «Почему ты мне не сказала, прежде чем я запрыгнула на неё, ты, собачонка!» –закричала она. «Я не собачонка», – сказала Мэриголд. «Конечно, нет». Последовали очередные пылкие объятия и поцелуй. Мэриголд вынырнула из них несколько обескураженной. Лесли не были столь эмоциональны. Но когда Варвара увидела в кладовке шоколадный торт, она заявила, что должна попробовать его на ужин. Должна. «Нам нельзя, – сказала Мэриголд. – Бабушка сказала, что я не должна притрагиваться к нему». Варвара топнула ногой. «Мне все равно, что сказала твоя бабушка. Я попробую его. Я обожаю шоколадный торт. А мне никогда не разрешают съесть больше двух кусков. Просто положи этот торт на стол. Сейчас же». «Мы не будем есть этот торт», – сказала Мэриголд. Никто не видел, но в этот момент она была словно карманное издание бабушки. «У нас есть фруктовый пирог и свежая булка, и закуски-на-бегу». «Я не хочу твоих, как их там, закусок-на-бегу. Раз и навсегда, мы будем есть этот торт?» «Раз и навсегда, нет». Варвара сжала кулаки. «На месте моей бабушки я бы приказала запороть тебя до смерти…». «На месте моей бабушки, я бы положила тебя на колено и отшлепала», – бесстрашно ответила Мэриголд. Варвара тотчас затихла – просто окаменела. «Если ты не позволишь мне попробовать этот шоколадный торт, я пойду, заберусь на то, что ты называешь крышей яблочного амбара, и спрыгну вниз». «Ты не напугаешь меня этим», – презрительно сказала Мэриголд. Варвара молча развернулась и зашагала прочь. Мэриголд последовала за ней с некоторой тревогой. Конечно, она просто шутит. Она не сделает этого. Она же может убиться. Даже такое дикое существо не станет так поступать. Варвара проворно вскарабкалась по приставной лестнице. В следующую секунду она оказалась на плоской вершине крыши. «А теперь ты позволишь мне попробовать шоколадный торт?» – закричала она.
«Нет», – решительно ответила Мэриголд. Варвара спрыгнула. Мэриголд вскрикнула, в ужасе зажмурилась и открыла глаза, ожидая увидеть Варвару мёртвой, упавшей на камни дорожки. Но увидела её вопящей, висящей на сосне возле яблочного амбара. Её платье раздулось и зацепилось за конец поломанной ветки. Мэриголд в отчаянии бросилась к ней. «Ты можешь попробовать шоколадный торт – можешь пробовать всё». «Как мне спуститься?» – простонала Варвара, её настрой и решимость испарились между небом и землей. «Я принесу стремянку. Думаю, ты сможешь достать до нее», – вздохнула Мэриголд. Варваре удалось спуститься с помощью стремянки, хотя, спускаясь, она безнадёжно порвала платье. «Я всегда делаю то, что хочу сделать», – холодно заявила она. «Посмотри на своё платье», – дрожа, сказала Мэриголд. «Я поважней своего платья», – надменно ответила Варвара. Мэриголд не могла справиться с дрожью, пока шла обратно в кладовую. Ведь Варвара могла упасть на камни. Бабушка говорила, что эти девочки из Штатов делают всё, что заблагорассудится. Теперь Мэриголд поверила этому. «Только посмотри, как красиво я накрыла на стол», – сказала Варвара. Мэриголд взглянула. Бабушкины килларнийские розы художественно свисали из большой зеленой корзины. О, да, художественно. У Варвары имелся талант. «Бабушка сказала, чтобы я не рвала эти розы», – взвыла Мэриголд. «Ну, это же не ты, не так ли, ослёнок? Скажи ей, что это сделала я». 5 Настоящая ссора разразилась только после вполне весёлого ужина. Варвара была очень забавной и интересной и говорила очень жуткие вещи о королеве Виктории на стене столовой. «Не правда ли она похожа на старую повариху с кружевами на голове?» Литография на самом деле была ужасна – «приложение» к Монреальской газете, – вставленная в рамку и развешанная в сотнях домов острова. Добрая королева была изображена с широкой голубой лентой на груди, в короне, украшенной бриллиантами, каждый размером с грецкий орех. Из-под короны спускалась кружевная занавесь, а там, где не было этой кружевной занавески, были бриллианты – в ушах, на шее, груди, руках и кистях рук. Здесь мнение Мэриголд совпадало с Варвариным, и однажды она его высказала. Только однажды. Бабушка взглянула на Мэриголд, словно она нарушила Закон об оскорблении её величества, и сказала: «Это королева Виктория», как будто Мэриголд не знала. Но Мэриголд не собиралась позволять девчонкам из Америки являться и насмехаться над королевской семьей. «Не думаю, что у тебя есть право так говорить о нашей королеве», – сердито ответила она. «Глупости, она была маминой теткой, – ответила Варвара. – Мама хорошо её помнит. Она была совсем не красива, но я не уверена, что она именно так выглядела. Если это – то место, откуда ты берешь свои сведения о платьях принцесс, не удивляюсь, что ты не веришь, что я принцесса. Мэриголд, этот шоколадный торт просто класс». Варвара съела почти половину шоколадного торта и отпустила комплимент каждому кусочку. Ладно, самодовольно подметила Мэриголд, разумеется, кухня Елового Облака достаточно хороша для всех, даже для принцессы, которая ею притворяется. Варвара определенно была… мила. Трудно не полюбить её. Мэриголд решила, что, после того как посуда будет вымыта, она проведет Варвару через Волшебную Дверь и Зелёную калитку и представит Сильвии. Но когда, вымыв посуду, она вышла в сад, то увидела, что Варвара мучает её жабу, её собственную жабу-питомца, что жила под кустом жёлтых роз и знала её. Мэриголд была уверена, что знает. А теперь эта злая девчонка тыкала жабу острой палкой, которая могла сильно поранить её. «Прекрати это!» – закричала она. «И не подумаю – это забавно, – ответила Варвара. – Я хочу убить её – затыкать до смерти». Мэриголд бросилась к ней и вырвала палку. Поломала на три части и встала перед незваной гостьей во всем истинном леслинском негодовании. «Ты не тронешь мою жабу, – надменно сказала она. – Мне все равно, можешь угрожать, чем хочешь. Можешь прыгать с амбара или в колодец, или прямо в гавань. Но ты не тронешь мою жабу, мисс принцесса!» Насмешку, которую Мэриголд умудрилась вставить в эту «принцессу», не передать на бумаге. Варвара совсем взбесилась. В своём гневе она стала похожа на зверька. Она оскалила зубы и выпучила глаза, её волосы словно ощетинились. «Свинья! Вошь! Блоха! – зашипела она. – Корова! Чудовище!» Сколько яду она пыталась влить в свои эпитеты! «Бог смеётся над тобой! Плакса! Сопля!» Мэриголд плакала, но от бешенства. Русская принцесса, настоящая или притворщица, не имела монополию на эмоции. «Ты похожа на обезьяну!» – закричала Мэриголд. «Я… вырву…твои … уши…с корнем», – сказала Варвара с явно дьявольским намерением. Она бросилась на Мэриголд. Схватила её за волосы и дала пощечину. Мэриголд никогда в жизни такого не испытывала. Она, Мэриголд Лесли. Она слепо протянула руку, нашла Варварин нос и с силой дёрнула за него. Варвара издала ужасный вой и вырвалась. «Ты… ты думаешь, ты можешь делать со мной такое, со мной?» «Почему нет?» – триумфально спросила Мэриголд. Варвара огляделась. На садовой скамье лежали бабушкины ножницы. С диким воплем она схватила их. Прежде чем Мэриголд смогла убежать или увернуться, раздался жуткий звук, потом другой, – и обе бледно-золотые косы Мэриголд оказались в прекрасных ручках Варвары. «О!» – завизжала Мэриголд, хлопая ладонями по остриженной голове. Варвара вдруг рассмеялась. Её бешенство вдруг прошло. Она бросила ножницы и золотые косы, и обняла Мэриголд. «Давай поцелуемся и помиримся. Такая мелочь не должна испортить этот день. Скажи, что ты прощаешь меня, милочка». «Милочка» … ошеломительно. Мэриголд не хотела – но простила. У этой дикой смешливой девчонки было полно недостатков, но одно достоинство: обаяние. Ей всегда прощалось всё. Хотя Мэриголд, несмотря на обрезанные косы, была почти счастлива, когда увидела, что бабушка и мама заезжают во двор. «Что? Зачем?» – заговорила бабушка, глядя на голову Мэриголд. «Это я сделала, – объявила потрёпанная, измазанная соком Варвара. – Вы не должны обвинять её в этом. Это всё я. Я сделала это, потому что очень злилась, но я довольна. Теперь вам придется сделать ей приличную стрижку. И я съела шоколадный торт, срезала розы и прыгала на перине. Её не нужно ругать за всё это. Запомните». Бабушка непроизвольно шагнула вперед. Принцесса Варвара впервые в жизни оказалась в западне. «Кто ты такая?» – спросила бабушка. Варвара рассказала ей то же самое, что и Мэриголд. С одной разницей. Ей поверили. Бабушка всё знала про королевский визит на остров Принца Эдуарда и видела фотографию Варвары в шарлоттаунской газете Патриот. Бабушка сжала губы. Конечно, она не могла отругать внучатую племянницу королевы Виктории и дочь русского царевича. Никто не мог. Но если бы хоть кто-нибудь мог! У ворот остановился автомобиль. Из него вышли молодой человек и пожилая леди. Очень красивая, высокая, статная леди, с бриллиантами, сверкающими на пальцах. Белоснежные волосы, длинное лицо, длинный нос. Она никогда не была красивой, но у неё не было такой необходимости. «Это тётя Клара и лорд Перси, – прошептала Варвара Мэриголд. – Она в бешенстве, и это не удивительно. Достанется же мне!» Мэриголд сжалась от страха. Она осознала, что Варвара на самом деле принцесса, как и говорила. А она то… дёрнула её за нос! Великолепная леди прошествовала мимо Варвары, даже не взглянув на неё. Но она явно видела и вникала во всё, включая грязную одежду и лицо Варвары. «Прошу прощения, – сказала она бабушке, – что моя непослушная сбежавшая племянница доставила вам столько неприятностей». «Никаких неприятностей, – любезно ответила бабушка, как одна королева другой. – Мне жаль, что меня не было дома», – ловко комбинируя правду с этикетом. Величавая леди повернулась к Варваре. «Идем, дорогая», – сказала она тихо и мягко. Варвара не обратила на эти слова внимания. Она проскочила мимо неё и пылко обняла Мэриголд. «Если бы ты была сладостью, я бы съела тебя. Обещай, что будешь всегда любить меня – даже если мы никогда больше не увидимся. Обещай – пока трава растёт, и вода бежит. Обещай». «Обещаю, да, я обещаю», – искренне выдохнула Мэриголд. Странно, но вопреки всему она чувствовала, что полюбила и будет преданно любить Варвару. «Этот день был таким славным, – сказала Варвара – Они не смогут забрать его у меня. Я ведь не собиралась убивать твою жабу. А у тебя теперь будет стрижка. Можешь благодарить меня и Бога за это». Она дотанцевала до ворот, игнорируя тётю Клару, но послав воздушный поцелуй бабушке. «Смейся, Мэриголд, смейся! – властно крикнула она от машины. – Мне нравится, когда люди смеются». Мэриголд удалось изобразить призрак смеха, после чего Варвара сделала двойное сальто и запрыгнула на заднее сиденье машины. Лорд Перси улыбнулся маме. Мама была симпатичной женщиной. «Неисправимый маленький демон», – сказал он.
6 «Думаю, – вполне спокойно заявила бабушка, после того как выслушала всю историю, – принцессы слишком энергичные подружки. Возможно, твоя воображаемая Сильвия на самом деле неплохая подружка». Мэриголд тоже так думала. Она побежала в дремлющий сад, чтобы встретить сумерки, что заползали из елового леса. К Сильвии, подруге звёздного света и лунного тумана, которая не дёргает за волосы и не отпускает пощечин – или пугает дёрганием и пощёчинами, – к Сильвии, что ждала её в тени за Зелёной калиткой. Ей снова было хорошо с Сильвией. Это было именно то, что сказала бабушка. Принцессы слишком… слишком, как их там? Слишком принцессы… Она была рада, что не рассказала Варваре о Сильвии. Рада, что не показала ей своих милых толстых серых котят в яблочном амбаре. Кто знает, но Варвара могла бы начать дергать их за хвостики. И хотя она чувствовала, что никогда не забудет принцессу Варвару – её вкус, магию её веселья и ярости, – странное горькое сожаление осталось в душе. Когда-то в мечтах она представляла, что вдруг «принцесса забежала к ней на чай». Это случилось, а она не поняла. Варвара была совсем не похожа на принцессу. Как она пожирала закуски за ужином. Мэриголд лишилась одной из иллюзий. Между тем в Еловом Облаке мама убирала золотые косы Мэриголд и плакала. Бабушка решительно надела фартук, чтобы испечь другой шоколадный торт. Саломея подсчитывала закуски-на-бегу и гадала, как двое детей могли съесть столько за один день. Аппетит Мэриголд никогда не был таким интенсивным. «Поспорю, что у принцессы сегодня заболит живот, если уже не заболел», – мстительно думала она. А Люцифер и Аэндорская Ведьма, сидя под молочной скамьёй, рассуждали о возрастании всеобщего упрямства. «Подумать только, – говорил Люцифер, – принцессы теперь совсем не такие, что были прежде».
Глава 11. Союз совершенств
1 На всём белом свете жило лишь одно существо, которое Мэриголд по-настоящему ненавидела – кроме Клементины, о которой нельзя было сказать, что она жила. Этим существом была Гвендолен Винсент Лесли – в семейной библии и на устах тёти Джозефины. Все звали её Гвенни, она была дочерью «дяди» Лютера Лесли, который жил где-то в восточной стороне в Крутом Холме. Гвенни приходилась Мэриголд троюродной сестрой, но они никогда не встречались друг с другом. Тем не менее, Мэриголд ненавидела её, вставая и садясь, ночью и днём, в воскресные и в будние дни. Причиной этой ненависти была тётя Джозефина. Тётя Джозефина, истинная троюродная сестра, была высокой суровой дамой с выдающимся подбородком и пронзительными чёрными глазами. Мэриголд казалось, что эти глаза видят её насквозь – глаза-рентген, как сказал дядя Клон. Она жила в Шарлоттауне, когда бывала дома, но такое случалось не часто. Тётя Джозефина была старой девой, не просто незамужней дамой или одинокой женщиной, а сущей, закоренелой старой девой. Лазарь добавлял, что она «живёт» на своей родне, этим каннибальским выражением имея в виду, что тётя Джозефина предпочитала жить в гостях, а не дома. Особенно ей нравилось Еловое Облако, которое она посещала так часто, как позволяли приличия, и в каждый свой приезд до небес восхваляла Гвендолен Винсент Лесли. Но никогда не хвалила Мэриголд. Впервые увидев Мэриголд, она сказала, тщательно осмотрев её: «У тебя, без сомнения, отцовский нос». Мэриголд не знала, что нос её отца был его наихудшей чертой, но догадалась, что тётя Джозефина не сделала ей комплимента. «У Гвендолен Лесли – красивый маленький носик, – продолжила тётя Джозефина – она только что гостила у Лютера, – чисто греческий. В ней всё очаровательно. В жизни не встречала столь красивого ребёнка. И характер у неё так же прекрасен, как и лицо. Она очень умна и в школе в последнем семестре стала первой из двадцати в классе. Она показала мне рисунок ангела в её любимой книге «Библейские истории» и сказала: «Это мой идеал, тётушка». И кто бы после этого не возненавидел Гвендолен? Но это было лишь начало. В течение всего визита и во все последующие тётя Джозефина описывала неистощимые, нескончаемые совершенства Гвендолен. Оказалось, что Гвендолен столь добросовестна, что каждый день подсчитывает время, которое провела в праздности, и молится об этом. Вероятно, с момента своего рождения она никогда никому не причинила ни малейшего беспокойства. Она получала почётные дипломы за посещение субботней школы – тётя Джозефина никогда не говорила «воскресной», – каждый год с тех пор, как начала туда ходить. «Она такой одухотворённый ребенок», – сказала тётя Джозефина. «А она бы подпрыгнула, если бы я ткнула её булавкой?» – спросила Мэриголд. Бабушка нахмурилась, мама смутилась – с ноткой запретного нелеслианского веселья, скрытого под смущением, – а тётя Джозефина холодно взглянула на Мэриголд. «Гвендолен никогда не дерзит», – с упрёком сказала она. Выяснилось, что перед сном Гвендолен всегда повторяет гимны. Мэриголд, которая обычно проводила вечерние часы в оргии воображаемых замечательных приключений, почувствовала, как безнадежно отстала от Гвендолен Винсент. Более того, Гвендолен ест всё, что ей подают, и никогда не ест слишком много. «Я не встречала девочку, столь лишённую жадности», – сказала тётя Джозефина. Мэриголд в тревоге задумалась, не заметила ли тётя, что она съела третий пирожок. Кроме того, оказалось, что Гвендолен очень «разумная». Разумная! Мэриголд знала, что это означает. Так говорят про того, кто использует розы, чтобы сварить суп, если сумеет. Гвендолен никогда не делала стрижку. «У неё такие прекрасные, роскошные, густые, длинные, сияющие, блестящие локоны», – сказала тётя Джозефина. Она, вероятно, добавила бы ещё несколько эпитетов, если бы сумела их придумать. Бабушка, не одобрявшая стрижки, бросила недовольный взгляд на гладкую стриженую голову внучки. Мэриголд, никогда не ощущавшая ни капли зависти к кому-либо живущему на свете, теперь обрела это тоскливое чувство. О, как она ненавидела эту образцовую Гвендолен Винсент Лесли – это ангельское благочестивое существо, получающее почётные дипломы и превосходящее всех и вся в школе, но, как оказалось – Мэриголд жадно вцепилась в воспоминание об открытке, которую Гвендолен прислала на Рождество, – не знает, что сапфир не пишется через «о». Гвендолен была «опрятна». Она была смела – «не боялась грома», сказала тётя Джозефина, когда Мэриголд спряталась на коленях у мамы во время одной ужасной грозы. Она всегда делает в точности то, что ей говорят. «Заметь это, Мэриголд», – сказала бабушка. Она никогда не хлопает дверью – Мэриголд только что хлопнула. Она прекрасно готовит для её возраста. Она никогда не опаздывает к столу. «Заметь это, Мэриголд», – сказала мама. Она никогда ничего не теряет. Она всегда чистит зубы после каждой еды. Она никогда не бранится. Никогда никого не прерывает. Никогда не делает грамматических ошибок. У неё идеальные зубы – у Мэриголд чуть-чуть выдаётся верхний клык. Она никогда не шалит – Мэриголд только что качалась на воротах. Она никогда не любопытничает – Мэриголд задавала вопросы. Она всегда рано ложится спать и рано встаёт, потому что знает, что это способ, причём, единственный способ, быть здоровой, богатой и мудрой. «Я не верю этому, – отрезала Мэриголд. – Фидим всю жизнь встаёт каждое утро в пять часов, а он самый бедный человек в Хармони». И тотчас же выяснилось, что Гвендолен никогда не противоречит. Только один единственный раз Мэриголд подумала, что, может быть, ей и нравится Гвендолен, несмотря на её совершенство. Это случилось, когда тётя Джозефина рассказывала, как однажды Гвендолен встала в полночь, спустилась на первый этаж в темноте, чтобы впустить в дом бедного, замёрзшего несчастного котёнка, мяукающего у двери. Но в следующую минуту тётя принялась описывать, глядя на Мэриголд, как тщательно Гвендолен содержит в чистоте свои ногти. «У Гвендолен такие красивые лунулы ногтей, как полумесяцы» А у Мэриголд не было полумесяцев. «Короче, – хотя это слово никак не вязалось с речами тёти Джозефины, – Гвендолен идеальная маленькая леди». Эта фраза, как ничто другое, пробрала Мэриголд до костей. «Я по горло сыта этим», – сердито подумала она, впервые осмелившись мысленно использовать это новое для неё выражение. Бабушка и мама просто устали от этих речей. Но усталость – слишком мягкое слово, чтобы выразить её чувство по отношению к идеальной маленькой леди. Плюс ко всему постоянная режущая боль зависти. Как любому человеку Мэриголд хотелось иметь семейную репутацию идеальной леди. А теперь Гвендолен собиралась приехать в Еловое Облако. Лютер написал бабушке, выразив желание, чтобы его маленькая дочь посетила Хармони и познакомилась с родственниками. Он особенно хотел, чтобы она побывала в Еловом Облаке, где он мальчиком провёл такие весёлые времена. Бабушка слегка скривила губы, прочитав про «весёлые времена» – она помнила кое-что о тех днях, – но ответила сердечным приглашением. Перед отъездом тётя Джозефина выразила надежду, что, если Гвендолен нанесет предполагаемый визит, Мэриголд научится у неё, как по-настоящему хорошая девочка должна себя вести. Если бы Мэриголд не было при этом напутствии, бабушка бы ощетинилась и ответила, что её внучка – хороший послушный ребёнок и все довольны ею. Вероятно, она бы добавила, что Лютер Лесли был чертовски вредным мальчишкой, а Энни Винсент до замужества слыла самой отъявленной задирой на острове. По меньшей мере любопытно, как эта пара смогла произвести столь ангельского отпрыска. Но Мэриголд была здесь, поэтому бабушке пришлось сурово взглянуть на неё и сказать: «Надеюсь, так и будет». Мэриголд не знала, что, когда она унесла свою израненную душу в уединение среди веселых розовых мальв за серо-зелёный яблочный амбар, бабушка сказала маме: «Слава богу, всё закончилось. По крайней мере, в ближайшие три месяца нам не придётся страдать от этой старой дуры». «Тётя Джозефина «любит, когда кошки рассажены по местам», – сказал Люцифер. – Знаю я эту породу». 2
А затем приехала Гвендолен Винсент Лесли. В день её прибытия Мэриголд встала пораньше, чтобы проверить, всё ли находится в идеальной готовности, дабы порадовать идеальную леди. Она намеревалась быть правильной, ангелоподобной и благочестивой, как Гвендолен, даже если всё это убьёт её. Как тяжело было слышать мамину просьбу: «Пожалуйста, постарайся вести себя хорошо, пока здесь Гвендолен», как будто она всегда вела себя плохо, пока Гвендолен здесь не было. На какое-то мгновение Мэриголд охватило недоброе желание швырнуть в гостью пригоршней грязи, едва та появится. Но оно прошло. Нет, она будет вести себя хорошо – не просто хорошо, не по-обычному хорошо, но страшно, невероятно, ангельски хорошо. Они встретились. Гвендолен сухо протянула мягкую идеальную руку. Мэриголд с опаской взглянула на свои ногти – слава богу, они были чистые, хоть и не полумесячные. Гвендолен без сомнения была красива – как леди – и безупречна, как её описала тётя Джозефина. Ни в чём ни одного желанного утешительного недостатка. В наличии имелись знаменитые каштановые волосы, обрамляющие тонкое одухотворённое лицо, большие мягкие влажные голубые глаза и изящно изогнутые брови, жемчужные зубы и прямой греческий нос; рот, словно бутон розы; нежные раковины ушей, хороши прижатые к голове; выражение лица как у херувима; сладкий голос – очень сладкий. Мэриголд задалась вопросом, не зависть ли заставила подумать, что он немного слишком сладкий. Мэриголд могла бы простить Гвендолен её красоту, но не могла смириться с безупречным совершенством её поведения и манер. Неделя прошла ужасно. Они не выиграли ни цента – как выразился бы дядя Клон – несмотря на решительную одухотворённость обеих. О, как хороши они были. Бабушка даже подумала, что, возможно, в хорошем примере что-то есть. И они до смерти устали друг от друга. Мэриголд подозревала, что они могли бы здорово провести время вместе, если бы Гвендолен не была столь ужасно правильна и не приходилось подражать ей. Забежать в яблочный амбар – поиграть в дом среди смородиновых кустов – забраться в старый сенной сарай, полный кошек – порыскать по еловому лесу – побродить вдоль ручья – пособирать мидии на берегу – поделиться секретиками перед сном. Но делиться было нечем – у хороших девочек не бывает секретов. И конечно, Гвендолен была занята – она же, вероятно, повторяла перед сном гимны.
