О жизни и творчестве Джейн Остин

Подготовка и перевод материала - Элайза
Редактор - Romi

Начало   Пред. гл.

Хорошо ли, плохо ли учила «мадам Ла Турнель» Кассандру и Джейн французскому, но по возвращении домой их ожидала более полезная языковая практика. На рождество в Стивентон собралась приехать их бегло говорящая по-французски кузина Элайза с матерью, тетей Хэнкок, и шестимесячным сыном по имени Гастингс Франсуа Луи Юджин Капо де Февилид (Capot de Feuillide).

    Приезд французской графини с сыном и наследником, к тому же обладателем столь звучного имени, не мог не волновать воображение. Джейн знала ее только по рассказам родителей и письмам, которые приходили из Франции, поскольку Элайза жила за границей уже лет десять. Правда, у них имелся ее портрет, присланный мистеру Остену в качестве подарка — на нем заморская кузина выглядела худенькой и важной, с серьезным лицом, широко расставленными темными глазами и начесанными припудренными волосами. Таинственная Элайза: десятилетней девочке все в ней должно было казаться загадочным и привлекательным, начиная с рождения в далекой Индии и заканчивая последним марш-броском из отдаленной провинции южной Франции в Англию, совершенным на последних месяцах беременности и продиктованным желанием, чтобы ее ребенок непременно родился на английской земле. Она обладала притягательной магией замужней женщины и матери, к тому же была еще молода и красива. Ее день рождения, как и у Джейн, приходился на декабрь: ей исполнялось двадцать пять лет, тогда как Джейн — одиннадцать.

    Когда Кассандра и Джейн вернулись домой, из всех братьев там оставалось только двое — маленький Чарльз и очаровательный Генри, шутник и острослов, который в свои 15 лет был уже ростом со взрослого мужчину. Больного брата Джорджа, разумеется, не было, а трое остальных путешествовали кто где. Джеймс в первый раз отправился за границу и находился на пути во Францию, планируя навестить пока незнакомого семье французского мужа Элайзы графа Жана Франсуа Капо де Февилида в его поместье под Нераком в юго-западной провинции Гасконь. Правда, по последним слухам, корабль, на котором Джеймс должен был плыть, все еще стоял на якоре в Джерси. Везунчик Эдвард находился в Швейцарии, откуда собирался сперва в Дрезден, а затем в Италию, а Фрэнсис учился в военно-морской школе в Портсмуте. Порядки там были суровые, если не сказать жестокие — дисциплина поддерживалась при помощи хлыста, и поступали жалобы на запугивание, праздность и распутство. Фрэнсис, впрочем, ни на что не жаловался: он сам выбрал флотскую карьеру и эту школу, находился в ней с апреля месяца, делал большие успехи и собирался приехать домой на Рождество.

    Незадолго до рождественских праздников оживленный пасторат опустел — ученики разъехались на каникулы по домам — и сразу же после этого вновь наполнился гостями. «Сейчас мы имеем удовольствие принимать у себя нашу сестру Хэнкок, мадам де Февилид и ее малыша; они прибыли в прошлый четверг и пробудут у нас до конца следующего месяца», — пишет миссис Остен своей кентской племяннице Филе Уолтер. Она также ожидала в гости своих племянников Куперов, Джейн и Эдварда; «и пятеро моих детей уже дома, Генри, Фрэнк, Чарльз и обе мои девочки, которые вернулись из школы насовсем». Миссис Остен здесь не упоминает титул своей племянницы, но французская графиня, безусловно, придавала всему семейному сборищу определенный шик, словно яркая райская птица, залетевшая в их скромный пасторский домик. Она весело рассказывала о жизни в Лондоне, где они с матерью жили в доме рядом с Портмэн Сквер и держали экипаж четверкой, в котором она ездила на приемы в придворные гостиные в кринолинах таких тяжеленных, что в них было крайне утомительно выстаивать целый вечер. Она рассказывала им о своих визитах к различным герцогиням и в Олмэкс — самую известную столичную ассамблею, — где она проводила время до пяти утра.

