О помещичьих усадьбах XVI и XVII веков, в большем количестве существовавших вокруг Москвы, мы узнаем только из архивных документов и свидетельств иностранных путешественников. Если в московских домах бояр допускалась некоторая роскошь, то её совершенно не было в поместьях, грязных и убогих, слабо застроенных деревянными зданиями. Вотчина являлась экономической ячейкой, хозяйственные заботы пересиливали в душе боярина желание украсить свою сельскую резиденцию: все его помыслы были в Москве, где жилось сытно и весело, и заставлял ютиться в вотчине или хозяйственный расчет или опала.

В XVII веке богато обстроены только царская подмосковная резиденция, Измайлово и в особенности Коломенское со своим знаменитым дворцом, выстроенным в 1667—1681 гг., чудом русского деревянного зодчества. По стопам царей, и то к самому концу XVII века, идут ближние бояре и строят кругом Москвы палаты, украшенные с большим великолепием. Палаты эти в большинстве строились из дерева и в этом главная причина того, что до нас не дошло в целом виде ни одной усадьбы XVII века. Кроме палат благочестивые бояре воздвигали в своих вотчинах церкви, преимущественно каменные, приглашая лучших мастеров, часто выписывая их из-за границы, щедро украшая церковь скульптурой, деревянной резьбой и ценными иконами.

Церкви подмосковных боярских вотчин, поставленные во второй половине XVII века, художественностью не уступают московским храмам.

Историю московского барокко приходится изучать не столько по московским церквам, сколько по подмосковным. В 1668 г. поставлена в с. Останкино (владение кн. Черкасских) церковь св. Троицы, хорошо сохранившаяся до наших дней, служащая ярким образцом самобытного московского зодчества, пока еще свободного от нахлынувших позднее форм западноевропейского барокко. В Дубровицах воспитателем Петра Великого кн. Б. А. Голицыным построена удивительная, совершенно необычная церковь, вся осыпанная скульптурными украшениями. Особенно щедро украшали свои поместья церквами бояре Нарышкины; созданные ими церкви до сих пор остались в Петровском-Разумовском, в Филях и в Троицком-Лыкове.

На основании литературных свидетельств можно убедиться, что только в поместьях самых богатых и знатных бояр строились в XVII веке пышные палаты, разбивались сады с «восхитительными» беседками, устраивались пруды, зверинцы, оранжереи и прочие диковины. Большинство жило в очень скромных хозяйственных усадьбах, где приземистый и крепкий дом окружали службы. Комнаты украшали только кюты с иконами да входившие в моду кафельные печи. Окна для тепла делались небольшие, в комнатах было темно и душно; парадные хоромы очень мало отличались от жилых комнат, переплетались с многочисленными людскими, девичьими, всяческими кладовыми и чуланами. Патриархальный быт вполне укладывался в эти самодельные и нехитрые рамки.

Винить за это отсутствие роскоши и красоты приходится не только бедность допетровской Руси. В психологии старорусского человека было прочно заложено какое-то отвращение к земной пышности, равнодушие к материальной культуре. Исключение делалось только для «дома Божьего», для церкви. Вечная забота о душе, о душевном делает суетой всякой стремление уютнее и красивее устроиться на земле. Поветрие земной пышности идет с Запада и терпит упорное противодействие. Крепкая старая Москва не мирится и иронически смотрит на господствующую «суету сует», но из «прорубленного Петром на севере окна» упорно несется зараза, и с начала XVIII века московский люд начинает строить диковинные дома «на немецкий лад», носить дорогое расшитое платье, окружает себя великолепием и комфортом, от которых еще долго открещиваются староверы.