Однажды разразилась сильная гроза. Мэриголд была решительно настроена не показывать, что ей страшно. Гвендолен преспокойно заявила, что не может спать, когда сверкает молния, и накрылась одеялом с головой. Мэриголд не сделала этого – Гвендолен могла подумать, что она боится. Вошла мама и спросила: «Дорогие мои, вам не страшно?» «Нет, ни чуточки», – галантно ответила Мэриголд, надеясь, что одеяло скроет от Гвендолен дрожь в её голосе. «Разве гроза – это не весело?» – спросила Гвендолен утром.
«Конечно, весело», – бодро ответила Мэриголд. Труднее всего оказалось соперничать с изящными манерами Гвендолен за столом. Трапезы всегда были слабым местом Мэриголд. Она спешила поесть, чтобы поскорей заняться чем-то интересным. Но теперь предпочитала сидеть за столом как можно дольше, чтобы оставалось меньше времени, которое приходилось проводить в компании с Гвендолен, мучительно придумывая какое-либо занятие, которое было бы приличным и духовным. Гвендолен ела медленно, пользуясь ножом и вилкой со строжайшей правильностью, очевидно, наслаждаясь хрустом, говоря «извините», когда нужно, и спрашивая: «Тётя Лорейн, не могли бы вы передать мне масло, пожалуйста?», в то время как Мэриголд упрощала эту фразу до «Масла, мам!». И как бы она полюбила Гвендолен, если бы та хоть раз капнула соусом на скатерть! Однажды вечером они пошли с бабушкой послушать речь проповедника. Мэриголд не очень хотелось идти, но Гвендолен так стремилась, что бабушка взяла их с собой, хотя и не одобряла посещений вечерних собраний маленькими девочками. Мэриголд наслаждалась дорогой до церкви – настолько, что почувствовала себя виноватой в недостаточной духовности столь сильной радости. Но молодые белые облака, парусами плывшие в лунном небе, были так хороши – тени елей на дороге так загадочны – овцы в серебряных полях так жемчужны, а весь этот душистый летний вечер так дружелюбен и мил. Но когда она тихо спросила Гвендолен: «Разве не прекрасен мир в темноте?», та лишь ответила: «Я не слишком беспокоюсь за язычников летом, когда тепло, но что они делают в холодную погоду?» Мэриголд вообще никогда не беспокоилась об язычниках, хотя ежемесячно честно вкладывала в ящичек для пожертвований десятую часть своих карманных денег. Она вновь с горечью ощутила свою неполноценность рядом с Гвендолен Винсент и ещё больше невзлюбила её за это. Но перед сном она помолилась: «Пожалуйста, сделай меня хорошей, но не такой как Гвендолен, потому что, мне кажется, она никогда не веселится». «Дети так прекрасно ладят, – сказала бабушка. – Ни малейшей ссоры между ними. Я не ожидала, что этот визит хоть наполовину будет столь удачным». Мама согласилась – лучше не спорить с бабушкой, но у неё было странное чувство, что дети не ладят совсем. Хотя, этому не было ни малейшего доказательства.
3 Однажды бабушка и мама собрались в Хармони. Бабушке нужно было заказать новое чёрное платье, а маме – посетить зубного врача. Они намеревались отсутствовать до полудня, а Саломея уехала к заболевшей родственнице. Но Гвендолен вела себя так хорошо, а поведение Мэриголд настолько улучшилось, что никто особо не волновался, оставляя их одних в доме. Но перед отъездом бабушка вдруг сказала: «Помните, не просовывайте голову между прутьями ворот». Никто в тот день не мог объяснить, почему бабушка так сказала. Мэриголд считала, что это было простое предостережение. Никто никогда не просовывал голову между прутьями ворот, а ворота стояли здесь уже десять лет. Прочные ворота с тонкими перекрещенными железными прутьями. Не хлипкие проволочные. Мэриголд никогда не приходила мысль просунуть туда голову. И сейчас не пришла. Но едва бабушка с мамой скрылись за поворотом дороги, образцовая Гвендолен, подозрительно молчавшая всё утро, медленно произнесла: «Сейчас я просуну голову через прутья ворот». Мэриголд не могла поверить ушам. После слов бабушки! Хорошая, послушная Гвендолен! «Я больше не хочу, чтобы мной командовала эта старуха». Она спустилась с крыльца и пошла по дорожке. Мэриголд встревоженно пошла следом. «О, нет, пожалуйста, Гвендолен, – умоляла она. – Это опасно, квадраты очень маленькие. Что, если ты не сможешь вытащить голову обратно?» В ответ Гвендолен засунула голову в одно из продолговатых отверстий между прутьями. Протолкнула точно в отверстие, хоть и с трудом. «Есть!» – победно воскликнула она, копна её волос упала на лицо, подтверждая ужасное подозрение, которое возникло у Мэриголд ещё за завтраком – Гвендолен в это утро не вымыла за ушами. «О, вытащи её обратно, пожалуйста, Гвендолен!» – взмолилась Мэриголд. «Вытащу, когда захочу, мисс зануда-и-ломака. Мне до тошноты надоело быть хорошей, и я собираюсь стать такой плохой, какой захочу. Мне всё равно, что с тобой будет. Просто смотри, что ещё я сделаю». Мир Мэриголд закружился вокруг неё. Прежде чем он встал на место, Мэриголд услышала вопль Гвендолен. «О, я не могу вытащить голову! – кричала она. – Я – не – могу – вытащить – голову!» Она не могла. Копна густых волос не помешала проникнуть между прутьями, но не давала вытащить голову обратно. Гвендолен тянулась, корчилась, крутилась, извивалась, но не могла освободиться. Мэриголд в панике перебралась через ворота и попыталась протолкнуть её голову – безрезультатно, но со страдальческими воплями Гвендолен. Если ей было настолько же больно, насколько громко она кричала, то, наверно, ей на самом деле было очень больно. И, конечно, очень плохо. От неудобного положения у неё заболели спина и ноги. Она стонала, что кровь затекает ей в голову, и она скоро умрёт. Мэриголд, задрожав, прошептала: «Может быть, помолиться?» «Молись-молись. Было бы лучше, чем все твои молитвы, если бы ты, тошнотворно благочестивая кошка, пошла к кузнецу», – заявила благочестивая Гвендолен. К кузнецу! К Фидиму Готье! Мэриголд похолодела. Она смертельно боялась Фидима, который плевался табачной слюной, не разбирая цели. Конечно, она не верила в рассказы про ребёнка, но не могла избавиться от неприятного впечатления. Фидим был очень груб, вспыльчив и не выносил, когда дети крутились возле его мастерской. Мэриголд чувствовала, что у неё не хватит смелости, чтобы пойти к Фидиму. «А если я возьму тебя за талию и сильно потяну, может, смогу вытащить?» – спросила она. «Да, и оторвёшь мне голову», – простонала Гвендолен. Она ещё раз попыталась вырваться, но безуспешно, разве что поцарапала ухо, и начала вопить, как сумасшедшая. «Не могу больше терпеть ни минуты – не могу, – стонала она между воплями. – Я умираю, умираю!» Мэриголд отбросила сомнения и рванула по дороге как бешеная. Она бежала, а вопли Гвендолен становились всё тише и тише. Неужели она умерла? Или просто охрипла? «Эй, забыла пирог в печи?» – крикнул дядя Джед Кларк, когда она пробегала мимо. Мэриголд не ответила. Чтобы добраться до кузни и выдохнуть свой рассказ, она старалась не дышать. «Раде взех святых», – сказал Фидим. Он застрелил гвоздь в полу метким табачным плевком и отправился искать ножовку. Он никогда не видел причины торопиться. А Гвенни могла умереть! Наконец ножовка была найдена, и он зашагал по дороге, словно мрачный чёрный сказочный людоед. Гвендолен была жива и всё ещё визжала. «Теперь хватит вопить», – неприязненно сказал Фидим. Прут поддался не сразу, поэтому Фидим был не слишком вежлив. Но в конце концов Гвендолен Винсент была освобождена, помятая и потрёпанная, с ощущением, что её голова увеличилась раза в три. «Больше не делать таку глупость», – предостерег Фидим.
Гвендолен взглянула на него и злобно сказала: «Старый урод!» Мэриголд чуть не упала в обморок. Настоящая леди? Благочестивая? Не сказать простое «спасибо»? «Держи свой дерзкий язык за зубам», – мрачно бросил Фидим, уходя. Гвендолен показала язык его спине. Мэриголд всё ещё дрожала от пережитого. Она взглянула на Гвендолен и пробормотала четыре самых нелюбимых слова на свете. «Я же тебе говорила», – сказала она. «О, заткни свою голову!» Это было из ряда вон. «Заткни свой рот» было давно знакомо – Мэриголд часто слышала эти слова от мальчиков в школе, – но «заткни свою голову» выпадало изо всяких правил. «Мне всё равно, нравится тебе или нет, мисс Зануда, – сказала Гвендолен. – Хватит с меня быть такой же хорошей, как ты. Никто с этим не справится. Мне неважно, что скажет тётя Джозефина». «Тётя Джо-зе-фина!» «Да, тетя Джо-зе-фина! Пока она была в Крутом Холме, она только и делала, что воспевала тебя». «Меня?» – воскликнула Мэриголд. «Да. Она воспевала тебя, как идеальный пример – всё время твердила, какая ты хорошая! Я возненавидела тебя и не хотела сюда ехать – мне нравится ездить туда, где что-то происходит, – но папа заставил. И я решила, что буду такой же хорошей, как ты. Что за неделя!» «Тётя Джозефина говорила, что ты образцовая совершенная леди. Я старалась быть такой же идеальной, как ты», – выдохнула Мэриголд. Они посмотрели друг на друга и всё поняли. Гвендолен захохотала. «Я больше ни дня бы этого не выдержала, поэтому и засунула голову в ворота». «Тётя Джозефина сказала, что ты перед сном повторяешь гимны и сделала ангела своим образцом, и…» «Я просто надула тётю Джозефину, было приятно подшутить над ней». Конечно, это было нехорошо. Но вместе с неодобрением у Мэриголд вдруг возникла и начала расти симпатия к Гвендолен Винсент. «Она с ума меня свела, восхваляя тебя. Я хотела показать, что ты не единственная праведница на свете». «Ты правда хотела послушать того проповедника?» – спросила Мэриголд. «Правда. Хотела услышать какие-нибудь истории про людоедов, чтобы играть в них, когда вернусь в Крутой Холм», – ответила Гвендолен. Это звучало ещё хуже. Но как она нравилась Мэриголд теперь. «Мы потеряли целую неделю», – скорбно сказала она.
«Ничего, мы всё восполним на этой», – зловеще ответила Гвендолен. Бабушка до сих пор не может ничего понять. Она навсегда запомнила эту неделю. «Одна из ваших загадок», – всегда повторяла Саломея, если речь заходила о Гвендолен Винсент. «По костюму не определишь, кто праведник, а кто нет», – заметил Люцифер, опасаясь за сохранность своего хвоста, несмотря на благочестие Гвендолен.
Глава 12. Мэриголд развлекается
1 «Больше ничего жирного. Я чуть не умерла на этой неделе от жирной еды», – такова была декларация независимости Гвендолен вечером за ужином. Бабушка, ещё не заметившая ворота – Фидим заделал их очень тщательно, – гадала, что же с ней произошло. «Тебе следует есть жирное с постным», – сурово сказала она. Гвенни показала бабушке язык. Мэриголд была потрясена, осознав, что можно сделать такое и остаться в живых. Бабушка промолчала. Что тут скажешь? Но про себя отметила, что Гвендолен унаследовала характер Энни Винсент и даже более, чем они предполагали. Бабушка никогда бы не призналась в том, что не меньше Мэриголд устала от совершенства Гвендолен. Поэтому она притворилась, что не заметила гримасы. В последующие дни бабушке не раз пришлось притворяться ослепшей, чтобы не нарушить гостеприимство и не вызвать вечный гнев Энни Винсент, отшлёпав её отпрыска или отправив домой с выговором. Знаменитая безмятежность Елового Облака оказалась разбитой вдребезги. День без приключений Гвенни считала потерянным. Мэриголд была в восторге – но с оговорками. Гвенни не интересовали книги или котята, она ничего не знала про дриад, что жили в буковой роще, и про водных духов, что являлись в гавань штормовыми ночами. Мэриголд не приходило в голову рассказать ей о Сильвии или пригласить на тайные тропы своих волшебных лесов. Но всё же Гвендолен была славной маленькой выдумщицей. Она всегда находила, чем заняться, с ней было весело. Она всегда подражала кому-то, умела идеально изобразить любого человека. Это было очень смешно – хотя Мэриголд не могла избавиться от мысли, что, когда она поворачивалась к Гвенни спиной, та, возможно, изображала её. Бабушка очень сердилась, когда за обедом Гвенни пролила суп на шёлковое платье миссис Доктор Эмсли, изображая, как старый доктор ест суп. Мэриголд корчилась в конвульсиях нечестивого веселья. Конечно, такие забавы были хороши. Но Гвенни смеялась над вещами, которые Мэриголд научили почитать, и хихикала тогда, когда полагалось быть почтительной. Особенно ужасно было ходить с нею в церковь. Она так смешно говорила о каждом, что Мэриголд тряслась от сдерживаемого смеха, так, что иногда сотрясалась скамья, а бабушка строго смотрела на неё. Мэриголд не позволила Гвенни крестить котят. Гвен решила, что это будет «очень весело» и даже приготовила таз с водой и всё прочее. Она должна была изображать священника, а Мэриголд – держать котят.