    Кузина Элайза одевалась по французской моде, держала французскую горничную и говорила на французском так, словно это был ее родной язык. Хотя месье графа с ней не было, она много рассказывала о его образе жизни, о его поместьях и шато, о путешествиях с ним по Пиренеям и отдаленным французским провинциям, о театральных представлениях и приемах, которые устраивали их аристократические друзья, об их шикарной жизни в Париже. Как и миссис Лефрой, Элайза перешла в статус замужней женщины, не жертвуя собственными вкусами и удовольствиями. Ничто в мадам графине нельзя было назвать скучным или домашним. Будучи очень нежной и преданной матерью своему малышу, она говорила, что у него «две мамы» — она сама и ее мать, — и в бытовых мелочах оставалась по-детски зависимой от миссис Хэнкок. Элайза была живым, легкомысленным и добрым созданием, заинтересованно общалась со всеми своими кузенами и кузинами и принимала участие во всех семейных развлечениях с такой готовностью и столь самозабвенно, словно у нее не было больше никаких забот и обязательств.

    Каждый день она усаживалась за фортепьяно, специально одолженное Остенами по такому случаю, и играла для них. Любовь Джейн к музицированию, безусловно, была вдохновлена Элайзой во время этого ее визита. Ну и еще устраивались танцы: «Во вторник мы затеваем небольшой домашний танцевальный вечер в гостиной — будут только наши дети, племянник и племянницы… исключительно родственное сборище». Ожидалось, что все гости пробудут в пасторате до конца января. Генри, самый старший из присутствовавших братьев, с готовностью взял на себя роль кавалера и партнера Элайзы по танцам. Генри был мастером остроумно шутить, делать тонкие комплименты и знал, как поддразнить даму. Элайза с удовольствием отвечала на его поддразнивания, тем более на столь безусловно очаровательные. Генри был любимцем отца, и Джейн его тоже обожала; Элайза быстро разглядела его шарм и не имела ничего против пополнения коллекции своих воздыхателей этим юным английским Керубино. Перед отъездом из Стивентона они условились, что весной Генри навестит их в Лондоне. «Мадам стала очень оживленной», — писала ее тетка.

    Скорее всего, именно Элайза с матерью подарили Джейн на день рождения книжки французского детского писателя Арно Беркена (Arnaud Berquin) «Друг детей» — серию морализаторских рассказиков и пьес, которая только вышла во Франции, но уже пользовалась огромной популярностью. К тому моменту существовали переводы и на английский, но Джейн получила оригинальное французское издание: книжечки небольшого размера, специально под детские ручки. Беркен пытается привить своим юным читателям различные добродетели: щедрость, доброту к слугам и животным, благотворительность по отношению к бедным, трудолюбие, ну и девочкам еще — «целомудренное поведение» и послушание. В случае же, когда у них возникают сомнения относительно чего-либо, что они слышат или узнают, им рекомендуется обращаться за советом к матери. Небольшие пьески предназначались для совместного разыгрывания родителями и детьми во время «домашних праздников», в кругу семьи. Возможно, Элайза, питая пристрастие к домашним любительским спектаклям и постановкам, подарила Остенам книги Беркена именно с этим расчетом. Но если и так, она сильно недооценила своих родственников. Даже поверхностного взгляда на книги Беркена достаточно, чтобы понять, что в своем стремлении внушить читателям моральные ценности в семейном контексте он создавал вещи на редкость тусклые, невыразительные и слащаво-сентиментальные. Джейн, должно быть, вежливо поблагодарила Элайзу за подарок, но ее собственные юношеские произведения служат весьма красноречивым комментарием к преисполненному добрыми намерениями Беркену. Там, где он стремился поучать и воспитывать, она бросается в фарс, бурлеск и неприкрытую иронию — создает мир, где царит моральная анархия — мир настолько живой, объемный и полный энергии, насколько скучным и плоским кажется морализаторство французского автора. Пьесы Беркена на бумаге выглядят мертвыми, тогда как некоторые истории юной Остен так и просятся в какой-нибудь диснеевский мультфильм.