На севере в новом городе Петра начинают жить по «европейскому»: культивируется веселье, царём поощряются хмельные и шумные празднества, танцы и игры, казавшаяся Москве «бесовской потехой». В Европе Петра особенно прельстили летние резиденции «знатнейших потентатов» с невиданными на Руси вычурными подстриженными садами, с фонтанами и каскадами, с уютными дворцами-павильонами. На неприветном берегу Финского залива грезятся ему величественные палаты и манерные сады Версаля: лучшим из выписанных архитекторов-иностранцев поручается постройка загородных дворцов. Ж. Б. Леблон в 1716 году работает над проектом дворца в Стрельне, достраивает начатый раньше дворец в Петергофе; там же строятся павильоны «Марли» и «Монплезир», разбивается по чертежам художников сад, устраиваются с огромными усилиями затейливые каскады и фонтаны.

Приближенные Петра не отстают от него и заводят себе летниe резиденции: А. Д. Меньшиков, один из первых, строит красивый дворец в Ораниенбауме. Устройство загородных усадеб всячески поощрялось Петром: там и здесь возникавшие дворцы и сады оживляли мертвую болотистую пустыню, превращали ее в культурную страну. Архитектор Д. Тредзини около 1714 года составляет даже образцовой проект загородной усадьбы, сохранившийся в гравюре Пикара. В этом проекте мы видим небольшой одноэтажный домик, ряд павильонов и беседок; все это в громадном, тщательно разбитом саду со сложной планировкой дорожек, с искусственным прудом, геометрически вычерченным.

Всех наиболее предприимчивых и богатых дворян тянуло в Петербург ко двору, неиссякаемому источнику, особенно в веселое время Анны и Елизаветы, всяких удовольствий и земных благ. Те же, кто оставался в Москве, не имели ни склонности, ни возможности следовать хитроумным новшествам.

Новый тип усадеб слабо прививался в Москве, но все же в Немецкой слободе, считавшейся в то время очень здоровой загородной местностью, в 1730-х годах мы уже видим несколько «регулярных садов» и домов, отдаленно напоминающих петербургские летние резиденции.

Единственным памятником подмосковной усадьбы начала XVIII века является небольшой домик в селе Глинках Богородского уезда. Здесь находилась усадьба «чернокнижника» Брюса. Сохранившийся домик итальянской архитектуры выстроен неизвестным зодчим, возможно, по собственным рисункам Брюса.

Новый уклад жизни неустанно просачивался в Москву, внося с собой веселье, шум, упоение жизнью и легкомысленную роскошь. 28-го апреля совершилась коронация Анны Иоанновны, затмившая великолепием все досель виданное москвичами. Затем начались празднества, балы, представления, иллюминации, фейерверки, гуляния — и продолжались целую неделю. Тихая Москва всколыхнулась: загорались ночью невиданные «потешные огни», маскарады длились несколько дней, разукрашенные выезды заполняли улицы; гремела, не переставая, во дворцах музыка, каждый день давали представления итальянские артисты...

Растрелли строит для Императрицы дворец «Анненгоф»; сначала зимний в Кремле, затем летний в Немецкой слободе, там, где теперь находится кадетский корпус, бывший Головинский дворец. Единственным воспоминанием об «Анненгофе» осталось название «Анненгофской рощи». С Анненгофом заносятся в Москву петербургские вкусы; творение Растрелли открывает новую архитектурную красоту, легкую, веселую и нарядную.

Елизавета полюбила Москву и долго жила в ней. У неё здесь было несколько резиденций, пропагандировавших москвичам придворную роскошь. В любимой старой резиденции Елизаветы — селе Покровском — разбивается сад и строится каменный дворец. В Немецкой слободе на месте обветшалого «Анненгофа» Елизавета воздвигает новый громадный дворец — «Головинский дом», окружает его великолепным садом. Сад наполняют оранжереи, террасы и «трельяжи», «крытые дорожки», пруды и искусственные острова, вокруг которых плавают раззолоченные гондолы.

Своему фавориту Разумовскому и его брату, гетману малороссийскому, Кириллу, Елизавета дарит большие поместья вокруг Москвы. Разумовские богато обстраивают их. То были первые подмосковные усадьбы, способные сравниться богатством с петербургскими, но до нашего времени не дошло ни одной елизаветинской постройки ни в Петровском, ни в Горенках, ни в Перове...