Но Мэриголд настояла на своём. Никакого крещения котят и всё. «Бабушка не позволила бы такого», – сказала она. «Мне всё равно, позволяет она или нет», – заявила Гвенни. «А мне – нет». «Ты просто её боишься, – презрительно сказала Гвенни. – Будь смелее». «Я смелая, – ответила Мэриголд. – Я не хочу крестить котят не потому, что я её боюсь. Просто это неправильно». «Знаешь, – сказала Гвенни, – что я делаю, когда папа и мама мне что-то не разрешают. Я сажусь и ору до тех пор, пока они не сдадутся». «С бабушкой такого не получится», – гордо ответила Мэриголд. Гвенни весь вечер дулась, а Мэриголд переживала, потому что полюбила Гвенни. Но есть вещи, которые делать нельзя, и крещение котят было одной из них. Утром Гвенни объявила, что прощает Мэриголд. «Меня не нужно прощать. Я не сделала ничего плохого», – сказала Мэриголд. «А я прощу тебя, и ты не сможешь мне помешать, – добродетельно заявила Гвенни. – А теперь давай придумаем что-то другое. Мне надоело всё, чем мы занимались. Подумай, был ли в твоей жизни день, когда ты делала всё, что хочешь?» Мэриголд подумала и сказала: «Нет». «Тогда давай сегодня делать всё, что захотим. Каждую мелочь». «Всё, что захочешь ты или всё, что я?» – спросила Мэриголд. «Всё, что я, – объявила Гвенни. – Я гостья, поэтому ты обязана исполнять мои желания. Теперь идём и не будь «котёночком». Я не стану просить тебя крестить котят. Оставим всё святое в стороне, если ты такая брезгливая. Знаешь, что я хочу сделать. Ужасно хочу попробовать черничное вино. Вчера попросила твою бабушку дать мне попробовать, но она сказала, что это нехорошо для маленьких девочек. А по мне это вздор. Я хочу прямо сейчас достать бутылку и открыть её. Мы чуть-чуть отопьём и вернем бутылку на место. Никто не заметит». Мэриголд хорошо понимала, что это неправильно. Но в отличие от крещения котят это «неправильно» было другим. Кроме того, она знала, что Гвенни сделает так, хорошо это или не очень, а у самой Мэриголд имелось тайное желание узнать, что из себя представляет черничное вино. Ей никогда бы не позволили попробовать его, и она считала, что это очень нечестно. Бабушкино черничное вино славилось в округе, и все гости, приходящие к ужину, угощались этим вином с пирогами. Бабушка с мамой и Саломеей собирали августовские яблоки далеко в саду. Шанс был хорош, и, как сказала Гвенни, никто не заметит, если они немного попробуют и вернут бутылку в кладовку в тёмный угол. В столовой было прохладно и сумрачно. Весной стены столовой оклеили новыми обоями, мама повесила новые занавески кремового оттенка. Августовский бриз поигрывал ими. В центре стола стояла красивая синяя бабушкина ваза с кипой пурпурных дельфиниумов, подарок тёти Дороти из Ванкувера. На спинке стула висело только что выстиранное бело-голубое платье Саломеи. Пока Мэриголд задержалась у стола, чтобы пошептаться с дельфиниумами, Гвенни забралась в кладовку и вышла оттуда с бутылкой. «Пробка закручена проволокой, – сказала она. – Сбегаю в амбар за плоскогубцами. Ты жди здесь и, если кто-то появится, спрячь бутылку». Никто не появлялся, Мэриголд созерцала бутылку, красиво мерцающую темным пурпуром. Наконец-то она узнает, какое оно, черничное вино. Совсем неплохо, когда рядом есть тот, кто осмеливается противостоять бабушке. По пути в амбар Гвенни встретила лишь Лазаря. Он весьма иронично относился к происхождению Гвендолен, поэтому подумал: что-то произойдёт. «Эта дитя всегда похож на ангел, когда хочет делать что-нить дьявольское», – пробормотал он. Но ничего никому не сказал. Если три женщины не могут справиться с одной девчонкой, это не его дело.
«Я принесла ещё и штопор», – объявила Гвенни, выкручивая проволоку с пробки. Когда всё произошло, штопор не понадобился. Не понадобилось ничего. Гвенни и Мэриголд не поняли, что случилось. Раздался звук, похожий на выстрел – и они замерли посреди столовой, в ужасе уставившись друг на друга. В бутылке осталось совсем немного черничного вина, потому что остальное оказалось на потолке – на стенах – на новых занавесках – на платье Саломеи – на синей вазе – на лице Гвенни – на розовом платье Мэриголд! Гвенни узнала много нового про черничное вино, о чём прежде не подозревала. И если острые ощущения были тем, что она искала, а этот миг она получила их достаточно на несколько недель вперёд. Она замерла на мгновение, затем схватила Мэриголд за руку. «Бежим! – воскликнула она. – Снимай платье – надень что-нибудь – быстрей!»
Мэриголд позволила затащить себя наверх. Случилось ужасное. Пятна от черники не отстирываются – она слышала это от Саломеи. Но Гвенни не дала ей времени подумать. Испачканное платье было сброшено и сунуто в шкаф – натянуто старое выцветшее. Гвенни стёрла вино с лица одним из маминых полотенец. На её платье тоже были пятна, но это не имело значения. «Идём», – повелительно сказала она, хватая Мэриголд за руку. «Куда мы идём?» – задыхаясь, спросила Мэриголд, когда они выбежали на улицу. «Куда-нибудь. Мы должны сбежать, пока они не зашли в столовую. Они же убьют нас, увидев это. Не вернёмся до вечера. К тому времени они успокоятся и, может, мы уцелеем. Мне бы хотелось быть мухой на потолке, когда бабушка увидит всё это». «Мы же не можем уйти на целый день. Нам же нечего есть», – простонала Мэриголд. «Будем есть ягоды и коренья, и прочее, – сказала Гвенни. – Станем цыганами и будем жить в лесу. Пойдем, это весело». «Не желаете ли прокатиться?» – раздался голос позади. Это был Абель Деруша. Человек Травник на своей двухместной повозке, как всегда, без шляпы, со своей собакой! 2
Человек Травник был одним из немногих романтических персонажей, которыми могли похвастаться окрестности гавани. Он жил где-то на мысе, но был хорошо известен повсюду, во всяком случае, все считали, что знают о нём всё, в то время как на самом деле никто ничего о нём не знал. В молодости Абель Деруша учился в колледже на священника. Затем бросил учёбу. В то время случилась охота на ересь, в результате которой Абель вернулся домой на остров, поселился на мысе с сестрой Тебби, старой девой, и приобрел повозку. Вскоре его прозвали Травником. Летом он ездил по всему острову, собирая лечебные растения, и продавал травы и настойки, которые делал сам. Он зарабатывал на этом жалкие гроши, хотя у них с сестрой было достаточно средств для жизни, и причуда с травами была для Абеля Деруши не более чем предлогом для жизни на природе. Мэриголд считала его очень «заманительным» и частенько думала, как было бы хорошо покататься на его красной повозке. Она чувствовала странное очарование его личности, хотя почти ничего о нём не знала – разве что однажды услышала, как Саломея говорила о нём с миссис Кемп. «Абель Деруша всегда легко относился к жизни. Кажется, он вообще не беспокоится о трудностях и разочарованиях, как все люди. Думаю, пока он может бродить по земле в поисках своих трав и беседовать со своей рыжей собакой, как с человеком, он не станет беспокоиться, что происходит вокруг. Он даже не переживал, когда его исключили из священников. Сказал, что Бог есть в лесах так же, как и в церкви. Он весь в родню своей матери, Котелосов. Они ленивые и сонные. Все уродились с мозолями на пятках. Деруши стыдились их. Неправильно жить так». Нет, дорогая, бесценная Саломея. Для тебя неправильно, но есть же другие миры, где всё оценивается иначе, и Абель Деруша живёт в одном из них – в мире, далёком от интересов бережливых фермеров гавани. Мэриголд был знаком этот мир, хотя она знала, что нельзя жить в нём всё время, как живёт Абель. Хотя это мир, где ты счастлив. Абель Деруша был самым счастливым человеком из всех, кого она знала. У него было такое короткое лицо, что оно казалось квадратным, длинная волнистая рыжая борода и странные свирепые острые усы, которые совсем не подходили к бороде. Без сомнения, он был уродлив, но Мэриголд считала, что это очень милый тип уродства. У него были красивые голубые глаза, в которых отражалась душа, оставшаяся детской. В лесу к нему подбегали рыжие белки, он знал по имени всех собак в округе. Когда он заезжал в Еловое Облако – довольно редко, будучи «привередливым» к портам захода – он оставался в своей красной повозке, по часу беседовал с Лазарем, Саломеей, мамой и бабушкой, если они были расположены поговорить с ним, но никогда не заходил в дом. После его ухода Лазарь, пожав плечами, сказал презрительно: «Это человек сумасшедший». На что Саломея, чтобы защитить свою расу, сообщила Лазарю, что Абель Деруша позабыл больше, чем он, Лазарь, когда-либо знал. Он пообещал Мэриголд, что как-нибудь возьмёт её покататься, и она очень хотела этого, хотя знала, что ей ни за что не разрешат. А сейчас они с Гвенни были вольны целый день делать всё, что им захочется, а Травник предлагал поехать с ним. «Конечно», – быстро сказала Гвенни. Но Мэриголд, несмотря на свои тайные желания, оробела. «Куда вы едете?» «Куда угодно, в любую сторону, – легко ответил Абель. – Сегодня я болтаюсь, просто болтаюсь, размышляя, каким бы я сделал этот мир, если бы творил его. А если вы, две мелкие негодницы, желаете поехать со мной, почему бы и нет». «Но дома же не знают, что случилось с нами», – засомневалась Мэриголд. «Зато узнают, что случилось со столовой, – хихикнула Гвенни. – Идём, Мэриголд, будь смелее». «Мэриголд права, – сказал Травник. – Не стоит волновать тех, кто волнуется. Я никогда не беспокоюсь. Сюда едет Джим Донкин. Попрошу его заехать в Еловое Облако и сообщить, что вы проведёте день со мной. По пути мы где-нибудь пообедаем, поужинать заедем ко мне, а вечером я привезу вас домой. Ну как, согласны?» Только Человек Травник мог предложить такой план. Но Абель не видел причин, почему бы девочкам не покататься, если они этого хотят, в день, созданный Богом специально для тех, кто хотел бы погулять на свободе. Гвенни была готова, и Мэриголд решила, что это будет «заманительно». Так что Джима Донкина попросили заехать в Еловое Облако, а Мэриголд с Гвенни уселись на заднее сиденье красной повозки среди ароматного вороха урожая Абеля и покатили по дороге, весьма довольные собой. Мэриголд решила забыть катастрофу с черничным вином. Так или иначе, это сделала Гвен. Её не станут убивать, потому что она гостья и, кроме того, вокруг царил золотой день, брошенный им в руки как подарок. Возможно, у Мэриголд имелась частица страсти к путешествиям от дяди Клона. Перспектива поездки с Травником наполняла её тайной радостью. Она всегда знала, что он ей понравится. «По какой дороге мы поедем?» – спросила Гвен. «По той, по какой захочу, – ответил Травник, презрительно взглянув на проезжающий мимо автомобиль. – Посмотрите на эту тварь, оскорбляющую дневной свет. Не вижу в них смысла. Ни в каких этих ваших аэропланах. Если бы Бог хотел, чтобы мы летали, он дал бы нам крылья». «Хотел ли Бог, чтобы вы управляли этой бедной старой лошадью, если дал вам ноги?» – дерзко спросила Гвен. «Да, когда добавил её четыре к моим двум», – был ответ. Абель был так доволен собой, что целую милю посмеивался. Он свернул на боковую красную дорогу, узкую и поросшую травой, с маргаритками, цветущими вдоль заборов, калитками под соснами, каменными оградами, заросшими мхом, которые он любил осматривать, петляющими ручьями и полянами, опоясанными лесом. Всё вокруг было таким милым, уединенным и уютным, а Травник рассказывал истории о каждом повороте, иногда выражаясь, как образованный человек, каким он и являлся на самом деле, а иногда впадая в детское простодушие. Он рассказал одну славную ужасную историю о яме, в которой было найдено тело убитой женщины, а на другом повороте дороги – о странствующем проповеднике, который был побит камнями. «Почему его побили камнями?» – спросила Гвен. «За проповедь правды или того, что он считал правдой. Они всегда так делают, если кто-то говорит правду – кидают камни или распинают». «Вы же сами когда-то были проповедником, правда?» Гвен превратилась в любопытного дьяволёнка. «Проповедование было идеей Тэбби. Сам я не хотел – не настолько, чтобы лгать ради этого. Видите тот дом в низине. Там жил человек, который каждое утро начинал с молитвы, а потом вставал с постели и бил свою жену». «Почему он её бил?» «Это загадка. Никто не знал почему. Может, у него был такой способ сказать «аминь». «Он бы не ударил меня дважды», – сказала Гвен. «Это верно, – Травник взглянул на неё через плечо. – А вот здесь жилище старика Мэллоу. У него жил лепрекон. Говорят, семейство Мэллоу привезло его из Ирландии в вещах. Думаю, так оно и было. Никогда не слыхал о местных лепреконах на нашем острове». «Что такое лепрекон?» – спросила Мэриголд, взбудораженная новым словом. «Крошечный сказочный гном в красном наряде и остроконечной шляпе. Если увидишь его и не отведёшь взгляд, он приведёт к горшку со спрятанным золотом. Джимми Мэллоу однажды видел его, но на секунду отвёл глаза, и крошечный парнишка исчез. Но после этого Джимми начал шевелить ушами и много получил от этого». «Что хорошего принесло ему шевеление ушами?» «Мало кто это умеет. Я могу. Смотрите». «О, вы покажите мне, как это делать!» – воскликнула Гвенни. «Этому нельзя научиться, это дар, – важно ответил Травник – Вот здесь живёт Сквирелли. Вечно хвастается, что у него нет ни цента. Понятно почему. Никто не даст ему ни одного». «Я слышала, как Лазарь говорил то же самое о вас, – грубо заявила Гвен. – Если вы живёте в стеклянном доме, не следует бросаться камнями». «Почему бы и нет? Любой может бросить камень в твой дом, почему бы и тебе не развлечься. На этом холме живёт Си Си Весси. Неплохой парень – не такой жадный, как его отец. Когда жена старика Весси умерла, её похоронили с маленькой золотой брошью без его ведома. Узнав об этом, он ночью отправился на кладбище, раскопал могилу и открыл гроб, чтобы забрать брошь. Сейчас, подождите минуту, мне нужно забежать поговорить с капитаном Симонсом. Он хочет, чтобы сегодня я принёс ему юго-западный ветер. Должен сказать ему, что сегодня не смогу, доставлю завтра». «Думаешь, он вправду торгует ветрами?» – прошептала Мэриголд. «Нет, – презрительно бросила Гвен. – Я вижу его насквозь. У него крыша поехала. Но он забавный и здорово рассказывает. Не верю в историю про лепрекона». «Неужели? – спросил Травник и сочувственно посмотрел на Гвен, внезапно появившись сзади, хотя они не видели, чтобы он выходил из дома. – Ты многое упустишь, если не будешь ни во что верить. Я путешествую повсюду, верю во всё, что вижу, и это здорово». «Лазарь говорит, что вы – лентяй», – ответила Гвенни. «Нет, нет, не лентяй. Я просто доволен жизнью. Я самая большая жаба в собственной луже, так что меня не волнует, что в соседней луже есть жабы побольше. Я сам себе король. А теперь давайте заглянем к бабушке Фин. Давно её не видел. Может быть, она позволит Лили накормить нас обедом». Гвен и Мэриголд с подозрением посмотрели на домишко, перед которым остановился Травник. Это были руины с окнами, заклеенными коричневой бумагой. Калитка висела на одной петле, сад зарос репейником и пижмой, а старуха, сидевшая на жуткой веранде, даже издалека не выглядела привлекательной. «Мне не нравится этот дом, – прошептала Гвен. – Надеюсь, мы не подцепим чесотку». «Что это такое?» «Мэриголд, ты вообще что-нибудь знаешь?» Мэриголд злорадно подумала, что она знает о чудесных вещах, тех, о которых Гвен не имеет и представления, но в ответ лишь сказала: «Я не знаю об этом».
«Тогда моли небеса, чтобы не узнать, – с важностью заявила Гвен. – Я знаю. Подцепила от одноклассника, который живёт в похожем месте. Ох! Сало и сера, иначе умрёшь». «Идёмте и хватит шептаться, – сказал Травник. – Бабушке Фин это не понравится. Вы же не хотите попасть ей на язычок. Ей восемьдесят семь, но она живее всех живых».