    Но что бы ни думала Джейн о подарке Элайзы, к самой Элайзе у нее было совершенно особое отношение. Джейн привязалась к ней, очевидно, именно тогда, и теплая дружба связывала ее с кузиной до конца жизни последней. Четырьмя годами позже, когда Джейн исполнилось 14, она посвятила Элайзе одно из своих самых ярких юношеских произведений — «Любовь и дружбу», знаменитую памятной сценкой, в которой две главные героини «попеременно падают без чувств на диван». И хотя эта конкретная шутка была позаимствована у Шеридана, многие другие остроты, рассыпанные по всем 33 страницам этого искрометного опуса, вполне достойны его пера. В происхождении Лауры, которая рассказывает свою историю в серии писем, есть нечто, отдаленно напоминающее историю Элайзы: она «родилась в Испании, а образование получила в женском монастыре во Франции», ее отец был ирландцем, а «матушка была дочерью шотландского пэра и итальянской певички». Лаура пишет дочери своей подруги средних лет примерно так же, как Элайза могла бы рассказать свою историю дочери своей тети Остен; и в тональности писем Лауры слышится отголосок беззаботной безмятежности, присущей письмам Элайзы. В этой истории рассказывается в основном о путешествиях, часто совершаемых в компании подружки Софии; обе девушки переживают ряд чувствительных и жестоких приключений, включая крушение экипажа, в котором находились их возлюбленные, со смертельным исходом для последних. В одном из эпизодов почтенный пожилой джентльмен внезапно признает в четверых молодых людях, не связанных кровным родством, своих доселе неизвестных внуков и выдает каждому по банкноте в 50 фунтов, только чтобы тут же покинуть их снова: может ли это быть намеком на ожидания Элайзы от ее крестного отца, Уоррена Гастингса, по отношению к ее сыну, маленькому Гастингсу?

    Лаура и София нарушают каждый урок, который пытался преподать своим юным читателям Беркен. Они не только не следуют родительским советам и указаниям, они умудряются не заметить даже факт смерти собственных родителей. Они подстрекают своих подружек и возлюбленных «не подчиняться родительской деспотии» — 15-летнюю девицу убеждают сбежать с офицером, охотником за приданым, а двое других молодых людей, незаконнорожденные сыновья дам знатного происхождения, грабят собственных матерей и оставляют их помирать с голоду, а сами отправляются искать удачи на сцене — сначала в качестве бродячих актеров, а потом в качестве «звезд» Ковент-Гардена. Все молодые люди и девицы воруют, сбегают, залезают в чудовищные долги и отказываются за них платить — иными словами, это черная комедия, абсурдная и даже где-то вызывающая в своем отрицании «домашних» нравственных устоев, пристойности и добродетели. И если Джейн посвятила такую вещь своей кузине, значит, она была уверена в том, что Элайза сумеет оценить ее шутки и посмеяться вместе с ней.

    Элайзе было хорошо известно о «добром расположении ко мне Джейн», и сама она общалась с ней явно охотнее, нежели с Кассандрой: «и все же мое сердце отдает предпочтение Джейн». Очевидно, что они были близкими подругами и много разговаривали: Джейн, должно быть, расспрашивала, а Элайза рассказывала о своей жизни в Лондоне и за границей. Джеймс, вернувшись из Франции, тоже наверняка описывал внешность, нрав и поместья Капо де Февилида; ну и Генри, разумеется, со временем доведется узнать все аспекты жизни и характера Элайзы. Судьбы кузин, таким образом, оставались тесно связанными до самой смерти старшей из них. При этом жизнь Элайзы походила скорее на историю из романа, нежели на биографию близкой родственницы.

