Дж. К. Честертон
Раннее творчество Джейн Остин
В недавней газетной полемике об одних и тех же неумных условностях, свойственных всем поколениям, предшествующим нашему, кто-то сказал, что в мире Джейн Остин девице полагалось падать в обморок, когда ей делали предложение. Тем, кому случалось читать хоть что-нибудь из Джейн Остин, подобное утверждение покажется несколько комичным. Элизабет Беннет, например, получает два предложения от двух весьма самоуверенных и даже деспотических поклонников и отнюдь не падает в обморок. Уж точнее было бы сказать, что они падают. Во всяком случае, занятно будет узнать тем, кто хочет позабавиться, и полезно для тех, кто нуждается в поучении, что самое раннее произведение Джейн Остин можно назвать сатирой на басню о трепетной деве. «Остерегайтесь обмороков... хотя иногда они и могут показаться приятными и освежающими, однако, поверьте, если к ним прибегать слишком часто и в неподходящую погоду, они в конце концов окажутся разрушительными для организма». Это говорит умирающая София, обращаясь к оплакивающей ее Лауре; и все же находятся сейчас критики, способные приводить эти слова как доказательство, что все светское общество пребывало в обморочном состоянии в течение первого десятилетия XIX века. На самом деле соль этой маленькой пародии в том, что обморок от избытка чувствительности - вымысел и только поэтому автором и высмеивается. Лаура и София комично нежизнеподобны, оттого что им приходится падать в обморок, тогда как настоящие леди этого не делают. И те наши изобретательные современники, которые утверждают, что настоящие леди все же падали в обморок, по существу, обмануты Лаурой и Софией и верят им вопреки Джейн Остин. Они верят не людям того времени, а самым нелепым тогдашним романам, которым даже читавшие их современники не верили. Критики же проглотили все высокопарности «Удольфских тайн» и даже не заметили комизма «Нортенгерского аббатства». Поэтому если в ранних романах Джейн Остин и есть явное предвосхищение ее последующих произведений, то прежде всего сатиры «Нортенгерского аббатства». Об этом предвосхищении мы скажем ниже, а прежде - несколько слов о самих романах как предмете истории литературы. Всем известно, что писательница оставила незавершенный фрагмент, позднее опубликованный под названием «Уотсоны», и законченную повесть в письмах, которую она явно решила не издавать, названную «Леди Сьюзен». Все пристрастия - предрассудки, ведь вкус не регламентируется но признаюсь, мне кажется странной случайностью, что такая сравнительно скучная вещь, как «Леди Сьюзен», уже издана, а такая сравнительно живая, как «Любовь и дружба», прежде не издавалась. Во всяком случае, это один из курьезов литературы, что такие литературные курьезы случайно остаются в безвестности. Разумеется, правильно замечено, что можно зайти слишком далеко, высыпая содержимое оставленной гением мусорной корзины на голову читателей, и что в некотором смысле корзина для бумаг столь же священна, что и могила. Но не претендуя самонадеянно на большее право решать этот вопрос, чем любой другой человек, полагающийся на собственный вкус, я все же позволю себе сказать, что с радостью оставил бы «Леди Сьюзен» в корзине для бумаг, если б мог собрать по кусочкам «Любовь и дружбу» для собственного домашнего альбома: это вещь, читая которую, можно смеяться снова и снова, как над великими бурлесками Пикока и Макса Бирбома. Джейн Остин оставила своей сестре Кассандре все, что имела, в том числе эти и другие рукописи; второй их том, включающий рукописи, был оставлен Кассандрой брату, сэру Френсису Остину, адмиралу. Он передал их дочери Фанни, которая в свою очередь отдала их своему брату Эдварду, ректору Барфрестоуна в Кенте, отцу м-с Сэндерс, мудрому решению которой мы обязаны публикацией этих первых фантазий ее двоюродной бабки (опасаясь путаницы, мы не назовем ее здесь великой*). Пусть каждый решает сам за себя; но я-то думаю, что она добавила нечто весьма важное к литературе и к истории литературы и что целые возы печатных материалов, обычно получающих высокую оценку и публикуемых с сочинениями всех великих писателей, далеко не так показательны и