3 Физически бабушка Фин едва ли была хоть на дюйм жива, поскольку не могла самостоятельно передвигаться из-за, как она объясняла, «паралича бедра». Но её умственные силы были несомненны. Она имела выразительную внешность: снежно-белые волосы, эльфийские локоны вокруг мертвенно-бледного лица и живые зеленовато-голубые глаза. У неё до сих пор сохранились все зубы, они лишь потеряли цвет и стали похожими на клыки. Когда она раскрывала губы в улыбке, то напоминала старую леди-волчицу. Она носила вдовий чепец с оборками, туго завязанный под подбородком, красную миткалевую блузу, объёмную домотканую юбку в красно-чёрную клетку и предпочитала ходить босиком. Она любила сидеть на веранде, откуда могла выкрикивать проклятия и грозить длинной чёрной тростью любому человеку или предмету, которые вызвали её недовольство. Мэриголд слышала о бабушке Фин, но никак не ожидала познакомиться с нею. Смятение боролось в ней с любопытством, когда она шла по тропе за Травником. Какие же разные они бывают, думала Мэриголд, сравнивая Старшую бабушку и бабушку с этой старухой. «Вот это сюрприз», – сказала бабушка Фин. «Теплый денёк, мистрис Фин», – сказал Травник. «Есть местечко и потеплее, не так ли, – ответила старушка. – Я буду сидеть на троне в небесах и смеяться над вами. Ты не позабыл тот последний раз, когда был здесь, и твой пёс укусил меня?» «Да, бедняга с тех пор болеет, – сухо ответил Травник. – Только недавно ему полегчало. Не вздумай позволить ему укусить тебя ещё раз». «Сам дьявол не померяется с тобой языком, – хихикнула старушка. – Ладно, заходите. Вам повезло, что у меня сегодня хорошее настроение. Развлекалась, наблюдая за похоронами старика Пока Рэмси. Десять лет назад, в этот же день, он сказал, что мне остался лишь год жизни. Представь-ка свою компанию». «Мисс Мэриголд Лесли из Елового Облака, мисс Гвенни Лесли из Крутого Холма». «Народ из Елового Облака, надо же! В молодости я там работала. Старая леди была изуверкой. Ваша тётя Адела гостила там в то лето. Похожа на ангела, хотя судачили, что она отравила своего мужа». «Она не наша тётя Адела. Всего лишь троюродная сестра, – сказала Гвен. – И она не травила мужа». «Ладно, ладно, не берите в голову. Так или иначе, но половину мужей на свете стоило бы отравить. У меня их было четверо, так что я кое-что знаю об этой породе. Располагайтесь на веранде, садитесь на пол, вытягивайте ноги, пока обед будет готов. Думаю, вы ради него и приехали. Лили, Лили!» В ответ на крик старушки в дверях на миг показалась высокая, худая, неряшливо одетая женщина с угрюмым лицом. «Компания к обеду, славный народ из Елового Облака. Постели скатерть и подай лягушачий пирог. И завари-ка трясущегося чаю. Да пришли Тиби поболтать с девчонками». «Сегодня Лили не в настроении, – усмехнулась старушка, когда Лили, не сказав ни слова, молча исчезла. – Утром я дала ей пощёчину за то, что она оставила мыло в воде». «Но её же уже больше шестидесяти. Подумай», – запротестовал Травник. «Я знаю. Не думаешь ли ты, что она могла бы набраться здравого смысла за шестьдесят лет, – сказала старушка, делая вид, что не поняла его. – Но некоторые так его и не приобретают. Вот ты – когда-то был молодым дураком, а теперь стал просто старым. Грустно. Тиби, иди сюда и позабавь юных леди». Тиби явился с весьма недовольным видом и сел на корточки рядом с Гвен. Это был лохматый мальчишка с озорными зелёными глазами, как у его бабушки. Мэриголд почти не обратила на него внимания. Её волновало ужасающее видение лягушечьего пирога. И что за трясущийся чай? Последнее звучало ещё хуже, чем пирог из лягушек, потому что у неё не было ни малейшего представления, что это такое. Но Гвен, у которой имелось чутьё на любых мальчишек, почувствовала себя как дома, перебрасываясь словечками с Тимоти Бенджамином Фином – коротко, Тиби. Он вскоре понял, что её нелегко одурачить, несмотря на то что она одна из этих «изуверских Лесли», и не стоит беспокоиться по поводу того, как он разговаривает. Когда простое «чёрт возьми» выскочило из его рта, Гвен только хихикнула. «О, Тиби, ты не боишься, что попадёшь в нехорошее место за такие слова?» «Ничего подобного, – презрительно ответил он. – Я не верю, что есть какой-то там рай или ад. Когда ты умираешь, это конец». «Разве тебе бы не хотелось продолжать жить?» «Нет, это невесело, – ответил юный мизантроп. – А рай скучное место, судя по тому, что я о нём слышал». «Ты никогда не был там, иначе ты бы не называл его скучным», – неожиданно для себя сказала Мэриголд. «А ты была там?» Мэриголд подумала о Таинственной Земле, еловом холме и Сильвии. «Да», – сказала она. Тиби посмотрел на неё. Эта девочка, Мэриголд, не была столь же симпатичной, как Гвен, в ней не было такого задора, но имелось нечто, заставившее его поосторожничать, поэтому вместо слов, которые он сказал бы Гвен, он лишь вежливо заметил: «Ты врёшь». «Не забывай о манерах, – пальнула бабушка во внука, прямо из беседы с Травником. – Не вынуждай ловить тебя на обвинениях леди во лжи». «Не беспокойтесь», – ответил Тиби. «Никакого креветочного соуса, если тебе так нравится», – сказала бабушка. Тиби пожал плечами и повернулся к Гвен. «Она весь день достаёт тётю Лили за то, что та оставила мыло в тазу. Прежде она лупила её, но я прекратил это. Не позволю бабушке обижать тётю Лили». «Как ты прекратил?» – спросила Гвен. «В последний раз, когда она шлёпнула тётю Лили, я подошёл к бабушке и укусил её», – холодно заявил Тиби. «Нужно кусать её почаще, если это остановит её», – хихикнула Гвен. «А больше и нет ничего такого, за что стоит бороться, – усмехнулся Тиби. – Бабушка такая жёсткая, что её трудно укусить. Я не трогаю её, да и она не пристаёт ко мне – в основном. На прошлой неделе она врезала мне в челюсть, когда я напился». «Яблочного сока. Врёшь», – усмехнулась Гвен. Оказалось, что Тиби проводил нечто вроде эксперимента. «Просто хотел выяснить, что это такое. Ужасное разочарование. Просто хотелось спать. Могу и так хотеть, не напиваясь. Думаю, повторять больше не стану. Ничего особенного в этом нет. В этом мире всё хуже, чем ожидаешь. Это тупая старая дырища». «Нет, – снова перебила его бабушка. – Это заманительный мир. Сильно заманительный».
Мэриголд почувствовала, что есть, по крайней мере, одно, в чём они похожи с бабушкой Фин. То, что радовало саму Мэриголд. Взгляд в ту жизнь, о существовании которой она ничего не знала, но которая была заманительной, сильно заманительной, как сказала бабушка. Было очевидно, что бабушка и Травник наслаждались разговором, несмотря на случайные стычки. «Посещаешь баптистскую церковь? – рыкнула бабушка. – Ну, ежели ты хочешь, чтобы твой пёс отправился на небеса, продолжай. Меня не подловить на посещении баптистов. Всегда была и буду в епископальной, до конца света, аминь». «Не верю, чтобы ты хоть раз в жизни заходила в епископальную церковь», – усмехнулся Травник. «Ущипну тебя за нос, если достану, – ответила бабушка. – Иди в свою баптистскую, – иди в баптистскую церковь. Ты сын кролика с обезьяним лицом. А я буду сидеть тут и наблюдать, как вас поджаривают». Она вдруг повернулась к Мэриголд. «Если бы этот Травник был бы столь богат, как сейчас беден, он бы ездил на наших головах. Скажу тебе, что настоящая гордость этого человека смехотворна». «Обед готов», – раздался из дома недовольный голос тёти Лили. «Идёмте, поможете мне, – сказала бабушка, проворно дотягиваясь до своей чёрной трости. – До сих пор жива, потому что мало-мало, но ем». Прежде чем Травник сумел галантно прийти ей на помощь, сверкающая новая машина, полная разряженных людей, вдруг подкатила к воротам и остановилась напротив веранды. Водитель выглянул из машины, намереваясь что-то спросить, но бабушка, выгнувшись, словно старая тигрица, не дала ему сказать ни слова. Она схватила ближайшее орудие – то оказалась тарелка с подливкой и ломтями бекона, стоящая на скамье рядом с нею, и швырнула в него. Тарелка пролетела на волосок от его лица и приземлилась точно, и смачно на шёлковые колени модно одетой леди. Бабушка добавила к броску серию злобных воплей и ругательств, самыми мягкими из которых были: «Чтоб вся ваша еда сгнила», «Чтоб вы вечно искали что-то и не находили» и наконец: «Чтоб вас всех поразила чесотка. Я буду молиться за это». Ошарашенный водитель сдал назад от ворот и на всей скорости рванул прочь по дороге. Гвен завизжала от восторга, Травник захихикал, а Мэриголд старалась справиться с потрясением. Бабушка же была в отличном расположении духа. «Это бодрит. Ещё могу справиться с таким делом. Взглянув на того парня, можно сказать, что его дед повесился в конюшне. Идёмте обедать. Если бы мы знали, что вы явитесь, то зарезали бы старого петуха. Он уже сделал в жизни всё, что мог. Но всегда же имеется лягушачий пирог, не так ли? Итак, к пирогу». К облегчению Мэриголд и разочарованию Гвен никакого лягушачьего пирога не оказалось. На самом деле, закусок было не очень много, но имелась жареная ветчина c картофелем и черничный джем, который вызвал у Мэриголд довольно мрачные воспоминания. На обеде было скучно, потому что тётя Лили всё ещё сердилась, бабушка с жадностью ела, а Травник молчал. Одной из его странностей была та, что он редко разговаривал внутри дома. «Не могу думать или говорить, когда вокруг меня стены, никогда не мог», – однажды признался он Саломее. После обеда Травник расплатился за угощение бутылкой мази от бабушкиного «паралича», и она дружелюбно распрощалась с гостями. «Жаль, что вы собираетесь уезжать, а не только что приехали», – галантно сказала она. Бабушка так крепко обняла Мэриголд, что та в ужасе подумала, что она собирается поцеловать её. Мэриголд подозревала, что случись такое, ей уже никогда не остаться той девочкой, какой она была. Но бабушка лишь прошептала: «Она симпатичней тебя, но ты мне нравишься больше – ты, словно маленькая весна». Комплимент лучше, чем можно было бы ожидать от бабушки Фин.
4 После полудня их путь пролёг вдоль извилистого берега речки, впадающей в бухту. Далеко впереди расстилалась голубая манящая гавань, солнечные дюны и залив в тумане. Травник горестно потряс хлыстом. «Поэзия ушла из бухты навсегда, – сказал он больше себе, чем девочкам. – Когда я был мальчиком, в похожий день залив был бы заполнен белыми парусами. Сейчас нет ничего, кроме бензиновых лодок, а они вовсе не вызывают желания произносить романтические речи. Романтика исчезла, романтики больше нет в нашем мире». Он мрачно покачал головой. Мэриголд же, глядя вокруг глазами юности, видела романтику повсюду. Что касается Гвенни, она не беспокоилась о романтике или её отсутствии, а лишь о своём желудке. «Эй, я хочу есть, – сказала она. – Я не наелась у Фин. Где мы можем поужинать?» «В моём местечке, – ответил Травник. – Мы едем туда. Тэбби найдет, чем нас накормить. После ужина отвезу вас домой – если погода не подкачает. Не зря она так подмигивает – завтра как из ведра польёт кошками и собаками». Мэриголд было озадачилась, как погода может подмигивать, но тут же забыла об этом, размышляя, что было бы забавно, если бы на самом деле полил дождь из кошек и собак. Повсюду полные вёдра шёлковоухих котят и груды милых мокрых щенят. «Местечко» Травника находилось в тупике лесной дороги, в дальнем конце красного берега гавани. Он не хотел жить поблизости от земных знакомых. Казалось, его выкрашенный в белый цвет домик тонул в объятиях кустов и цветов. Повсюду росли деревья – Травник никогда не срубал их. Четыре сероглазых котёнка, моргая, сидели рядком на подоконнике, словно вырезанные по трафарету из чёрного бархата. «Наследство из Елового Облака, – сказал Травник, заводя девочек в дом. – Ваша прабабушка подарила мне их прабабушку. Добро пожаловать в моё скромное жилище, леди. Тэбби, у нас гости к ужину. Принеси им по стакану воды». «Боже, неужели на ужин нам дадут одну только воду», – прошептала Гвен. Но Мэриголд кое-что знала о Тэбби из разговоров взрослых. Она была, как сказала Саломея, «не в своём уме». Говорили, что она, еретичка, поселилась у Абеля, потому что совсем не верила в Бога. Она много смеялась и редко выходила из дома. Дородная Тэбби носила платье в красно-белую клетку. Лицо у неё было круглое и бледное, но рыжие волосы – густые и красивые, а глаза – по-детски добрые и голубые, как у брата. Она приветливо улыбнулась девочкам, подавая воду. «Выпить всё до последней капли, – приказал Травник. – Каждый, кто приходит в мой дом, первым делом должен выпить полный стакан воды. Люди никогда не пьют достаточно воды. Если бы они это делали, им бы не пришлось оплачивать многочисленные счета докторов. Пейте, я сказал». Мэриголд не очень хотелось пить, она с трудом осилила до дна вторую половину большого стакана. Гвенни выпила половину своего. «Допивай», – сухо сказал Травник. «Вот тебе», – ответила Гвенни и выплеснула остаток воды Травнику в лицо. «О, Гвенни!» – с упреком воскликнула Мэриголд. Мисс Тэбби рассмеялась. Застывший на месте Травник был очень смешон, вода стекала с его усов. «Теперь мне не нужно умываться», – только и сказал он. «Как Гвенни делает такое, и ей всё сходит с рук, – недоумевала Мэриголд. – Неужели потому, что она такая красивая?» Ей было стыдно за манеры Гвен. Вероятно, и Гвен было немного стыдно за себя – если такое вообще возможно, – потому что за столом она прекрасно вела себя, лишь на миг оторвавшись от еды, когда с любопытством спросила Тэбби, правда ли, что та не верит в Бога. «До тех пор, пока я смогу смеяться, я неплохо проживу без Бога, – таинственно заявила Тэбби. – А когда не смогу, мне придётся поверить в Него». Ужин был хорош: булочки с яблоками и корицей, хлеб с изюмом и рассказы Травника. Но когда после ужина он вышел на улицу и, вернувшись, объявил, что близок дождь, поэтому девочки должны остаться до утра, стало не очень приятно. «Мы должны вернуться домой! – воскликнула Мэриголд – Мистер Деруша, пожалуйста, пожалуйста, отвезите нас домой!» «Я не могу отвезти вас домой, а потом ехать обратно четырнадцать миль в бурю. Я доволен своей жизнью, но я беден и не могу позволить себе заиметь кабриолет. А мой зонт весь дырявый. Вам будет здесь хорошо. Ваши родные знают, где вы, и не станут беспокоиться. Они знают, что у нас чисто. Семь лет назад ваша бабушка останавливалась у нас во время дождя. Вы пойдёте прямо в кровать и заснёте, а утром я отвезу вас так же, как привёз.
5 «Я знаю, что не сомкну глаз в этом ужасном месте», – проворчала Гвенни, презрительно осматривая крошечную спальню и видя только неровный некрашеный пол, покрытый круглым плетёным ковриком, дешёвое бюро с разбитым зеркалом, кувшин и вазу со сколами, пятнистый потрескавшийся потолок и старомодные вязаные кружева, украшающие наволочки на подушках. Мэриголд тоже видела всё это, но было здесь и другое – гавань за окошком, прекрасная в диком закате приближающегося шторма. Она устала и склонялась к мысли, что делать всё, что захочешь, не так уж весело, но под действием чарующего вида из окна оживало её чувство романтики и любви к приключениям. Почему Гвен не умеет видеть лучшее вокруг? Она ворчала ещё с ужина. Не такой уж славной она была. «Если ветер переменится, у тебя навсегда останется такое лицо». «О, не пытайся шутить, – огрызнулась Гвен. – Старик Абель должен отвезти нас домой. Он обещал. Я до смерти боюсь спать в одном доме с Тэбби Деруша. Видно, что она чокнутая. Она может прийти и задушить нас подушкой». Мэриголд сама побаивалась Тэбби – особенно сейчас, когда стемнело. Но она лишь сказала: «Я очень надеюсь, что Саломея не забыла накормить котят». «Я очень надеюсь, что здесь нет клопов, – сообщила Гвен, недовольно разглядывая кровать. – Похоже, что есть». «О, нет, уверена, что нет. Здесь всё чистое, – запротестовала Мэриголд. – Давай помолимся и ляжем спать». «Удивительно, что ты не боишься молиться после того, как соврала Тиби, что побывала в Раю», – заметила Гвен. Она устала, была не в духе и намеревалась отыграться на ком-нибудь. «Это не враньё, нет, ты не понимаешь! – воскликнула Мэриголд. – Это Сильвия…». Она замолчала. Она не рассказывала Гвен о Сильвии. У Гвен имелось подозрение, что у Мэриголд есть какая-то тайна, связанная с еловым лесом, и она время от времени поддразнивала её, надеясь на признание. Гвен тотчас воспользовалась оговоркой Мэриголд. «Сильвия! У тебя есть секрет об этой Сильвии, кто бы она ни была. Гадко и подло не рассказать мне! Подруги всегда делятся своими секретами». «Никаких секретов. Я не стану рассказывать тебе о Сильвии. Можешь не упрашивать. Думаю, у меня есть право хранить свои тайны». Гвен швырнула ботинком в стену. «Ладно. Храни себе. Думаешь, я хочу знать твои дурацкие тайны? Хотя, я знаю одну из них. Ты ревнуешь к Клементине Лоуренс». Мэриголд стало жарко. Как об этом узнала Гвен? Она никогда не говорила ей о Клементине. «Ага-ага!» – злобно закричала Гвен. Ей нужно было заставить кого-то страдать, чтобы самой успокоиться, а Мэриголд как раз была под рукой. «Ты не подозревала, что я это знаю. Тебе ничего не скрыть от меня. Как ты здорово куксилась, когда я хвалила её фотографию. Забавно ревновать к мёртвой женщине, которую ты никогда не видела. Смешней не бывает». Мэриголд скорчилась от боли. Хуже всего, что это было правдой. Она ненавидела Клементину и с каждым днём всё больше. Ей очень хотелось перестать ненавидеть. Мучительно было думать о ней. И мучительно думать, что Гвенни разгадала её. «Конечно, – продолжила Гвен, – первая миссис Линдер была намного красивее, чем твоя мама. Конечно, твой папа больше любил её. Мама говорит, что вдовцы женятся во второй раз, чтобы заполучить домохозяйку. Я могла бы просто стоять и смотреть на это фото часами. А когда бы выросла, то сделала бы такую же, с лилией и такой же причёской. Я никогда не подстригу волосы. Это вульгарно». «У принцессы Варвары стрижка», – заметила Мэриголд. «Русские принцессы не в счёт». «Она внучатая племянница королевы Виктории». «Это она так говорит. Не стоит важничать, Мэриголд, если тебя посетила какая-то там принцесса. Я… э…э.. Демократ». «Нет. Только в Штатах есть Демократы». «Ладно, пусть будет что-то, которое против королей и королев. Не помню правильного слова. А что касается политики, я хочу стать Тори, между прочим. Сэр Джон Картер намного симпатичнее, чем этот наш Либерал». «Ты не сможешь стать То – они же консерваторы! – воскликнула Мэриголд, потрясённая столь беспорядочной идеей. – Ты же родилась Гритом». «Вот увидишь, как я не смогу. Ладно…». Гвен разделась и влезла в одну из довольно маленьких хлопковых ночных рубашек, которые Тэбби где-то откопала для них. «А теперь – молитвы. Мне ужасно надоело читать эти старые молитвы. Хочу сама придумать новую». «Думаешь, это… не опасно?» – с сомнением спросила Мэриголд. Когда ты гость в незнакомом месте, не лучше ли воздержаться от выдумок и опытов с молитвами и политикой. «Почему бы и нет? Но я знаю, что сделаю. Я прочитаю твою молитву – ту, что тётя Мэриголд сочинила для тебя». «Ты не сделаешь этого! – вскричала Мэриголд. – Это моя собственная молитва!» «Жадная свинка», – сказала Гвенни.
Мэриголд ничего не ответила. Возможно, она и была жадной. Ведь Гвен в любом случае сделала бы это, если бы захотела. Она знала свою Гвенни. И также знала, что её собственная любимая молитва была бы испорчена навсегда, если бы эта чертовка из Крутого Холма произнесла её. Гвенни опустилась на колени, поглядывая на Мэриголд. И в последний момент смягчилась. В конце концов, Гвен не была такой уж плохой. Но сообщив, что придумает новую молитву, она должна была сделать это. Она не собиралась сдаваться, но вдруг обнаружила, что придумать молитву совсем не просто. «Дорогой Бог, – медленно произнесла она, – пожалуйста, пожалуйста, о, пожалуйста, не дари мне таких веснушек, как у Тэбби Деруша. И не беспокойся о хлебе на каждый день – уверена, его всегда будет достаточно, – но пожалуйста, пусть у меня будет много пуддинга, пирожных и варенья. И, пожалуйста, благослови всех, кто этого заслуживает!»