    Самые ранние детские воспоминания Элайзы относились к жизни в Лондоне с молодой матерью, пожилым отцом и могущественной фигурой знаменитого крестного где-то на заднем плане. Когда ей исполнилось шесть, мистер Хэнкок исчез из ее поля зрения, вернувшись в Индию. От него приходили хоть и ворчливые, но полные привязанности письма, на которые она редко отвечала. А что касается ее молодого крестного, он тоже вскоре уехал, и тоже в Индию. Элайзу не посылали в пансион. Она жила вместе с матерью в фешенебельном лондонском квартале, и учителя приходили к ним на дом. Она обучалась верховой езде, пению, игре на арфе и фортепьяно, танцам, чистописанию и основам арифметики. Она участвовала в детских представлениях вместе с другими детьми ее круга; она учила французский, читала поэзию, ходила по театрам. Она носила красивые и хорошо сшитые платья из дорогих тканей. Она посещала церковь и раздавала милостыню беднякам. Она была привязана к своим дяде и тетке Остенам и, как мы видим, часто гостила у них в Хэмпшире. Они с матерью были также частыми гостьями у кентских кузенов Уолтеров. Кузина Филадельфия Уолтер, которая приходилась кузиной также и Джейн Остен и которая была названа в честь Филадельфии Хэнкок, добросовестно сохранила ласковые, поддразнивающие письма, которые писала ей Элайза; они и служат теперь нашим главным источником информации о ней.

    Дорогая жизнь в Лондоне продолжалась, но все же многое в ней не удовлетворяло миссис Хэнкок в первую очередь потому, что статус, который она занимала в обществе, был не совсем ясен. Представители высшего сословия в то время снобистски относились к капиталам, сколоченным в Индии, если только размер этих капиталов не достигал совсем уж сказочных масштабов, позволявших закрыть глаза на «низкое» торговое происхождение. Но это не был случай Хэнкоков. Когда Элайзе исполнилось десять лет, отдаленная фигура ее крестного приобрела несколько более четкие и весомые очертания: мать сообщила ей, что он выделил ей небольшой капитал. Мистер Хэнкок строго-настрого наказал жене, чтобы она никому об этом не распространялась: «Позвольте мне предупредить Вас не поверять даже самой близкой подруге Вашей сии обстоятельства. Скажите Бетси лишь то, что крестный сделал ей щедрый подарок, но не посвящайте ее в детали; пусть она напишет письмо, приличествующее этому случаю». Возможно, Элайза уже тогда могла задаться вопросом, кто ее настоящий отец; она была смышленым ребенком, оказавшимся в двусмысленной ситуации. Ее официальный отец мистер Хэнкок умер, когда ей было 13 лет, и в то же самое время крестный удвоил сумму, которую выделил ей ранее. Теперь она стала обладательницей 10 тысяч фунтов, помещенных в доверительный фонд под опекой мистера Вудмена, зятя Уоррена Гастингса, и ее дяди Джорджа Остена. Таким образом, Элайза росла с осознанием того, что в ней было нечто, отличающее ее от остальных — и таинственное индийское происхождение, и капитал, об источнике которого не стоило распространяться.