значительны, как эти юные забавы. Потому что «Любовь и дружба» и несколько подобных же страниц в приобщенных к ней фрагментах действительно потрясающий бурлеск, значительно превосходящий то, что дамы тех времен называли «приятной болтовней». Это одна из вещей, которые тем с большим удовольствием читаешь, что они с удовольствием писались; другими словами, тем лучше, что они ранние, потому что от этого они полны веселья. Говорят, Остин написала эти вещи, когда ей было семнадцать, очевидно так же, как многие ведут семейный журнал: в рукопись включены медальоны работы ее сестры Кассандры. Все в целом исполнено того хорошего настроения, которое всегда скорее проявляется в своем кругу, чем на людях, подобно тому, как дома смеются громче, чем на улице. Многие из восхищающихся талантом Остин не подготовлены к такого рода юмору, многие, возможно, не восхитятся письмом к молодой леди, «чьи чувства были слишком сильны для ее слабого ума» и которая, между прочим, замечает: «Я убила отца в очень нежном возрасте, с тех пор я убила и мать, а теперь собираюсь убить сестру». Лично мне это кажется восхитительным - не поведение, а признание. Но в юморе Остин, даже и на этой стадии литературного развития, ощущается не только веселость. Есть там почти всюду какое-то совершенство бессмыслицы. Есть там и немалая доля чисто остиновской иронии. «Благородный юнец сообщил, что его зовут Линдсей, однако у нас есть особые причины утаить этот факт и именовать его в дальнейшем Тальботом». Неужели кто-то способен желать, чтобы это пропало в корзине для бумаг? «Она была не более чем добродушная, любезная и внимательная молодая дама, и как таковую нам не за что было ее не любить - мы могли лишь презирать ее». Разве это не первый легкий набросок фигуры Фанни Прайс? Когда раздается громкий стук в дверь Сельской Хижины на Аске, отец героини спрашивает о природе звука, и путем осторожных умозаключений ему удается определить его как последствие стучания в дверь. «Да (вскричала я), не иначе кто-то стучит, чтобы его впустили». «Это уже другой вопрос, который нам нечего и пытаться решить - для чего человек может стучать (ответил он), - хотя в факте самого стука в дверь я уже почти убежден». В раздражающей неторопливости и логичности ответа не предвосхищен ли другой, более знаменитый отец, не услыхали ли мы в какое-то мгновение незабываемый голос м-ра Беннета? Но для наслаждения веселостью этих многообразных пустячков и пародий есть и более веская причина литературоведческого характера. М-р Остин-Ли, по-видимому, считает их недостаточно серьезными для репутации его великой родственницы, но величие не всегда создается серьезными, то есть высокопарными, вещами. Сама причина, тем не менее, настолько серьезна, что может удовлетворить любого, потому что касается основополагающих свойств одного из тончайших литературных талантов.
В высшей степени живой психологический интерес, почти равный психологической загадке, вызывает любое раннее произведение Джейн Остин, и тому немало причин, хотя бы и следующая, на которую до сих пор недостаточно обращалось внимание. Как ни была велика писательница, ее никогда и никто не считал поэтом, но она была прекрасным примером того, что обычно говорят о поэтах - в ней все было первозданно, естественно. Более того, по сравнению с ней некоторые поэты кажутся искусственны. Многие из тех, кто воспламенил мир своими идеями, оставили по крайней мере вполне убедительное рассуждение о том, что воспламенило их самих. Люди, подобные Кольриджу и Карлейлю, зажгли свои факелы от фантазии немецких мистиков и философов-неоплатоников; они прошли сквозь такое горнило культуры, где и менее плодовитые натуры воспылали бы творческим духом. Джейн Остин ничто не воспламеняло, ничто не вдохновляло и ничто не толкало ее к гениальности; она просто родилась гением. Ее пламень, великий ли, малый, исходил от нее самой, был ее собственным созданием, как огонь первобытного человека, добывшего его трением двух сухих деревяшек. Некоторые скажут, что ее дерево слишком уж сухо. Однако нет сомнения, что своим художественным мастерством она придала интерес тому, что тысячи подобных ей сделали бы