«Ну всё, сделано!» – провозгласила она, запрыгивая на кровать. «Уверена, Бог подумает, что это забавная молитва», – сказала Мэриголд. «Ну… думаю, Ему стоит иногда немного развлечься, – ответила Гвенни. – Во всяком случае, это моя собственная молитва. А не та, что кто-то для меня придумал. Эй, Мэриголд, а что, если в кровати мышиное гнездо? Здесь матрац из соломы». Какие только ужасы не придумает Гвенни. Они загасили лампу, и стало совсем темно. Они находились в четырнадцати милях от дома. Дождевые капли застучали по оконцам. Правда ли, что Тэбби Деруша «не в своём уме»? «Абель послал вам яблоки». Гвенни завизжала, выкрикнув одно из своих выражений. Тэбби стояла возле кровати. Как она смогла так неслышно войти? Невероятно. Когда она вышла, девочки не осмелились есть яблоки, побоявшись, что в них живут червяки. «Что там пыхтит за дверью? – прошептала Гвен. – Тебе не кажется, что старик Абель Деруша превратился в волка?» «Это Баттонс», – усмехнулась Мэриголд. Как она была рада, когда внезапный храп сообщил, что Гвен уснула. Прежде чем заснула Мэриголд, Тэбби Деруша пришла ещё раз – тихо, как тень, и на этот раз со свечой в руке. Она склонилась над кроватью. Мэриголд, застыв от страха, не открывала глаз и затаила дыхание. Неужели их убьют? Задушат подушками? «Милые детки, – сказала Тэбби Деруша, нежно дотронувшись до локонов Гвен. – Волосы мягкие, как шёлк, милые личики, такие красотки». Затем она коснулась щеки Мэриголд – осторожно, словно лепестком розы. Тэбби смотрела на них несколько минут. Затем вышла так же бесшумно, как и вошла. Но Мэриголд больше не боялась. Она почувствовала себя уютно, как дома, словно спала в своей голубой комнатке в Еловом Облаке. Всё-таки это был заманительный день. И Гвен совсем не плоха. Не стала красть её молитву. Мэриголд снова прочитала молитву про себя – прекрасную маленькую молитву, которую она так любила, потому что она была очень хороша, и потому что её придумала тётя Мэриголд, – и уснула.
6 «Я всю ночь не сомкнула глаз», – простонала Гвен. «Это неважно, сейчас уже новое утро», – сказала Мэриголд.
Дождь стих. Дул юго-западный ветер, который Травник обещал капитану Симонсу. Ветер гнал облака, внизу на берегу вода урчала голубой рябью. Небо на востоке окрасилось в розовое серебро. Над гаванью висел молочный туман. Затем восходящее солнце разорвало его пелену и соорудило радугу. Катер шёл по гавани, оставляя за собой сверкающую дорожку. Никогда, подумала Мэриголд, мир не был таким прекрасным. «Что ты делаешь?» – спросила Гвен, нетерпеливо сражаясь с платьем, сердясь, что Баттонс всё-таки проник в комнату и заснул на нём. «Я… я думаю… Я молюсь», – задумчиво произнесла Мэриголд.
7 Они ещё не закончили завтракать, как дядя Клон приехал на своей машине.
«Они не сошли с ума, там, в Еловом Облаке?» – спросила Гвен.
Спросила довольно спокойно. Ей не нравился дядя Клон. Его всегда было слишком много. «Существует особое Провидение для детей и дураков, – мягко ответил дядя Клон. – Джим Донован забыл передать сообщение и вспомнил о нём лишь поздно вечером, и, узнав, куда вы подевались, все так облегчённо вздохнули, что столовая почти провалилась в подвал. Вам лучше не заглядывать в черничное вино, пока оно фиолетовое, мисс Гвен». «Хорошо, что мы уже не маленькие, и они не могут нас отшлёпать», – прошептала Гвен, увидев бабушкино лицо. «И я тебе верю», – подтвердил Люцифер.
Глава 13. Призрак уходит
1 Происшествие с черничным вином, разумеется, не прошло даром. В Еловом Облаке начались секретные переговоры о том, чтобы отправить Гвенни домой. Но они так и закончились ничем, а Гвен даже не узнала, что они велись. Такого никогда бы не сделали, чтобы не обидеть Лютера и Энни – заключила бабушка, хотя и не понимала Джозефину. Настоящей же причиной было то, что несмотря на… а, возможно, и благодаря замашкам Гвенни, она всем нравилась. «Забавное сочетание детского озорства и взрослости», – сказал дядя Клон, который любил посмеяться. «Маленький шалунья», – говорил Лазарь, держась от Гвен подальше. «Дитя Вельзевула», – приговаривала Саломея, но её старая кухонная банка всегда была полна «закусок-на-бегу» для Гвенни. Гвен могла быть святой или грешницей, когда ей хотелось посмеяться, но она никогда не кичилась своей внешностью, и у неё было доброе независтливое сердце Энни Винсент и абсолютная неспособность Лютера Лесли таить зло. Что касается Мэриголд, у неё с Гвенни было несколько ужасных ссор, но они всегда так весело проводили время, что эти стычки мало что значили. Хотя у Гвенни был ядовитый язычок, когда она злилась и не сдерживала болезненные для Мэриголд слова, особенно о Клементине. Фотография Клементины так и висела в садовой комнате, в то время как большинство выцветших невест Старшей бабушки были упакованы и отправлены в забвение чердака. Она оставалась на стене в своем зелёном унынии, с лицом цвета слоновой кости, с гладким потоком заплетённых волос, красивыми белыми руками и глазами под длинными ресницами, вопросительно смотрящими на лилию. Мэриголд думала, что меньше бы ненавидела Клементину, если бы та смотрела прямо и чуть надменно, как другие невесты – если бы можно было встретиться с нею взглядом и проигнорировать его. Но этот ускользающий безразличный взгляд, словно ты ничего не значишь, будто всё, о чём ты думаешь или чувствуешь, не имеет никакого значения. О, для других Клементина Лесли, возможно, и была мертва, но для Мэриголд – мучительно жива, и она знала, что папа женился на маме только ради того, чтобы завести домохозяйку. Вся его любовь принадлежала этой презрительной леди Лилии. А Гвенни, догадавшись про тайную рану в душе Мэриголд, время от времени вонзала туда колючки, распевая похвалы образу Клементины. Слабым утешением для Мэриголд была надежда, что, если бы Клементина дожила до старости, то, может быть, сильно растолстела, как её мать из Хармони. Многие Лоуренсы жили там или в округе, и никто из них, как перешёптывались, не любил Лорейн, хотя они всегда были болезненно вежливы с нею. Мэриголд знала об этом, как и о многом другом, о чём взрослые и не подозревали, что она знает, и всегда, когда взгляд старой миссис Лоуренс останавливался на ней, Мэриголд чувствовала, что не имеет права существовать. Если бы она не сомневалась, что Клементина будет похожа на свою мать, когда постареет, она бы не ревновала к ней. Ведь старая миссис Лоуренс была просто смешной пожилой леди, а никто не ревнует к смешным людям. Миссис Лоуренс очень гордилась своим сходством с королевой Викторией и одевалась как она. У неё было три подбородка, грудь размером с овцу и безвредная, но раздражающая привычка терять шпильки повсюду, где бы она не появилась. Любимым её словом было «христианский», и она терпеть не могла, когда ей напоминали, что она стара и толста. Она постоянно носила брошь с прядью волос Клементины внутри, а рассказывая о своей дочери – делала она это очень часто, – всегда шмыгала носом. Но несмотря на всё это, у миссис Лоуренс имелось много хороших качеств, и, как сказал дядя Клон, она была вполне достойной пожившей душой. Но Мэриголд видела только её недостатки и слабости, потому что хотела видеть лишь это в матери Клементины, и радовалась, когда дядя Клон посмеивался над трогательным обычаем миссис Лоуренс хранить обувь своих детей. Поговаривали, что у неё имеется комната, заставленная обувью – каждый ботинок или туфля, которую кто-то из её четверых детей когда-либо носил с самого первого шага. Это никому не причиняло вреда и не должно было приносить Мэриголд такого злого удовольствия. Но разве ревность когда-то бывала разумной?
2 Сын дяди Питера Ройял женился и привёз невесту в Хармони. Говорили, что она необычайно хороша, даже тётя Джозефина сказала, что это самая прелестная невеста из всех, каких она видела. Состоялись обычные празднования клана в её честь, а теперь дядя Клон и тётя Мэриголд устраивали вечеринку для неё – маскарад, где вся молодёжь должна быть в масках. Для Мэриголд звучало весьма интересно, а для Гвенни – будоражаще, когда они слушали, как мама и бабушка обсуждают вечеринку за ужином. Обе очень хотели попасть на этот праздник, но обе знали, что придётся идти спать, как только мама и бабушка отправятся туда. «Будьте хорошими девочками», – ласково сказала бабушка. «Невесело быть хорошими девочками, – сказала Гвенни с недовольной гримасой. – Не понимаю, почему нам нельзя пойти на вечеринку». «Вы не приглашены», – заметила мама. «Вы недостаточно большие, чтобы ходить по вечеринкам», – сообщила бабушка. «Ваш день наступит», – успокоила Саломея. Дядя Клон приехал из Хармони на своей машине – уже в маскарадном костюме: в шикарном плаще из цветного бархата, принадлежавшем какому-то предку из-за моря, с настоящим мечом и в напудренном парике. С кружевными оборками на запястьях и груди. Мама и бабушка не нарядились в костюмы, но бабушка шикарно выглядела в бархате, а мама – очень мило в коричневой парче и жемчугах. Всё было так необычно, и Мэриголд хотелось подняться на холм и рассказать Сильвии. Она не виделась с Сильвией с тех пор, как приехала Гвенни, и временами ей страшно хотелось поговорить с нею. Но она ни разу не поднялась на холм. Гвенни не должна узнать о Сильвии. «Бегите, детки, в дом и по кроватям», – сказал дядя Клон, довольно гадко улыбаясь, поскольку знал, как они не хотят этого. «Не называйте меня деткой», – вспыхнула Гвен.
Когда урчание мотора затихло в сумерках, она села на ступеньки веранды и долго молчала. Молчание редко посещало Гвен, а Мэриголд была довольна этим. Хорошо сидеть и мечтать в славных сумерках, когда среди цветочных клумб крадётся Люцифер, словно чёрный демон. Это не был Люцифер времён Старшей бабушки. Тот ушёл туда, куда уходят хорошие коты. Но существовал другой Люцифер, забравшийся в его четыре лапы, так похожий, что через некоторое время казалось, что это тот же самый старый Люцифер. Их была целая череда, Люциферов и Ведьм, в поколениях Елового Облака, настолько похожих друг на друга, что Фидим и Лазарь думали, что все они были одним и тем же, и считали их дьяволятами старой Леди. Саломея ушла, подоив коров. «Я иду спать, – сказала она. – У меня болит голова. Вам тоже пора. В кладовой для вас лимонад и печенье». «Лимонад и печенье», – с презрением повторила Гвенни, когда Саломея скрылась в доме, оставив озорниц на просторе Елового Облака. «Лимонад и печенье! А у них там, на вечеринке, всякие напитки, салаты и пирожные!» «Что толку думать об этом, – со вздохом сказала Мэриголд. – Сейчас девять. Мы тоже можем идти спать». «Спать! Я собираюсь на вечеринку». Мэриголд уставилась на Гвенни. «На вечеринку? Но ты не можешь…» «Может, и не могу, но пойду. Я всё обдумала. Мы просто пойдём. Всего какая-то миля – мы легко пройдём её пешком. Нужно нарядиться, чтобы подумали, что мы приглашены, если нас заметят. На чердаке в сундуке полно всяких вещей, а я сделаю маски. Не будем заходить в дом, просто заглянем в окна и увидим все костюмы и веселье». Общение с беспорядком так испортило хорошие манеры Мэриголд, что она даже не почувствовала никаких угрызений совести. Конечно, это было заманительно. Ей очень хотелось увидеть «прелестную» невесту и чудесные костюмы. Она слышала, что Пит дяди Питера нарядится дьяволом. Её лишь беспокоило сомнение, удастся ли осуществить этот план.
«Что, если бабушка поймает нас?» – сказала она. «Наплевать на твою бабушку. Не поймает, а если поймает, что из того? Не станет же она нас убивать. Будь позубастей». У Мэриголд имелись «зубы», и через десять минут они были на чердаке, ступая на цыпочках, чтобы их не услышала Саломея в тишине своей комнатки. На чердаке было страшновато, особенно при свете свечи – Мэриголд никогда не бывала здесь после наступления темноты. Огромные связки сухих трав висели на гвоздях, забитых в брусья стропил, вместе с охапками гусиных крыльев, мотками пряжи и поношенными пальто. Большой бабушкин станок, на котором она до сих пор ткала домашние покрывала, стоял возле окна. В углу примостилось старое пианино – существовала легенда о призрачной леди, которая время от времени играла на нём. Под карнизом стоял сундук, заполненный шёлковыми платьями, в которых много лет назад танцевали юные леди. Мэриголд никогда не видела содержимого этого сундука, но Гвенни, казалось, всё знала о нём. Должно быть она рылась в этом сундуке, подумала Мэриголд. Так и было – в один дождливый день, когда никто не знал, где находится Гвенни. Она выяснила, что лежит в сундуке, но не подозревала, как и Мэриголд, что маленькое платье из дымчатого зелёного крепдешина, украшенного крошечными маргаритками, разбросанными по ткани, и атласный пояс с пряжкой из фальшивого бриллианта, которые лежали в коробке под самой крышкой, принадлежали Клементине. Мэриголд знала, что Клементину похоронили в её свадебном платье, и что миссис Лоуренс забрала все её вещи. Но, возможно, это платье она не заметила или не знала, что оно существует. У первой миссис Линдер могли быть собственные причины хранить его, и оно все эти годы так и оставалось в коробке, куда она его положила. «Это как раз для тебя, – сказала Гвенни. – А я наряжусь гадалкой – надену этот красный плащ с капюшоном и возьму колоду карт. Здесь всё это есть – кто-то, наверно, наряжался на маскарад». Мэриголд нежно потрогала изумрудный атлас пояса. Она обожала атлас. «Но как я надену это платье, – запротестовала она. – Оно мне велико». «Надевай, – скомандовала Гвенни – Я подгоню его под тебя. В этом деле я дока. Мама говорит, что я прирождённая портниха. Пошли в нашу комнату, а то Саломея услышит, если мы будем здесь шуметь». Мэриголд надела платье с маргаритками, красивыми короткими кружевными рукавами и низким круглым вырезом. О, оно было прекрасно, даже будучи старомодным и помятым. Для своего возраста Мэриголд была высокой, а Клементина – маленькой и изящной, но всё же платье оказалось слишком длинным и широким. Изобретательная Гвенни совершила чудо с помощью упаковки булавок. Она подвернула юбку по всей длине, а булавки спрятала под маргаритками. Гвен нашла старую шляпу, гармонирующую с маргаритками и платьем. «А теперь доставай свои новые туфли и розовые шёлковые чулки», – скомандовала она, щедро обрызгивая свой плащ и зелёное платье маминой фиалковой водой. «А я должна соорудить маски». Что она и сделала, безжалостно вырезав их из жёсткого чёрного крепа бабушкиного вдовьего покрывала. Надела красные чулки и соорудила «волшебную палочку» из ручки старого зонта с серебряным ёлочным шаром на конце и японской змеёй, овившейся вокруг. Никто не смог бы отрицать, что Гвен – магическая дама из прошлого. Мэриголд восхищалась её изобретательностью. Несколько минут спустя две фигуры с чёрными лицами, одна – в зелёном, другая – в красном, в тишине проскользнули из Елового Облака и растворились в темноте дороги на Хармони, пока Саломея видела сны в своей комнате, а Люцифер говорил Ведьме, что не пережил, если бы ещё раз позволил дьяволёнку из Крутого Холма выгуливать его по двору на задних лапах.
3 Мэриголд не боялась темноты, если кто-то был рядом с нею, и наслаждалась прогулкой до деревни. Был сказочный вечер, из папоротников доносились жутковатые эльфийские голоса. Куда так спешили облака, мчавшиеся по лунному небу? На какое волшебное небесное свидание они торопились? Время от времени через лунную дорожку прыгали кролики. Мэриголд стало даже немного жаль, когда они добрались до деревни. К счастью, дом дяди Клона стоял на окраине, поэтому им не пришлось странствовать по улицам. Они проскользнули по переулку, пробрались через брешь в изгороди, смело пересекли лужайку и оказались у окна большой комнаты, где танцевали гости. Окно было открыто, шторы подняты, и они могли видеть всё, что происходило. Мэриголд задохнулась от восторга. О, это была волшебная страна! Она словно заглянула в другой мир. Второй раз в жизни она подумала, что, возможно, совсем неплохо быть взрослой. Она помнила свой первый раз. Давно, когда ей было только шесть, свернувшись клубочком на кушетке в гостевой комнате, она наблюдала, как восемнадцатилетняя кузина наряжается на танцы. Когда же она станет такой? Через целых двенадцать лет. Она громко застонала. «Что случилось, сладкий пирожок? Что-то болит?» «Нет. Просто так долго ждать, пока вырастешь», – вздохнула Мэриголд. «Не так долго, как тебе кажется», – сообщила бабушка, проходя мимо. И теперь, на миг, Мэриголд подумала, как долго ей расти. Зал, полный танцоров в чудеснейших костюмах, сиял в розовом свете огромных, забавных китайских ламп, висящих под потолком. Царило веселье, смех слышался отовсюду, растекаясь по лужайке перед домом и в саду позади него. В конуре душераздирающе выла под музыку собака тёти Мэриголд. Ах, какие цветы, огни, музыка, наряды! Большинство молодых гостей были в масках; пожилые, в основном, не скрывались под ними, и Мэриголд с удовольствием разглядывала их, потому что знала всех. Здесь была тётя Энни в сером кружеве поверх янтарного шёлка – никогда прежде Мэриголд не видела её такой великолепной! Кузина Джен с бриллиантовым венком в волосах и кузина Барбара, у которой вечно спускались петли на чулках, и кузина Мардж, что лучше всех танцевала в клане Лесли. Её туфельки словно сами выделывали па весь вечер. Тётя Эмма, которая до сих пор носила прическу «помпадур», и старый дядя Перси, чья жена сделала стрижку за три месяца до того, как он это заметил. Старый дядя Натаниэль с густыми седыми волосами, спускающимися до плеч, похожий, как говорил дядя Клон, на льва, который съел христианина, несогласного с ним. А в углу под пальмой рядом с тётей Мэриголд сидело создание без маски в платье из бледно-розового шифона, расшитого серебром, с волосами, уложенными золотым капюшоном, столь прекрасное, что Мэриголд сразу поняла: это и есть «прелестная невеста». Прелестная, именно так. Мэриголд не могла оторвать от неё глаз. Дело стоило того, чтобы увидеть её. Мама танцевала – на самом деле танцевала, бабушка сидела у стены с таким видом, словно её не волновали все эти фокстроты и танго. Рядом с нею восседала степенная пожилая дама в лиловом платье с причёской а-ля Виктория и брошью-камеей с локоном Клементины внутри. Зрелище миссис Лоуренс подпортило радость Мэриголд. Она уже была готова уйти, когда Гвен сказала: «Мы увидели отсюда всё, что смогли. Давай прокрадёмся до столовой и посмотрим на ужин». Но оказалось, что жалюзи в столовой опущены, и они не смогли ничего увидеть. «Пойдем прямо в дом и посмотрим», – сказала Гвен.