    Возможно, именно неуверенность в прочности их социального статуса на родине и заставила мать увезти Элайзу на континент, едва той исполнилось 15 лет. Очевидно, этому способствовали и уговоры еще одного друга семьи — сэра Джона Ламбера, баронета англо-французского происхождения, с которым миссис Хэнкок имела кое-какие дела. Они с Элайзой поехали сперва Германию, в июне 1778 года посетили Брюссель, а затем направились дальше в Париж и начали вращаться в блестящем обществе, где связь с «лордом Гастингсом», как французы предпочитали его называть, только придавала им шарма. Элайза, очевидно, имела там успех и чувствовала себя, должно быть, так, словно попала в мир волшебных сказок из «Тысячи и одной ночи». Ее письма того периода к кузине Филе пестрят подробнейшими рассказами о том великолепном обществе, в котором она очутилась. Она описывает Марию Антуанетту, появившуюся на балу в турецком костюме, усыпанном бриллиантами, украшенном цветами, перьями, серебряными сетками и всевозможными драгоценностями. Элайза в деталях расписывает модные наряды, шляпки, прически, серьги, новый излюбленный цвет королевы — «наподобие цвета Помпадур, подернутого черным», который остроумно назвали «la mort de Malborough», «смерть Мальборо». Она упоминает и Лоншамп, «монастырь, расположенный в Булонском лесу», куда ездят прогуливаться в элегантных экипажах, и новое здание оперы «в Тюильри», достаточно большое, чтобы вместить «отряд из пятисот всадников», хотя собственно на оперу она пока не ходила. Она высмеивает то, как французы «убили» Шекспира своими переводами «Ромео и Джульетты», «Лира», «Макбета» и «Кориолана» и сообщает о невероятном успехе «Женитьбы Фигаро» Бомарше. Она заявляет, что ее сердце «абсолютно нечувствительно» ни к каким привязанностям, «кроме дружбы», и рассказывает о своей особенной дружбе с одной воспитанницей парижского монастыря, с которой они обменялись портретами. А когда они с миссис Хэнкок покинули Париж, чтобы переждать жаркое лето 1780 года в Ком-де-Виль под Фонтенбло, Элайза сообщает кузине, что намерена еженедельно писать своей подруге в монастырь, как подобает всякой романтической героине.

    Ее письма полны энергии и она добросовестно описывает все, что, по ее мнению, будет представлять для кузины интерес, но далеко не всегда из этих писем можно понять, что она на самом деле думала и каковы были ее истинные чувства. Такое впечатление, что первое серьезное событие в ее взрослой жизни — брак в 19-летнем возрасте с французским офицером — застало ее словно бы врасплох. Этот союз был заключен не по любви. Она открыто признает в письме, что не выбирала жениха сама и действовала «не столько сообразно с моими собственными суждениями, сколько опираясь на суждения людей, чьим к советам и мнениям я более всего обязана прислушиваться», людей, которых она называет «советчиками, имеющими высокий ранг и титул». Кто же были эти советчики? Очевидно, что не оба опекуна ее состояния, которые находились в этот момент далеко, в Англии. Наиболее вероятная кандидатура — друг ее матери сэр Джон Ламбер. Элайза просит кузину Филу адресовать письма на имя «шевалье Ламбера в Париж». У него имелись ранг и титул, о которых упоминает Элайза, а также влияние на ее мать. Он был более чем наполовину француз: его отец принял французское гражданство и у них имелись родственники на юго-западе Франции.

    Был ли у сэра Джона свой интерес в этом сватовстве или нет, мы не знаем, но факт, что кто-то представил Элайзу тридцатилетнему офицеру Жану Франсуа Капо де Февилиду в качестве богатой наследницы, имеющей отношение к «лорду Гастингсу» и ожидающей от него покровительства и в дальнейшем. А он был представлен ей как аристократ, владеющий большими поместьями на юге страны. В обоих этих представлениях имелся элемент истины, но в то же время оба не были до конца правдивы. Состояние Элайзы, хоть и хорошее, не являлось таким уж огромным. Капо де Февилид же был сыном адвоката, который сумел подняться из довольно скромных низов до поста мэра Нерака и поставлен надзирать за «водами и лесами» Ландов, отдаленных и неплодородных земель на границе нижнего Арманьяка. Титула у него не было, и утверждение Элайзы, что, выйдя за него замуж, она сделалась графиней, было основано либо на ее фантазии, либо, что более вероятно, ее просто ввели в заблуждение. Скорее всего, Капо де Февилид надеялся получить титул, а состояние невесты должно было этому поспособствовать. Возможно, из присущего гасконцам бахвальства он кое-что несколько преувеличил или «забежал вперед». Вероятно, сэр Джон рассчитывал получить кое-какие дивиденды от этого союза. Очевидно, что Ламбер был как-то финансово связан с Капо де Февилидом, поскольку через много лет после смерти Элайзы Генри Остен вел дела с его наследниками.