То были первые подмосковные усадьбы, художественный облик которых заслуживает внимания. Их обстраивали лучшие архитекторы эпохи, сам Растрелли и его ученики, но судить об их характере мы можем только по петербургским царским резиденциям — Царскому Селу и Петергофу, перестраивавшимся почти в то же время.

Очень характерно, что Елизавета, выстроившая по проекту Растрелли дворец в Перове для А. Г. Разумовского, приказала потом по этому же проекту строить императорский дворец в Киеве. Русская архитектура Елизаветинской эпохи не выработала еще определенного типа усадебных «сельских» построек. Растрелли наметил схему дворцовых построек и по ней без всяких изменений воздвигались дворцы на проспектах Петербурга, в подмосковных поместьях, в украинских степях, где были имения Разумовских.

Долговременное пребывание Елизаветинского двора в Москве привело к тому, что патриархальная столица стала жить в XVIII веке. Ее украсили изящные дворцы с танцевальными залами и террасами для прогулок; на берегах Яузы раскинулись сады, необходимым дополнением к которым стали вышитые камзолы, шелковые робы и весь сложный дворцовый этикет. Еще важнее было то, что в скромный патриархальный уклад Москвы, застывшей в формах быта, данных XVII и, может быть, даже XVI веком, ворвались новые настроения праздничности и изящного веселья, характеризующие XVIII век; то, что раньше казалось и считалось суетой, теперь стало основным содержанием жизни. Грациозная искусственность поз и слов, парики, шелк и кружева костюмов, обязательные комплименты и модный скептицизм по отношению ко всему, что находится за пределами кругозора «петиметра» или «щеголихи», что противоречит их веселому время провождению, — весь этот внешний облик культуры барокко вел за собой и совершенно новое мировоззрение; упоение земной властью, богатством, всеми дарами жизни, маски везде, даже там, где раньше была полнейшая искренность, легкий налет западной образованности - все это создавало новый для Москвы тип "петиметра", "вертопраха", доверчивого западника. Высшее московское дворянство быстро усваивает культуру XVIII века. Сначала перенимаются камзолы и парики, "приятное обхождение" и комплименты; затем является желание стать на уровень европейской просвещенности, видеть центры мира, слышать слова новой философии, опьяняющей умы дерзостью и логичностью своих выводов...

Высшее дворянство берет на себя благодарную роль "культуртрегеров". Из Парижа привозятся учителя и камердинеры, выписываются повара, садовники, доставляют целые транспорты мебели и художественных предметов в "новом вкусе". При Екатерине II это соприкосновение Москвы с Европой совершается еще энергичнее. Им захвачено значительно большее количество лиц и вместе с тем усвоение культуры XVIII века перестает быть чисто внешним: создается новый тип просвещенного эпикурейца, мечтателя и эстета, умеющего строить жизнь по своему внутреннему идеалу. Именно внутреннему, потому что наружный идеал, навеянный духом эпохи, оставался красивым "высказыванием". В психологии этого нового человека XVIII века, читавшего Вольтера, Дидро, Руссо, литературно образованного и любящего поэзию, мы наталкиваемся на некоторые черты, объясняющие нам строительство и украшение усадеб не как хозяйственный факт, а как результат своеобразного настроения, целой житейской философии.

Экономика повинна в усадебном строительстве только в том отношении, что богатство дворянства и даровой труд крепостных давали возможность возводить большие и сложные постройки, не скупиться на рытье прудов, устройство парков, искусственных гор и островов. Было своего рода честолюбие в устройстве роскошной усадьбы, которой бы восхищались приезжие гости и слава о красоте которой разносилась бы по всей России. Но над этими импульсами, несомненно, господствует та тяга к природе, идиллическая жажда "сельского Эрмитажа", которая охватила русское дворянство в конце XVIII века под влиянием книг Руссо и его последователей...