«Думаешь, это не опасно?» «Конечно, нет. Рассмотрим всё. Нас не заметят. Увижу всё, что смогу, не веришь? Они зашли в дом. Как и предполагала Гвен, никто не обратил на них внимание. Стол, накрытый к ужину, был похож на осуществленную мечту, и они застыли перед ним, не дыша. Никогда в жизни Мэриголд не видела таких прекрасных блюд, таких изысканных тортов и пирожных, таких чудесных полосатых сэндвичей, такой красивой посуды. В Еловом Облаке могли устроить солидный банкет, но эта соблазнительная изысканность была совсем другой. Гвен кисло заметила, что нет никакого шанса стащить что-нибудь, вокруг было слишком много официанток, так что, насмотревшись на стол, она сердито потащила Мэриголд прочь. «Давай снова заглянем в зал и пойдём». До поры до времени всё шло хорошо. Им безумно везло. Они отважно прошли по коридору и смело остановились в проёме дверей зала. Здесь уже не было так людно. Августовский вечер выдался тёплым, и многие вышли на лужайку, освещённую луной. Пожилые гости сидели вдоль стен. Миссис Лоуренс, ставшая ещё больше похожа на королеву Викторию, обмахивалась огромным страусиным веером в стиле девяностых. Старый дядя Перси звонил по телефону в конце коридора и, как обычно, кричал во весь голос. Мэриголд вспомнила историю о нём, которую рассказывали в клане, и захихикала. «Что за шум?» – спросил однажды посетитель, пришедший в контору дяди Перси. «О, просто мистер Лесли звонит в Монтегю, своей жене», – ответил его младший помощник. «Зачем же он звонит по телефону, если может всё прокричать через остров?» – заметил посетитель. Гвен обернулась посмотреть, почему Мэриголд трясётся от смеха. Затем настал конец света. Гвен наступила на какой-то шарик, что случайно оказался под краем портьеры, влетела в зал и упала, издав короткий вопль. Пытаясь остановиться, она вцепилась в Мэриголд, увлекая её за собой. Мэриголд не упала, но, проскользив по гладкому полу через весь зал, села прямо у ног миссис Лоуренс, которая только что начала рассказывать бабушке сколько раз у неё была инфлюэнца. В следующий миг миссис Лоуренс забилась в истерике, а в зал ринулись люди. Мэриголд встала и ошеломлённо замерла, а Гвен всё ещё лежала, растянувшись на полу. Дядя Клон поднял её и снял маску с лица. «Догадался, что это ты». Он поставил Гвен рядом с Мэриголд, которая уже тоже была без маски. «О, Мэриголд!» – в ужасе воскликнула мама. Но в центре внимания всё же находилась миссис Лоуренс. Никто не мог уделить время девочкам, пока она не пришла в себя и не успокоилась. «Платье Клементины – платье Клементины… – визжала и рыдала миссис Лоуренс. – Платье… оно было на ней… когда она пришла… сказать мне… что пообещала… выйти замуж за Линдера Лесли… Я не думала… что ты позволишь своей дочери… так унизить меня, Лорейн…» «Я ничего не знала об этом, правда, не знала», – чуть не плакала мама. «Когда Клементина умерла, моё сердце было разбито… а теперь так воспитала… – было слышно меж рыданиями, – о, мне не следовало приходить сюда… у меня было предчувствие, один из моих тёмных предвестников беды пришёл ко мне!» «Успокойтесь, миссис Лоуренс, выпейте воды», – сказала тётя Мэриголд. «Успокоиться! Этого хватит, чтобы убить меня! Мы все умрём… внезапно, неожиданно… О, Лорейн…. Лорейн, ты заняла её место… но твоя дочь в её платье…в её священном платье…». «Я не знала!» – воскликнула Мэриголд. Она хотела заплакать, но не могла перед всеми этими людьми. Разве Старшая бабушка не говорила, что Лесли никогда не плачут перед всем миром? Как ужасно, что она вовлекла маму в такой позор. Ощущение тайны и романтики схлынуло, осталось лишь понимание, что они с Гвенни просто-напросто постыдно попавшиеся непослушные глупые девчонки. Миссис Лоуренс вопила громче, чем прежде. «Отвести бы её наверх, – сказала тётя Мэриголд. – У неё слабое сердце, я боюсь…». «О, Клементина, Клементина… – стонала миссис Лоуренс. – Подумать только… платье…которое ты носила… здесь. Этот ужасный ребёнок… Лорейн… как ты могла…». Гвен, которая до сих пор молчала, ошеломлённая внезапностью катастрофы, вывернула плечо из-под сдерживающей руки дяди Клона и шагнула вперёд. «Заткнитесь, старая сипуха, – зло сказала она. – Вам же объяснили, что тётя Лорейн ни при чём. Как и Мэриголд. Это я нашла это старое паршивое платье и заставила Мэриголд надеть его. Поймите это своей глупой старой башкой и хватит устраивать суматоху на пустом месте. Вы только посмотрите! Вам бы хотелось сварить меня в масле и перемолоть мои кости, но мне всё равно, вы, старая толстая корова!» И Гвен щёлкнула пальцами под возмущённым носом королевы Виктории. Миссис Лоуренс, обнаружив, что кто-то сумел перекричать её, замолчала. Она поднялась, роняя водопад шпилек на пол, демонстрируя с характерным для семейства Карберри видом каждый изгиб и излом своей мощной фигуры, и с помощью тёти Мэриголд и дяди Перси медленно пошла к лестнице. «Нужно делать… скидку… на то, что творят дети, – всхлипывала она. – Я рада, что это не твоя вина, Лорейн. Я не думала, что заслужила такое… от тебя». «Дорогая миссис Лоуренс, не сердитесь», – умоляла Лорейн. «Сержусь… о, нет. Я не сержусь, у меня просто разбито сердце. Если Бог…». «Может, вы оставите Бога в покое», – сказала Гвен. «Гвен, замолчи», – сердито оборвал её дядя Клон. После чего Гвенни запрокинула голову и завыла длинно и громко. Все гости собрались в зале, в коридоре или стояли у окон снаружи. Мэриголд казалось, что весь мир уставился на неё. «Можешь отвезти нас домой, Гораций? – утомленно спросила бабушка – Я устала, а всё это доконало меня. Хочешь остаться на ужин, Лорейн?» «О, нет, нет», – сказала мама, борясь со слезами. На заднем сиденье машины Мэриголд заплакала от горя, а Гвен завыла от досады. Но дядя Клон хохотал так громко, что бабушка нервно заметила: «Гораций, лучше следи за своим вождением. Не понимаю, как ты можешь смеяться. Ужасно. Если бы был кто-то другой, а не миссис Лоуренс». «Это полезно для неё, – ответил дядя Клон. – Не думаю, что кто-нибудь когда-нибудь говорил её правду о ней самой. Это стоило того». Гвен перестала подвывать и навострила уши. Дядя Клон, оказывается, был не так уж плох. «Должно быть, для неё стало шоком увидеть платье Клементины, внезапно появившееся перед нею», – сказала бабушка. Что такое с её голосом? Не могла же она смеяться – нет, не могла. Но разве она не старалась не смеяться? «Знаешь, Гораций, она ведь и правда боготворила Клементину». «Клементина была отличным маленьким скаутом, – сказал дядя Клон. – Она всегда мне нравилась. К её чести, даже старая глупая мать, не испортила её». «Она была прелестной девочкой, – согласилась бабушка. – Я помню её в этом платье. Все восторгались её кожей и руками». «У Клем действительно были красивые руки, – сказал дядя Клон. – Жаль, что такие большие ноги». «Она же не виновата в этом», – упрекнула бабушка. «Конечно, нет. Но они были огромными, – засмеялся дядя Клон. – Не удивительно, что старая леди хранит все её башмаки – не терять же столько хорошей кожи. У Клем случилась одна единственная ссора в жизни, которую не она и устроила. Ссора с Эмми Карберри. Эмми собиралась выйти замуж за человека, которого не одобряли ни Карберри, ни Лоуренсы. «Я бы никогда на свете не оказалась в твоих туфлях», – важно сказала Клем. «Не беспокойся, дорогая, – ответила Эмми, поставив ногу, обутую в туфельку номер два, рядом с башмаком бедняжки Клем, – тебе их просто не надеть». Разумеется, Клем не простила её. И в это мгновение что-то произошло с несчастной, подавленной, всхлипывающей Мэриголд, сидящей на заднем сиденье. Дух ревности покинул её навсегда, по крайней мере, касательно Клементины. У Клементины были большие ноги. А у мамы такие, что даже дядя Клон считал их совершенными. О, – Мэриголд в темноте улыбнулась сквозь слёзы – теперь она могла позволить себе пожалеть Клементину. «Назови мне одну причину, по которой мне не следует спустить с тебя шкуру», – сказал дядя Клон, выпуская Гвен из машины. «Я веселю вас», – кокетливо ответила Гвен. «Ты бессовестная, дерзкая, маленькая нахалка», – сказал дядя Клон. Бабушка промолчала. Что проку говорить с Гвен. Бесполезно пытаться утопить рыбу. Завтра вечером она уедет домой. Кроме того, в глубине души бабушка была довольна, что Кэролайн Лоуренс получила наконец-то своё «возмездие». «Итак, среда закончилась, уже четверг. Нас могли бы покормить, – ворчала Гвен, забираясь в постель. – Я бы стащила ту тарелочку с полосатыми сэндвичами. Нет, ты видела что-нибудь смешнее, чем эта старая воющая драконша? Разве я не заткнула её? Надеюсь, дьявол улетел вместе с нею до утра. Я рада, что завтра еду домой. Ты мне понравилась больше, чем я думала, Мэриголд, после всех тех тошнотных похвал тёти Джо. Но твоя бабушка достала меня». «Ты собираешься помолиться?» – напомнила Мэриголд. «Какой смысл будить Бога в такой час среди ночи», – сонно пробормотала Гвен. Когда Мэриголд закончила свою молитву, Гвен уже спала, как ягнёнок. Мэриголд была очень, очень благодарна, так она и сказала Богу. Конечно, не за то, что у Клементины были большие ноги, а за то, что скверное чувство ненависти и ревности совсем ушло из её сердечка. Как же это было хорошо! Утром мама слегка побранила Мэриголд.
«Миссис Лоуренс могла умереть от сердечного приступа. Подумай, что бы ты сейчас чувствовала. Она проплакала всю ночь – очень сильно плакала», – добавила мама, боясь, что дочь недостаточно осознала, что наделала. «Не беспокойся, – сказала Саломея. – Это пойдет на пользу старой Мадам. Для неё и её старых башмаков. Думает, она похожа на королеву Викторию. Но всё же я рада, что чертёнок сегодня вечером уедет домой. Я мечтаю о нескольких минутах покоя. Мне кажется, что эти три недели меня каждый день пропускали через мясорубку. Помогите клану небеса, когда она вырастет». «Аминь», – решительно сказал Люцифер, помахивая хвостом. Вечером Гвен уехала домой. «Теперь мы можем вернуться к своим душам», – сказала Саломея. Но не слишком радостно. И не стала возражать, когда Лазарь скорбно заметил: «Боже милостивый, кажись, будто в доме кто-то умер». Потерянная безмятежность Елового Облака вернулась, лишь слегка покрывшись рябью, когда на следующий день принесли открытку от Гвен, адресованную бабушке. «Я позабыла сказать вам, что позавчера уронила одну из ваших лучших серебряных ложек в щель в полу яблочного амбара. Думаю, вы легко достанете её, если залезете под амбар». Мэриголд сильно скучала по Гвен два дня и поменьше на третий. Но в конце концов как приятно было снова побыть с Сильвией. Смех и проказы – хорошее дело, но не хочется постоянно смеяться и проказничать. Она словно вкусила красоту штиля после дней шумного, задорного ветра. Её ждали в сумерках бархатные личики фиалок, а братству любимых деревьев давно не хватало Мэриголд. Закрывая за собой Зелёную калитку, она попала в другой мир, где можно проводить часы в тишине и быть счастливой. Она смотрела на старый дом, увитый диким виноградом, и гавань за ним. Огромный мир лежал в покое, лишь ветер напевал свою песню, да мягкие росистые тени прятались в уголках зелёных лугов фермы мистера Донкина. «Если бы я могла выбирать место, где родиться, я бы выбрала Еловое Облако, – прошептала Мэриголд, протягивая руки, словно хотела обнять дом, – старое прекрасное место, которое создавали многие руки и любили многие сердца. А призрак Клементины исчез навсегда. Когда она в следующий раз пошла на кладбище, то сорвала маленький цветок и положила его на могилу Клементины – бедной прекрасной Клементины. Она больше не хотела утащить её от папы. Теперь она знала, что папа женился на маме не потому, что ему была нужна домохозяйка. Она всё рассказала маме, и та немного посмеялась, и немного поплакала. «Я никогда не ревновала его к Клементине. Они были детьми. Он очень любил её. Но мне он подарил любовь своей мужской зрелости. Я знаю». Поэтому Мэриголд больше не обижалась на фотографию Клементины. Она могла спокойно смотреть на неё и согласилась, что она очень красивая. Лишь один раз она угодила себе, заметив: «Хорошо, что твои ноги не видны».
Глава 14. Горечь души
1 «Вот и новое утро», – произнесла Мэриголд, радостная как сам день. Почему-то в это осеннее утро по дороге в школу, она была необычно счастлива. В такие дни она словно обретала крылья. Она любила октябрь – его первую багряную пышность, когда подмёрзшие листья висят, словно языки пламени; астры вдоль дороги поют свои сиреневые песни, а ещё больше – поздний покой осенних коричневых полей и тенистые переплетения холмов над гаванью, его вечера, наполненные вкусным запахом жжёных листьев в кострах Лазаря, и яблоки, собранные и уложенные в яблочный амбар до той поры, когда станет совсем холодно, и их придётся перенести в бочки на чердаке. Девочки, собравшиеся в стайку, смотрели на Мэриголд, когда она шла мимо на школьную площадку. Она не слишком озадачилась этим. По правде говоря, в школе она была довольно одинока. Она особо не дружила ни с кем из девочек, а за новыми одноместными партами не было прежних шансов для откровений. Ни с одной из них она не возвращалась домой. Она не ссорилась с ними, играла в обеденные часы и перемены, но по какой-то таинственной причине не состояла в их компании, да и они не слишком переживали из-за этого. Они называли её «гордячкой», хотя Мэриголд вовсе не была такой. Когда она стала старше, чувство раскола углубилось, вместо того чтобы исчезнуть. Иногда Мэриголд печально размышляла, что было бы неплохо иметь настоящую подружку, такую, о каких пишут в книгах – не как Варвара или Гвенни, что появлялись лишь на время, внося разноцветные вихри в её жизнь, а затем исчезая, словно их и не было. Но она не могла найти такую в школе Хармони. По натуре Мэриголд была существом, которое не может идти на компромисс, соглашаясь на хорошее, если недоступно лучшее, поэтому у неё не было даже приятельниц. У неё была Сильвия, хоть и не вполне настоящая, как Мэриголд когда-то казалось. Прежнее волшебство ещё работало, но уже не было вполне волшебным. В это утро Мэриголд почувствовала что-то новое в школьной атмосфере. Не она придумала, что девочки шепчутся и смотрят на неё с большим любопытством, и даже немного злобно. Это чувствовалось до полудня и на перерыве, но никто не сказал её ничего особенного. Затем, когда класс устроился в кружок за школьным зданием, на берегу ручья среди папоротников и еловых пеньков, молчание было нарушено. «Тебе нравится мистер Томпсон, Мэриголд?» – спросила, хихикнув, Эм Стентон. Мэриголд озадачилась, с какой стати вдруг возникло имя мистера Томпсона. Он был новым пастором, приехавшим в Хармони этой весной. Мэриголд вовсе не интересовалась новыми священниками. По этому поводу весьма волновалось старшее поколение. Непросто было найти священника на место мистера Генри, который поднимался на церковную кафедру в Хармони без малого тридцать лет и был «святым, если таковой когда-либо существовал». «Он заставлял меня плакать по шесть раз каждое воскресенье, – вздыхала мисс Амелия Мартин. – Надеюсь, мой час придёт раньше, чем его. Я всегда ощущала, что он именно тот прекрасный человек, который предназначен похоронить меня». «О, Боже, – молилась тётя Китти Стендиш на первом собрании после его ухода. – Боже, пошли нам такого же хорошего пастора, как мистер Генри… хотя, о, Господь, ты не сможешь сделать этого». Никто не считал, что мистер Томпсон столь же хорош, но он казался лучшим из всех кандидатов. «Он хороший священник, – сказала Саломея, – но жаль, что вдовец. Он женится в общине, и это испортит его». Добавив, однако, успокаивающую мысль: «Но я рада, что прислали именно его. Мне нравится, когда пастор хорош собой». У мистера Томпсона была дочь, ровесница Мэриголд – круглая розовая маленькая Джейн Томпсон, которая ходила в деревенскую школу и церковь. Дом пастора находился там же, поэтому Мэриголд видела её лишь в воскресной школе, где они были в одном классе. Джейн всегда в совершенстве знала свой отрывок из Писания, цитаты и вопросы по катехизису, что и ожидалось от дочери священника. Но это не делало её интересной, считала Мэриголд. Что касается мистера Томпсона, он нравился ей, когда она думала о нём в общем, что случалось, по правде говоря, лишь когда он заезжал в Еловое Облако. Особенно ей нравился весёлый, не пасторский огонёк в его глазах. Но почему Эм Стентон вдруг заинтересовалась её отношением к мистеру Томпсону? Неприятное предчувствие коснулось Мэриголд, словно лёгкий, но резкий ветер дунул в тайник её души. «Мне очень нравится мистер Томпсон», – сухо ответила она. Эм снова неприятно хихикнула и обменялась взглядом с подругами. «Это хорошо», – торжественно произнесла она. Они ожидали, что Мэриголд спросит, что же тут хорошего, но она не спросила. Она откусила от булочки закуски-на-бегу и задумчиво разжевала. «А понравился бы он тебе как отчим?» – с хитрым выражением поинтересовалась Вельма Чёрч. Такой необычный пирожок из закусок-на-бегу Мэриголд никогда ещё не пробовала. Она положила его в коробку для ланча и уставилась на Вельму. «Неужели ты не знала?»