    Элайзу представили де Февилиду, когда он проходил службу в одном из полков ее величества королевы Франции. У него была слава одного из красивейших офицеров в армии. Завсегдатай придворных балов, в легкомысленной, праздничной атмосфере начала 1780-х он, должно быть, казался очаровательной фигурой. Во всяком случае, миссис Хэнкок пленилась им настолько, что дала согласие на этот брак и вскоре даже одолжила ему деньги из собственного капитала. Это было именно то, чего больше всего опасались опекуны состояния Элайзы. «Они [семья де Февилид] похоже, вознамерились обобрать ее до последнего шиллинга», — пишет мистер Вудмен Уоррену Гастингсу, жалуясь на то, что брак Элайзы оказался не слишком выгодным, хотя миссис Хэнкок и «утверждает, что он ее полностью удовлетворяет, поскольку у этого джентльмена прекрасные связи и большие перспективы».

    Мистера Остена, помимо прочего, беспокоило еще и то, что Элайзу могут обратить в католичество. И действительно, она как-то упоминает о монахине, которая пыталась уговорить ее перейти в католическую веру. Возможно, это было в монастыре, где жила ее подруга, но на этот счет опекун мог не беспокоиться. В Нераке были сильны традиции протестантизма, и некоторые члены семейства Капо сами были протестантами, а если и переходили в католичество, то больше для вида. А сам Капо де Февилид и вовсе был англофилом: «граф имеет сильнейшее желание увидеть Англию», — писала Элайза. Позже он выразит желание, чтобы его ребенок непременно «родился на английской земле». Это настолько необычно для француза, что невольно начинаешь искать причину такого поведения. Возможно, это связано с религией, хотя более вероятным объяснением видится надежда на то, что этот ребенок заинтересует «лорда Гастингса», у которого не было собственных законных детей, и который мог бы благосклонно отнестись к отпрыску Элайзы — малыша даже назовут Гастингсом в его честь.

    Элайза в письмах подшучивает над своим супругом: «он молод и считается красавцем, военный, да к тому же и француз — сколько причин сомневаться в его постоянстве!», хотя в то же время «должна признать, он просто обожает меня». На самом же деле у Жана Капо де Февилида имелась одержимость, которая никак не была связана с Элайзой. Он отчаянно нуждался в деньгах — но не на экипажи и не на роскошную жизнь в Париже, а на огромный и затратный проект в его родных Ландах. Он был одержим идеей осушить огромную местность — 5 тысяч акров земли, — представлявшую собой практически бесполезную и нездоровую болотистую пустошь под Нераком, известную как Марэ (le Marais — топь, болото), и превратить ее в плодородные земли, приносящие прибыль. Скорее всего, изначально эта идея принадлежала еще его отцу, который занимал в свое время должность «смотрителя вод и лесов». Французское правительство всячески поощряло улучшение земель и освобождало от уплаты налогов тех, кто занимался этими видами работ. Де Февилид обратился к королю за разрешением приобрести эти земли и осушить их, а также за освобождением от налогов. Этот неплохой план в случае реализации мог бы принести ему богатство, но необходим был большой первоначальный капитал.

    Отец, умерший в 1779 году, оставил Жану Капо немного земли и небольшое наследство, но этого было недостаточно. В 1789 году он выплатил за землю только половину нужной суммы, а в 1781 году женился на Элайзе Хэнкок. В начале 1782 года он получил от короля лицензию на начало осушения земель и отправился на юг, чтобы проследить за ходом работ, оставив свою молодую супругу с матерью в Париже. Процесс продвигался не слишком гладко отчасти из-за местных землевладельцев, оспаривавших его права на часть земель, а отчасти из-за крестьян, которые начали открыто протестовать против отъема общинных пустошей, где они привыкли издревле пасти скот и собирать тростник. Все обходилось гораздо дороже, чем рассчитывал де Февилид. На эти болота ушло его наследство и часть доходов жены. Ему пришлось также занять еще денег у миссис Хэнкок.