скукой. Ничто - ни в обстоятельствах ее жизни, ни в использованном ею материале - не предполагало появления такой творческой силы Если сказать, что она была стихийна, это может показаться неверным и неуместным. Если настаивать, что она была самобытна, это может показаться даже несколько безответственным. Но подобные возражения будут исходить от критиков, не понимающих по-настоящему, что имеется в виду под стихийностью и самобытностью. Очевидно, под этим можно подразумевать «личность» в истинном смысле слова. Ее дарование абсолютно; оно неразложимо на влияния. Ее сравнивали с Шекспиром, и правда, к ней применима известная шутка: некто сказал, что мог бы писать как Шекспир, если б только голова его была устроена подобным же образом. В данном случае нам видится тысяча старых дев сидящих за тысячей чайных столиков; все они могли бы написать «Эмму», если б только голова у них была так же устроена, как у Остин. Вот почему, даже говоря о ее самых ранних и незрелых опытах, интересно заглянуть «в голову», а не в зеркало. Остин может еще и не сознавать собственного «я», но в отличие от великого множества искусных имитаторов она осознает себя только самой собой. Ее сила, даже в первых, самых слабых ее проявлениях, идет изнутри, а не извне. Интерес, который она вызывает, как личность, обладающая безупречным инстинктом разумной критики жизни,- одна из главных причин, оправдывающих изучение ее ранних произведений: это интерес к психологии художественного творчества. Я не назову это качество артистическим темпераментом, потому что ни в ком не было так мало скучищи, именуемой этими словами, как в Джейн Остин. И хотя уже одного этого достаточно для исследования начала ее творчества, это исследование становится еще более оправданным теперь, когда мы знаем, как именно оно началось. Это более чем обнаружение документа, это познание природы вдохновения. И вдохновение это было тем же, что и в «Гаргантюа» и «Пиквике», - грандиозным вдохновением комического. Если покажется странным, что мы называем ее стихийным художником, может показаться не менее странным, если назвать ее художником необузданным. Ранние ее страницы выдают секрет - по природе она была необузданна. Ее мощь, как и у других, проистекала из умения контролировать себя и управлять необузданностью. Но за тысячей ее тривиальностей ощущается присутствие и давление этой живописи. Остин могла быть и сумасбродной, когда хотела. Она была полной противоположностью накрахмаленной и худосочной старой деве; когда хотела, она была способна на буффонаду, подобно батской вдове**. Именно это и сообщает несокрушимую силу ее иронии. Это и придает потрясающую весомость ее сдержанности. Где-то глубоко в этой писательнице, считавшейся бесстрастной, все же таилась страсть, но эта страсть была своего рода веселой издевкой, пафосом борьбы со всем, что представлялось ей болезненным, вялым или непроходимо глупым. Выкованное ею оружие было такой тонкой отделки, что мы могли бы не узнать об этих ее качествах, не бросив беглого взгляда в то горнило незрелости, где оно ковалось. Наконец, есть еще два обстоятельства, над которыми я предлагаю критикам и газетным корреспондентам поразмыслить на досуге. Первое - это реалистка, упрекая романтиков, прежде всего упрекала их за то, чем так восхищалась бунтующая мысль, - за их восхваление неблагодарности к родителям, за готовность признать, что старики всегда ошибаются. «Нет - восклицает благородный юнец в «Любви и дружбе», - никто обо мне не скажет, что я ублажал отца». И второе - нет и тени намека на то, что этот независимый ум, эту смеющуюся душу хоть сколько-нибудь тяготила сугубо домашняя рутина. Погруженная в нее, Остин писала какую-нибудь историю, замкнутую домашним кругом, словно вела дневниковые записи между приготовлением пирогов и пудингов, даже не удосужившись выглянуть в окно и заметить Великую французскую революцию. * * *
* Словосочетание great great-aunt можно прочесть двояко: «великая двоюродная бабка» и «двоюродная прабабка».
** Батская вдова-персонаж из «Кентерберийских рассказов» английского средневекового поэта Дж. Чосера (1340?-1400).
Впервые в Internet на A'propos - 2004 г.
|