«Знала что?» – спросила Мэриголд побелевшими губами. «Что твоя мама собирается за него замуж». Мэриголд не понимала, что происходит вокруг или повсюду. Кто-то ударил её по лицу? Солнце пропало с небес? «Я… не верю», – беспомощно пробормотала она. «Все так говорят, – триумфально заявила Эм. – Конечно, мы думали, ты знаешь. Забавно, что твоя мама ничего тебе не сказала. Он же половину своего времени проводит в Еловом Облаке». Это, разумеется, было преувеличением. Но Мэриголд вдруг вспомнила, что не так давно мистер Томпсон заезжал довольно часто. Конечно, у бабушки случился небольшой бронхит, но Мэриголд с ужасом отметила, что мистер Генри никогда так часто не бывал, даже когда у Саломеи была пневмония. Она с тоской посмотрела на Эм. «Я слышала, что они обвенчаются до весны, – сказала Фанни Коллинз. – Твоя мама на днях была в Саммерсайде и помогала ему выбрать обои для дома. Тётя Линди видела их». «Не расстраивайся», – сказала Сэлли Маклин. «После свадьбы тебе придётся стать Мэриголд Томпсон», – сказала Лула Нельсон. «Они отправят тебя в интернат, вот увидишь», – сказала Дот Чёрч. Ни один из этих ударов не достиг Мэриголд. Она сидела, застыв. О, если бы она была в одиночестве – далеко, далеко отсюда, от этих ненавистных девчонок, – чтобы понять, что происходит! «Ма говорит, что твоя мать вовсе не подходит для жены пастора», – сказала Вельма. «Слишком нарядная и экстравагантная», – добавила Эм. «Тётя Бет говорит, что его первая жена была самой милой женщиной на свете», – сказала Пэт Диксон. «Удивительно, что твоя мама выходит замуж за синеносого», – заметила Джанет Ирвинг. «Наверно, она устала жить со старой леди», – предположила Пэт. «Ма говорит, миссис Линдер воспряла духом в эту осень», – сказала Лула. Прозвенел школьный звонок, и кольцо противных лиц растаяло. Мэриголд медленно пошла в школу вслед за ними. Ноги словно налились свинцом, а дух, что утром «летел на крыльях», значительно потяжелел. Все вокруг словно потемнело. Могло ли это быть правдой? Не могло… Мэриголд вдруг настигло другое ужасное воспоминание. «У миссис Лесли уже есть договорённости», – сказала Саломея на прошлой неделе, закрывая дверь перед очень настойчивым страховщиком. О, да, должно быть, это правда. «Саломея, – спросила Мэриголд в тот же вечер, – думаешь, Бог делает что-то со злости?» «Вы только послушайте её, – возмутилась Саломея. – Ты не должна задавать такие скверные вопросы. Это так же плохо, как то, что говорила Гвен Лесли». «Прости меня, – с некоторой настойчивостью сказала Мэриголд. – Но делает ли Он так?» «Конечно, нет. На это есть старый злобный Джентльмен. Что с тобой? Ты сама не своя. Ты не заболела?». Мэриголд чувствовала, что заболела. Ей было холодно и тошнило до глубины души. В один миг её маленькая жизнь была порвана на части. Но она не сказала маме ни слова об этом. 2 Мэриголд думала, что навсегда избавилась от ревности, когда узнала правду о ногах Клементины. А сейчас она находилась во власти ревности, которая была в десять раз сильнее. То была лишь призрачная досада души. Эта же – горящее страдание сердца. Никогда Мэриголд не была так горестно несчастлива в своей жизни, чем в эти два месяца после разговора у ручья. Все вокруг подкармливало её подозрения и ревность. Она наполнилась ненавистью. Ничто не радовало её, потому что она слишком ненавидела мистера Томпсона. И бедную, ни в чём неповинную маленькую Джейн Томпсон. Станет ли Джейн называть маму «мамой»? Пусть только посмеет! Пришёл ноябрь с его тёмными печальными сумерками, которые вызывали в Мэриголд чувство, что она взрослая и старая, с его скорбными ветрами, что шелестели сухими листьями в холодные пустые безлунные ночи, с его зимней песней седых полей и печальными серыми призраками золотарника в углах изгородей. И огнями авто мистера Томпсона, слишком часто весело горящими у ворот в холодные вечера. Мэриголд мечтала, чтобы этот ноябрь остался навсегда. Раньше «завтра» было для неё волшебным словом. Теперь «завтра» звучало ужаснее, чем «сегодня». Но ненависть к мистеру Томпсону стала для неё и мучительным утешением. Она была уверена, что будет всегда ненавидеть его. Люцифер невзлюбил его, а коты знают всё. Невозможно обмануть Люцифера. Ничто больше не радовало Мэриголд. Она помнила, как Лазарь однажды что-то сказал о французе, который сделал нечто, бросающее тень на его нацию. «Но ты же не хочешь, чтобы его повесили», – запротестовала Саломея. «Нет-нет-нет, конечно, нам не хоца видеть его повешенным, – ответил Лазарь, – нам хоца видеть его побитым». Это с точностью отражало чувства Мэриголд по отношению к мистеру Томпсону. Она не хотела видеть его повешенным, но ей было бы приятно видеть его «побитым». Ради пусть и эфемерного, но мщения она назвала большой высохший чертополох за яблочным амбаром «Преподобным мистером Томпсоном», срезала его и сожгла. Она наблюдала, как он пьёт чай и желала, чтобы в чашке был яд. Не столько, чтобы убить его – о, нет, – но достаточно, чтобы его стошнило и отвратило от мысли жениться на ком-либо. Однажды, когда он рассердился на кого-то в церкви и стукнул по столу, Мэриголд про себя сказала маме: «Посмотри, какого мужа ты получишь!» Она бы хотела не ходить в церковь, но не могла, поэтому сидела там, скверно ругая его. Когда он приходил в их дом, она являла собой само воплощение презрения. А он не замечал! Быть презираемым и не замечать этого невыносимо для презирающего. Он не мог даже запомнить её имя и называл Нарциссой. Однажды он попытался по-отечески погладить её по голове. «Я не кошка», – грубо ответила Мэриголд, отскочив. Потом ей пришлось извиняться. В Еловом Облаке не могли понять, почему Мэриголд испытывает такое отвращение к пастору. «Он так красиво проповедует, – с упреком сказала Саломея. – Я не могу сдержать слёз». «То же самое умеет лук», – отрезала Мэриголд. И всё же, когда Эм Стентон заявила, что её отец отозвался о мистере Томпсоне, как о поверхностном человеке, Мэриголд пылко запротестовала. Такого нельзя допустить. Если мама на самом деле выходит за него замуж, его нужно защитить. «Да ладно, – сказала Эм, уходя. – Я и не знала, что он тебе нравится. Не думала, что кому-то может понравиться синеносый». «Он не синеносый», – сказала Мэриголд, не имея представления, что это значит. «Именно такой. Твой дядя Клон сам сказал в тот день, когда подвозил меня на своей машине. Мы встретили пастора, он ехал навстречу, и твой дядя сказал: «Синеносым всегда разрешается превышать скорость». А я спросила: «Разве мистер Томпсон синеносый?», а он ответил: «Самый, что ни на есть». Вот так-то!» «Но что это значит, синеносый?» – спросила Мэриголд. Она должна знать худшее. «Ну, я не уверена, но думаю, что это наркоман, – осторожно начала Эм. – Я спрашивала Веру Чёрч, и она сказала, что так думает. Это очень скверно. Им повсюду мерещатся страшные лица. Для них чем хуже, тем лучше. Они очень хитрые. Сначала никто не подозревает, пока они не становятся такими, что не могут это скрыть. Затем их нужно упрятать». Упрятать! Что значит, «упрятать»? Но Мэриголд больше не стала задавать Эм вопросы. Казалось, от каждого ответа всё становилось хуже и хуже. Но если мистер Томпсон должен быть куда-то «упрятан», она хотела, чтобы это произошло раньше, чем он женится на маме. Постоянно происходили мучительные события. Мистер Томпсон всё чаще приезжал в Еловое Облако. Они снова ездили с мамой в Саммерсайд, чтобы выбирать обои, а однажды вечером он явился и сказал маме: «Хочу проконсультироваться с вами об аденоидах Джейн». Мама отвела его в садовую комнату и закрыла дверь. Мэриголд проскользнула через наружный коридор, как маленький призрак. Что там происходит, за закрытой дверью? У неё болело горло, но мама не беспокоилась об этом? Совсем нет. Она занята аденоидами Джейн – какими бы они там ни были.
Когда ничего мучительного не происходило, она терзала себя сама. Придётся ли ей покинуть Еловое Облако, когда мама выйдет замуж за мистера Томпсона? Или, возможно, мама оставит её здесь одну, с бабушкой, как это сделала мать Милли Грэхем? И больше никто не встретит её из школы, никто не будет стоять в сумерках у двери, приглашая в убежище дома из вечерней темноты, или сидеть у её кровати и разговаривать, пока она не уснёт. Хотя уже теперь вечерние разговоры с мамой стали не такими, какими были прежде. Какая-то вуаль недоверия повисла между ними. Лорейн боялась, что дочь вырастает, уходя в трудный возраст подростковой изоляции, словно в заповедник. Она не могла спросить Мэриголд, что произошло, что вызвало такие изменения. Когда тётя Энн попросила Лорейн отпустить дочь к ней в гости и она согласилась, Мэриголд отказалась почти со слезами – хотя когда-то очень хотела. Что, если мама выйдет замуж, пока её не будет? Что, если именно поэтому она хочет отправить её к тёте Энн? И у них даже будут разные имена! Как ужасно услышать, когда скажут: «Это Мэриголд Лесли, дочь миссис Томпсон, знаете ли». Они даже могут назвать её Мэриголд Томпсон! Мэриголд чувствовала, что не перенесёт этого. Она нигде не нужна. О, могло ли что-нибудь или кто-нибудь остановить всё это? «Интересно, поможет ли молитва?» – устало думала она и заключила, что не поможет. Бесполезно молиться против священника. Гвен говорила, что она бы прыгала и вопила, пока не получила бы то, что хочет. Но Мэриголд не вполне представляла себя в такой роли. Даже не могла предположить, что должно было бы произойти. Невесты на чердаке поспешили бы вниз, Клементина наконец-то оторвала свой взгляд от лилии, Старшая бабушка выпрыгнула из рамки в садовой комнате. Но мама все равно вышла бы замуж за мистера Томпсона. Мама, которая так похорошела, так расцвела в эту осень. До того, как Мэриголд узнала ужасную новость, ей было приятно, когда говорили: «Как хорошо выглядит Лорейн». Теперь это звучало оскорбительно. Приближалось Рождество, а в Еловом Облаке обитало привидение с печальным личиком Мэриголд. «Как ты похудела, дорогая», – тревожно сказала мама. «Джейн Томпсон достаточно толстая», – с обидой ответила Мэриголд. Мама улыбнулась. Она думала, что Мэриголд немного завидует розовощёкой Джейн. Возможно, кто-то перехвалил её в стиле Джозефины. Мама думала, что понимает, и Мэриголд думала, что мама понимает. А пропасть непонимания между ними становилась всё шире и глубже. Станет ли это Рождество последним, проведённым с мамой? За день до Рождества они, как обычно, пошли на кладбище. Мэриголд с диким торжеством водрузила на папину могилу венок из остролиста. Она не забудет его, если забудет мама. «Я никогда не назову его папой, – всхлипнула она. – Даже если они убьют меня».
3 В этом году семейное рождественское собрание должно было состояться у тёти Марии, но бабушка не смогла поехать из-за сильного бронхита, и мама осталась с нею. Мэриголд была рада этому. Ей совсем не хотелось праздновать Рождество. Днём Саломея попросила Лазаря запрячь повозку, чтобы поехать в деревню навестить старых знакомых. Она взяла с собой Мэриголд, и та бродила по улице, пока Саломея сплетничала. День выдался тёплым и тихим. Ветер спал в еловых лесах за Южным Хармони, большие красивые снежинки медленно стекали с неба. Какой-то порыв, которому она не могла противиться, повёл её к особняку мистера Томпсона. Неужели мама скоро будет жить здесь? В таком уродливом квадратном доме без единого дерева вокруг. Без сада. Лишь с крошечным огородом, где рылась старая свинья. Мэриголд вдруг поняла, что свинья роется на грядке с пастернаком мистера Томпсона. Ну и что с того? Она не собиралась сообщать об этом хозяину. Он мог бы сам присмотреть за своим пастернаком. Она развернулась и с вызывающим видом зашагала прочь. Затем вернулась с таким же видом. Если мама будет жить в этом доме, весной у неё должен быть пастернак. Мама очень его любит. Мэриголд решительно прошла по дорожке, поднялась по ступенькам и толкнула дверь. На несколько мгновений она замерла, словно окаменев. Дверь не была заперта. И следующая дверь в комнату после прихожей оказалась открытой. Пустая комната, замусоренная обрезками обоев, но с красивыми стенами в фиолетовых цветах. А в комнате находились мистер Томпсон и двоюродная кузина Эллис Лесли из Саммерсайда. Мэриголд хорошо знала «тётю» Эллис. Приятная женщина, которая никогда не считала калории и укладывала волосы гладкими блестящими локонами, словно следы волн на песке. Тётя Эллис не была красавицей, но старый мистер Макалистер сказал, что она «полезная бабёнка – оченно полезная». Состоятельная женщина в красивой шляпе и дорогом плисовом пальто с большой красной розой, приколотой к воротнику. А мистер Томпсон целовал её! Мэриголд повернулась и тихо вышла, успев услышать, как мистер Томпсон говорит: «Конфетка», а тётя Эллис отвечает: «Медовый мальчик». Свинья всё ещё рылась в пастернаке. Пусть роется, пока пастор целуется с женщинами, с которыми не должен целоваться, лица которых похожи на сальные свечи, а лодыжки – на сардельки и глазами такими плоскими, словно их приклеили к лицу. И называет их «Конфетками»! Мэриголд преисполнилась такого негодования из-за мамы, что не стала ждать Саломею. Она кинулась домой в Еловое Облако сквозь белые снежные хлопья и нашла маму, в задумчивости сидящую возле весело пылающего камина в садовой комнате. «Мама! – воскликнула Мэриголд, задыхаясь от злости. – Мистер Томпсон целуется с тётей Эллис… в своем доме… он целует её!»
«Но почему бы ему не целовать её?» – изумленно спросила мама. «Тебя это… не волнует?» «Меня? Почему это должно меня волновать? Он женится на тёте Эллис через две недели». Мэриголд уставилась на маму. Словно жизнь покинула тело и вся сосредоточилась во взгляде. «Я… думала… что ты… выходишь за него замуж, мама». «Я! Мэриголд, милая, как такая глупая мысль могла прийти тебе в голову?» Мэриголд не отрывала взгляда от мамы. Огромные слёзы медленно наполнили глаза и потекли по щекам. «Мэриголд! Мэриголд!» Мама обняла её и усадила к себе на колени. «Почему ты расстроена, что я не выхожу замуж за мистера Томпсона?» Расстроена! «Я счастлива, так счастлива, мама, – всхлипнула Мэриголд. – Я очень боялась, что это так». «Так вот почему ты была такой смешной с ним. Почему ты не спросила меня?» «Я не могла этого перенести. Я боялась, ты скажешь, что это правда». Лорейн Лесли крепко обняла своё дитя. Она всё поняла и не стала смеяться над страданиями, которые перенесла маленькая душа. «Милая моя, тот, кто любил твоего отца, не может полюбить кого-либо другого. У меня была любовь, а теперь у меня есть память и ты. Этого мне достаточно». «Мама, – прошептала Мэриголд, – ты была разочарована, что я не мальчик?» «Никогда. Ни минуты. Я хотела девочку. И твой папа тоже. В Еловом Облаке давно не было маленькой девочки, сказал он». Мэриголд тихо прижалась щекой к щеке матери. Она знала, что это одно из мгновений, которые длятся вечно. 4 Мистер Томпсон оказался очень приятным человеком. Приятным, весёлым, дружелюбным. Мэриголд надеялась, что свинья не съела весь его пастернак. Ей было страшно жаль его, потому что он не собирался жениться на маме, но тётя Эллис – именно то, что надо. Очень полезная. Жена пастора должна быть полезной. И Джейн оказалась милой. Как же хорошо больше не ненавидеть никого. Она снова подружилась с жизнью. Снегопад закончился. Большая серебряная луна плыла над заснеженным холмом. Пруд на поле мистера Донкина, синеющий там летом, превратился в круглую белую ямку, словно какая-то великанша оставила отпечаток своего пальца. В саду на снегу толпились тонкие нежные тени. Мир был прекрасен, и жизнь хороша. В газетах сообщили, что в этот день в Европе у короля родился сын, а в Монреале – у миллионера. Более интересным событием, о котором не написали газеты, стало то, что Аэндорская Ведьма родила в яблочном амбаре трёх милых котят. А завтра Мэриголд поднимется на холм, чтобы встретиться с Сильвией. Глава 15. Светлый призыв 1 Боюсь, что, если бы в тот вечер, когда мама предложила идти в церковь на собрание миссионеров, Мэриголд могла описать своё настроение, она бы сообщила, что это ей совсем неинтересно. Для девочки, три троюродных кузины которой были заняты на миссионерской работе за океаном, такое безразличие к миссионерству должно быть признано постыдным. Она хотела провести вечер с Сильвией и не вовсе не желала менять её чудесную компанию на скучное, глупое, убогое собрание стариков-миссионеров. Упомянутые эпитеты принадлежат Мэриголд, а не рассказчику, и, если вы готовы упрекнуть её за это, подумайте, много ли девочек одиннадцати лет, вне их будущих мемуаров, имеет хоть какое-то представление о слепоте язычников. Для Мэриголд заокеанские миссии представлялись какими-то делами, которыми занимаются взрослые и священники, слишком далёкими от её мыслей и занятий. Поэтому она не понимала, зачем ей тащиться в церковь, чтобы слушать речи заморских миссионеров. Однажды она уже выслушала одну вместе с Гвенни – её произносил странный загорелый очкастый человек, безмерно серьёзный и невыносимо скучный. Мэриголд считала, что этого ей достаточно. Но бабушка не могла выйти из дома из-за ревматизма, у Саломеи воспалилась ступня, а мама собралась идти по какой-то непонятной причине. Оказалось, что в этот вечер выступала некая леди, её школьная подруга. Мама хотела, чтобы Мэриголд составила ей компанию. Ради мамы Мэриголд сделала бы и пошла бы куда угодно, даже на собрание миссионеров. Поэтому она покорно трусила по славной, освещённой звёздами дорожке и думала о новом платье из абрикосового жоржета, которое мама, несмотря на поджатые губы бабушки, обещала ей к именинной вечеринке Уиллы Роджерс. Первым потрясением для Мэриголд был тот миг, когда леди поднялась на кафедру. Разве столь прекрасное создание может быть миссионером? Мэриголд никогда в жизни не видела такой ослепительной красавицы. Какие у неё удивительно глубокие, тёмные влекущие глаза! Что за щёки кремового оттенка, несмотря на солнце Индии! Какая корона блестящих красно-золотистых волос! Её прелестные руки, казалось, магнетически притягивали к себе в объятия! Какой особенный голос, полный пафоса и незабываемого очарования! Как прелестно белое платье с бледно-небесно-голубым поясом, свисающим к подолу! Доктор Вайолет Мериуитер не выступала и десяти минут, когда Мэриголд всей душой возжелала стать заморским миссионером в самых дальних концах земли, следуя за нею. Единственное, что удивляло её – отсутствие видимого нимба вокруг головы доктора Вайолет. Какая захватывающая речь! Прежде, чем быть сметённой потоком красноречия в мир, где она никогда не бывала, в мир, где в нечто неописуемо привлекательное смешались самопожертвование, дети-вдовы и коралловые берега Индии, Мэриголд успела на мгновение удивиться, как могла предполагать, что миссионерство – убогое занятие. Нет, оно не просто привлекательное – влекущее. Прежде чем доктор Вайолет произнесла половину своей речи, Мэриголд Лесли, сидящая на старой семейной скамье, посвятила свою жизнь заморскому миссионерству. Преображение произошло внезапно, но очень явственно. Мэриголд сразу почувствовала, что навсегда отрезана от прежней жизни, от прежних подруг, прежних мечтаний. Она больше не была глупой шаловливой девчонкой, что час назад не по своей воле пришла на миссионерское собрание, думая об абрикосовом платье и сказочной подруге на холме. С этим покончено. Теперь она посвящённая. Отделённая. Всю оставшуюся жизнь идущая по светящейся, ведущей к небесам дороге служения, которую показала доктор Вайолет Мериуитер. Когда-нибудь она, возможно, тоже станет доктором Мэриголд Лесли. Думать об этом. Прежде она гадала, на кого бы хотела походить, когда вырастет. На маму? Но мама была «безответной». Все управляли ею. Теперь у Мэриголд больше не было сомнений. Она хотела быть точно такой же, как доктор Вайолет Мериуитер. Она злилась на Эм Чёрч, хихикающую за спиной. Она с презрением смотрела на четырёх взрослых дочерей Элдера Маклода. Почему они не отправляются в иностранную миссию? Она чуть не умерла от стыда, чихнув три раза подряд, когда доктор Вайолет произносила самое страстное обращение к юным девушкам. Найдется ли сейчас здесь в церкви хоть один человек, который бы не сказал: «Я готов», услышав этот светлый призыв? А Мэриголд, жаждущая вскочить на ноги, чтобы произнести эти слова, могла лишь чихать – великий момент прошёл, и доктор Мериуитер спустилась с кафедры. Мистер Томпсон тоже сказал несколько слов. Ему очень не хватало очарования доктора Мериуитер, но одна из его фраз добавила огня в душу Мэриголд. «Миссионер, – сказал он, – должен быть спокойным, безмятежным, терпеливым, тактичным, надёжным, находчивым и глубоко верующим». Мэриголд запомнила каждое из этих слов. Список был большим, но вдохновлённая Мэриголд не сомневалась, что сможет его выполнить. Она сразу начала готовиться к своей жизненной миссии. Тотчас. Она села на своё место, словно ступила на воздух. О, как непослушна и глупа была она до этого чудесного вечера! Но теперь её лицо обращено в высоту – как сказала доктор Мериуитер, – далёкую сияющую высоту служения и самопожертвования. Мэриголд дрожала от волнения. В ряду перед ней сидел Томми Блэр. Мэриголд терпеть его не могла с того дня, как он написал на обложке её учебника своим размашистым почерком: «Эта книга – одно, мой кулак – другое. Если украдёте одно, то получите другое». Но она должна простить его – миссионер прощает всех. Она так лучезарно улыбнулась ему, что Томми Блэр, выйдя из церкви, сказал своим приятелям, что Мэриголд Лесли «запала» на него.
2 Мэриголд не могла рассказать маме о своём великом решении. Мама стала бы переживать. Будь жив папа, было бы по-другому. Но она – всё, что есть у мамы. Это стало частью самопожертвования. О том, чтобы рассказать бабушке, Мэриголд даже не задумывалась. Но она, не откладывая, изо всех сил погрузилась в подготовку к будущей жизни. Бабушка и мама заподозрили – что-то витает в воздухе, но не могли даже представить что. Не могу сказать, считали ли они Мэриголд спокойной, безмятежной, терпеливой, тактичной и так далее, но точно знаю, что они находили её забавной. «Что бы то ни было, оно пройдет», – покорно сказала бабушка, исходя из своего опыта. Но мама в тайне немного забеспокоилась. Не просто так Мэриголд вдруг заявила, что не хочет новое абрикосовое платье – старое вполне сойдет. Она даже отказывалась идти на вечеринку Уиллы и согласилась лишь по настоянию бабушки, потому что Роджерсы обидятся. Протестующая Мэриголд пришла, снисходительно глядя на девочек, жалея, что им предстоит скучная, обыденная жизнь. Сочувствуя Элджи Роджерсу. Все знали, что его мать поклялась, что он должен стать священником, в то время как он мечтал быть столяром. Как всё это далеко от избранного ею пути. «По-моему, Мэриголд Лесли слишком важничает», – сказала Уилла Роджерс. Мэриголд спрятала тонкое колечко с бриллиантом, которое тётя Мэриголд подарила ей на день рождения. Посвященным не следует носить такие вещи. Дядя Клон хотел подарить ей шёлковый полосатый зонтик, о котором она мечтала, но Мэриголд твёрдо и безмятежно поблагодарила его и попросила вместо этого подарить ей симфонию. Дядя Клон хмыкнул и подарил. Он не знал, какое очередное волшебство творит Мэриголд, но она знала, что получает от этого огромное удовлетворение. Да, именно так. Какой радостью было отказаться от новой шляпки с лентами и надеть старую на венчание кузины Нэлли. Прежде Мэриголд интересовалась венчаниями. Кто знает… когда она станет взрослой… Но это осталось в прошлом. Она даже думать не должна о замужестве. Мэриголд стала очень старательной. Она должна во всём достигать совершенства. Она мыла посуду, чистила яйца и полола свой садик с восторгом, как святая. Она перестала читать всё, кроме миссионерской литературы. Она сосредоточенно изучала книги из библиотеки воскресной школы – особенно одну, захватывающую, толстую в коричневом переплете – биографию миссионерши, которая «готовила себя» с шести лет. Мэриголд горевала, что потеряно столько ценного времени. Но она сделает всё, чтобы наверстать упущенное. Она просыпалась в пять утра – читать Библию и молиться. Это будет хорошо звучать в мемуарах. Упомянутая миссионерша с шести лет вставала каждое утро в пять часов. Но у неё не было бабушки. В этом имелась существенная разница. Единственное, что сильно мучало Мэриголд, – расставание с Сильвией. Сначала она чувствовала, что не может… не может сделать этого. Но должна. Жертва не будет настоящей, если не нанесет рану. Так сказала доктор Вайолет. Мэриголд со слезами объяснила это Сильвии. Была ли то фантазия или язвительный эльфийский смех следовал за нею через весь сад от соснового леса? Казалось, Сильвия не поняла, что она имела в виду. Мэриголд пыталась заполнить образовавшуюся без Сильвии пустоту, представляя себя едущей на спине слона или с риском для жизни спасающей вдов от сожжения. По правде говоря, доктор Вайолет ничего не говорила о езде на слонах – она даже упомянула прозаичные автомобили, а мистер Томпсон сообщил, что вдов больше не сжигают. Но с ними без сомнения делают что-то скверное. Мэриголд укротила желание видеться с Сильвией ради дюжин спасённых вдов. О, полагаю, дядя Клон был прав. Иногда Мэриголд тяжко сомневалась, сможет ли когда-нибудь молиться публично. Она пыталась начать, бездыханно произнося «Аминь», когда мистер Томпсон изрекал что-то привлекательное в своих молитвах. Также нелегко было решить, куда она отправится с миссией. Она разрывалась между японскими землетрясениями и индийскими змеями. Пока не наткнулась на книгу о прокаженных в Индии. Прокаженные одержали победу. Их нужно навещать, змеи там или не змеи. Она станет миссионером в лепрозории. Тем временем бабушка рассердилась, что Мэриголд забывает поливать герани. Она не могла объяснить бабушке, что позабыла, потому что помогала индийской деревне пережить голод. Но слушая упрёки бабушки, она была спокойна и безмятежна. Очень.
3 Две из трёх недель прошли очень хорошо и вдохновенно. Затем Мэриголд затосковала о том, что Александр Великий назвал бы захватом новых земель, а доктор Вайолет Мериуитер, вероятно, определила бы, как расширение поля деятельности. Героиня мемуаров всегда посещала тех, кто был болен или терпел невзгоды, творя чудеса утешения. Мэриголд решила, что ей следует заняться тем же самым. Но кого навестить? Вблизи от Елового Облака не было никого болеющего или находящегося в невзгодах, о ком бы она знала. Разве что, возможно, миссис Делагард. Мысль о ней пришла Мэриголд, словно вдохновение. Миссис Делагард в чёрных одеяниях и грустным… грустным лицом. Она никогда не выходила из своего большого сада в Южном Хармони, бродя по нему целыми днями. Мэриголд слышала, как кто-то сказал, что миссис Делагард «немного не в себе». Она не знала, что это в точности означает, но догадывалась, что человек с таким скорбным лицом нуждается в утешении. Она пойдет к ней и… и… что? Почитает ей Библию, как делала леди из мемуаров? Мэриголд не видела себя в этой роли. Она просто пойдет к ней и, возможно, найдётся какое-нибудь дело. В мемуарах оно всегда находилось. Перед походом Мэриголд проскользнула в свою комнату и произнесла небольшую молитву. Очень серьёзную, искреннюю короткую молитву, несмотря на то что в мемуарах она была значительно длиннее. Затем Мэриголд выскользнула из дома в ароматы вечера. Оказавшись во дворе напротив мрачного дома миссис Делагард, чёрного на фоне заката, Мэриголд на какой-то миг запаниковала. Но миссионеры должны быть уверены в себе. И не должны поддаваться панике. С галантной улыбкой Мэриголд прошагала вдоль рядов нарциссов, туда, где в тени стояла миссис Делагард, окружённая бледным золотом лимонных лилий, на фоне янтарного неба и тёмных холмов, невидяще глядя на неё агатово-серыми глазами. Она поразила Мэриголд. Её печальное лицо засветилось сиянием радости. Она шагнула и протянула руки. Наверно, эти длинные бледные руки, протянутые в мольбе, неделями преследовали Мэриголд. «Дилайт, Дилайт… ты вернулась ко мне», – сказала миссис Делагард. Мэриголд позволила ей взять себя за руки, обнять и поцеловать в лоб. Ощущение странности и опасности охватило её. Что-то происходило с миссис Делагард… она повела Мэриголд в дом. О чём говорила она так быстро, странно, страстно… голосом, не похожим ни на какой другой из знакомых Мэриголд? «Я часто видела, как ты идёшь впереди, не оглядываясь. Ты никогда не ждала меня. А теперь ты вернулась, Дилайт. Ты должна простить меня. Ты простила меня, Дилайт?» «О, да, да», – Мэриголд отвечала «да» на все вопросы. Она не знала, что сказать. Она была не храброй миссионеркой, не амбициозной кандидаткой для мемуаров, а просто перепуганной маленькой девочкой, застрявшей в странном доме со странной … очень странной женщиной. И вновь чудесная вспышка радости осветила лицо миссис Делагард. «Проходи в свою комнату, Дилайт. Там всё готово для тебя. Я храню всё. Я знала, что ты когда-нибудь вернёшься ко мне… когда я буду достаточно наказана. Поэтому я всё сохранила». Настойчивой рукой она повела Мэриголд наверх, через коридор, в комнату. Большую полутёмную комнату с четырьмя большими окнами. Посреди стояла огромная белая кровать с чем-то, лежащим на ней. Мэриголд почувствовала, что волосы встают дыбом. Это было… это было...? «Это твоя большая кукла, Дилайт, – сказала миссис Делагард, диковато рассмеявшись. – Видишь, я сохранила её для тебя. Возьми и поиграй. Я хочу видеть, как ты играешь, Дилайт. Как давно я не видела, как ты играешь. А все твои платья в шкафу, для тебя. Посмотри». Она открыла шкаф, и Мэриголд увидела их – ряды изысканных платьев, висящих там, похожих на жён Синей Бороды из книжки, которую она читала. Мэриголд услышала свой голос, испуганный панический голос. «Пожалуйста, можно я пойду домой, – выдохнула она. – Я думаю, мама ждёт меня. Уже поздно». Тревога мелькнула на бледном лице миссис Делагард, сменившись хитринкой. «Но ты дома, Дилайт. Ты моё дитя, хоть и покидала меня так надолго. О, как это жестко – так надолго покинуть меня! Но я не браню тебя – никогда не стану больше бранить. Теперь ты вернулась. Ты не должна уходить. Никогда. Я разыщу твоего отца и сообщу ему, что ты вернулась. Я ни разу не разговаривала с ним с тех пор, как ты ушла, но теперь поговорю. О, Дилайт, Дилайт!» Мэриголд выскользнула из протянутых рук. «Пожалуйста, пожалуйста, отпустите меня, – в отчаянии умоляла она. – Я не ваша маленькая Дилайт… правда…нет… меня зовут Мэриголд Лесли. Пожалуйста, дорогая миссис Делагард, позвольте мне идти домой». «Ты всё ещё сердишься на меня, – скорбно произнесла миссис Делагард, – вот почему ты так говоришь. Конечно, ты Дилайт. Неужели ты думаешь, что я не узнала твои золотые волосы? Ты сердишься на меня за то, что я ударила тебя в тот день, когда ты ушла. Я никогда больше так не поступлю, Дилайт. Тебе не нужно бояться меня, милая. Скажи мне, что ты прощаешь меня… скажи, что прощаешь…». «О, да, да». Только бы она отпустила её! Но миссис Делагард с мольбой опустилась на колени перед нею. «Мы будем так счастливы теперь, когда ты вернулась, Дилайт. Поцелуй меня… поцелуй меня. Ты так долго отворачивалась от меня, моя золотоволосая Дилайт». Её голос был таким манящим, что Мэриголд не могла отказать, несмотря на весь свой страх. Она наклонилась и поцеловала миссис Делагард – и оказалась в крепком объятии, мокрой от жадных поцелуев. Мэриголд вырвалась из сжимавших её рук и кинулась к двери. Но миссис Делагард поймала её, оттолкнула со странным смешком и вышла из комнаты. Мэриголд услышала, как в замке повернулся ключ. Она оказалась узницей в доме сумасшедшей женщины. Она поняла, что означало, когда про миссис Делагард говорили, что она «не в себе». Что же делать? Никто не знает, где она. Одна в ужасной, огромной, полутёмной комнате с закрытыми окнами. С этими жуткими платьями мёртвой Дилайт, висящими в шкафу. С этой страшной куклой на кровати. С большой чёрной муфтой из медвежьего меха, лежащей на тумбочке. Однажды Лазарь рассказал жуткую историю про старомодные муфты, из которой явствовало, что на самом деле то были ведьмы, оживающие в лунные ночи, чтобы танцевать под снегопадом. Сегодня как раз был такой вечер – лёгкое лунное сияние проникало в комнату. Возможно, муфта начнёт танцевать здесь, в комнате, перед нею! Мэриголд сдержала чуть было не вырвавшийся крик. Миссис Делагард могла бы вернуться, услышав его. Ничто другое так не пугало её, даже заколдованные медвежьи муфты. Она боялась шевельнуться, но на цыпочках двинулась от окна к окну. Все они были заколочены – каждое из них. Более того, все выходили на пустую крутую стену. Через одно она увидела домашний свет в Еловом Облаке. Потеряли ли её? Ищут ли? Но никто не догадается, что она здесь. Она села у окна в старое, обитое кретоном кресло с подголовником – как можно дальше от кровати и муфты. Так она и просидела всю холодную, невероятно бесконечную ночь. Никто не пришёл. Сначала всё словно замерло в жуткой неподвижности. Казалось, во всём мире не осталось ни одного звука. Поднялся ветер, ушёл лунный свет, непрерывно стучали ставни окон. И она была уверена, что муфта двигалась. А платья в шкафу шуршали. Дважды слышались шаги в коридоре. Пришло утро – облачное утро с кроваво-красным восходом. Окна смотрели на широкие зелёные поля. Не было никакого способа привлечь чьё-то внимание. Не было пути к побегу. Она умрёт здесь от голода, и мама не узнает, что произошло с нею. Снова и снова она слышала шаги в коридоре – снова и снова задерживала дыхание от страха, когда они замирали у двери. Ей очень хотелось пить, но она не чувствовала голода. Она сидела в странном покорном оцепенении. Наверно, она очень скоро умрёт, но это не пугало её. Единственное, что казалось ей страшным – возможное возвращение миссис Делагард. Снова вечер, снова лунный свет, снова ветер, рычащий сварливый ветер, гнущий лозу за окном, рисующий жуткие тени, плывущие по комнате к медвежьей муфте. Кажется, она шевельнулась… да, шевельнулась. Мэриголд больше не могла сдерживаться. Она дико закричала, побежала, лихорадочно рванула закрытую дверь. Дверь распахнулась так внезапно, что Мэриголд чуть не упала на спину. Она не остановилась подумать, что дверь могла быть и вовсе не заперта, несмотря на повернувшийся ключ – она подумает об этом позже. Она промчалась по коридору – вниз по лестнице – наружу – наружу – на свободу. Она бежала без остановки, пока не ворвалась в холл Елового Облака, полный встревоженных возбужденных людей, среди которых увидела бледное страдальческое мамино лицо, прежде чем – впервые в жизни – потеряла сознание. «Боже мой! – сказал дядя Клон. – Вот и она!» 4
На следующий день Мэриголд лежала в постели, мама сидела рядом, а бабушка входила и выходила, стараясь показывать неодобрение, но слишком успокоенная и довольная, чтобы это у неё получалось. Было рассказано всё и даже больше. Теперь Мэриголд знала о миссис Делагард – бедной миссис Делагард, которая год назад потеряла единственного ребёнка и с тех пор была не совсем в себе. Просидев часами у постели своей маленькой девочки, умоляя её сказать хоть слово – просто одно слово. Помня, как отшлёпала Дилайт за день до её внезапной болезни. Не простив мужа, который был в отъезде, когда Дилайт заболела, и не нашлось никого, кто мог бы поехать за врачом в разыгравшуюся бурю. «Бедную несчастную мать нужно пожалеть, – сказала мама, – но, милая моя, какие жуткие часы ты провела там». «Некоторым из нас тоже пришлось не сладко, – мрачно заметила бабушка. – Мистер Донкин был уверен, что вечером видел тебя в автомобиле с двумя подозрительными мужчинами. Пропала лодка Тоффа Леклерка, и мы подумали, что ты уплыла на ней по заливу. Ради тебя прочесали всю страну, мисс». «Боюсь, что я не подхожу на роль миссионера, мама, – всхлипнула Мэриголд, когда бабушка вышла. – Я не храбрая, не находчивая, не безмятежная… никакая». Мама обняла её, горячо, нежно, понимающе. «Это очень хорошая, прекрасная цель стать миссионером, дорогая, и, если, когда ты вырастешь, почувствуешь призыв к такому особому делу, никто не станет мешать тебе. Но лучший способ подготовиться к этому – просто научиться всему, что сможешь, получить хорошее образование и жить так счастливо и весело, как может жить маленькая девочка. Доктор Мериуитер была весёлым сорванцом, когда мы были подружками – сплошное баловство и сумасбродство». Тётя Мэриголд продержала тёзку в постели целую неделю. В тот день, когда Мэриголд разрешили встать, мама пришла, улыбаясь, и сказала: «В итоге твоя миссионерская попытка, кажется, удалась. Врач миссис Делагард говорит, что ей намного лучше. Она перестала твердить о Дилайт и простила мужа. Доктор Райан считает, что во многом она вполне разумна, и, если ей уехать для полной смены обстановки, она полностью излечится. Она сказала ему, что «прощена», и это убеждение, возможно, излечит больное место в её душе». «Хм», – усмехнулась бабушка, впрочем, довольно мягко. «Разве не странно, что она больше не зашла в комнату», – сказала Мэриголд. «Вероятно, она забыла о тебе в тот же миг, как перестала тебя видеть». «Я так боялась, что она придёт. Мне казалось, я всё время слышу её шаги снаружи. Поэтому я боялась подходить к двери. А она не была заперта, хоть я слышала, как поворачивался ключ». «Наверно, он не повернулся полностью. Ключи иногда застревают». «Как глупо было думать, что я заперта, когда могла убежать прямо сразу. Я была такой дурочкой… Но…». Мэриголд вздохнула. После трёхнедельного состояния посвященности и отстранённости было как-то плоско и безвкусно возвращаться к обычной, не мемуарной жизни. Но образ нового абрикосового платья замаячил перед нею. А Сильвия ждала на холме – всепрощающая Сильвия, для которой не имело значения её короткое дезертирство.
декабрь, 2024 г.
Copyright © 2024 Все права на перевод романа
Люси Мод Монтгомери "Чудеса для Мэриголд"
(Lucy Maud Montgomery "Magic for Marigold")
принадлежат
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала
полностью или частично запрещено |