    Таким образом, история Элайзы становится экономическим романом и примером, прекрасно иллюстрирующим, как в конце XVIII века деньги циркулировали по миру. Через английскую невесту капитал, нажитый на торговле с населением Индии, проник во французские Ланды, где был употреблен на осушение застарелых болот. Цель хорошая, но вызвавшая возмущение местного населения, поскольку весь финансовый профит от этого предприятия должен был достаться исключительно Капо де Февилиду. И это был еще далеко не конец истории как этих денег, так и означенной земельной эпопеи. В мае 1784 года Элайза и ее мать предприняли поездку на юг с намерением понаблюдать за ходом работ. Чтобы принять их подобающим образом, Капо де Февилиду пришлось найти место, где их можно было поселить, поскольку у него не было там собственного жилья, достаточно комфортного для его супруги. И тогда он решил снять дом, достойный графини, куда пригласил и свою мать, которая должна была оказать своей богатой английской невестке подобающий радушный прием. Шато де Жордан, ставший их резиденцией на следующие два года, был — да и остается по сей день — до нелепости романтичным сооружением, больше похожим на дворец Спящей красавицы, чем на штаб-квартиру по мелиоративным работам. Расположенный между Нераком и местностью Марэ, этот истинно французский замок являет собой не укрепленное сооружение, а просторный трехэтажный каменный дом с мансардной крышей, ставнями на окнах и башенками, похожими на перечницы, по углам фасада. Он стоит на вершине крутого холма, и виды из него открываются лишь на обширную безлюдную пустошь да небо. В 1780-х эта местность была совсем глухой и ближайший городок находился в двадцати милях.

    В июне миссис Хэнкок и Элайза проделали путь длиной в 450 миль. Элайза провела столько времени на воздухе, что «приобрела загар, который только подчеркивает мой от природы смуглый цвет лица». Аристократических семейств, которым можно было бы наносить визиты, в округе было мало, а основное, хоть и редкое, население составляли местные крестьяне, которые говорили на малопонятном наречии, да и вообще жили в условиях столь примитивных, что казались чуть ли не другим биологическим видом. Такова была провинциальная жизнь в Ландах. Зимой ей приходилось оставаться в замке, большая часть обитателей которого к тому же слегла с простудной лихорадкой; а в конце зимы неожиданно умерла ее свекровь. Муж Элайзы, скорбящий о смерти матери и сам еще толком не оправившийся после болезни, с головой ушел в работы. Масштабы этих работ можно оценить даже сегодня, если прогуляться по тем местам: еще видны прорытые каналы, и среди кукурузных полей и виноградников можно споткнуться о каменные метки с выбитой на них датой «1785».

    Капо де Февилид также занялся строительством и собственного шато — квадратного, совершенно неромантического по виду дома, стоявшего прямо у дороги. Не смущаясь неуклонно растущими долгами, он возводит и множество других построек — конюшен, ферм, коттеджей и даже дом для брата, который на тот момент находился в Вест-Индии. Элайза настолько увлеклась проектом супруга, что в своих письмах к Филе — и, без сомнения, к Остенам тоже — с энтузиазмом описывала ход работ, объясняя родственникам, что эта земля была передана в дар «месье де Февилиду и его потомкам на веки вечные» самим королем Франции. Более того, первый потомок был уже в проекте. Правда, эта беременность Элайзы закончилась выкидышем, что страшно ее огорчило. Теперь она была предана этим местам. Вдохновившись ее рассказами, кузен Джеймс Остен готовился приехать к ним в гости.

    Но прежде чем он собрался выехать, Элайза с мужем и матерью предприняли поездку на Пиренеи для поправки здоровья. Спа-курорт Баньер-де-Бигорр пользовался большой популярностью, в том числе и среди английских семей, и Элайза хвалилась, что встретила там молодого лорда Честерфилда, который остался в памяти потомков главным образом своей томной и апатичной бездеятельностью: назначенный послом в Испанию, он умудрился так и не доехать до Мадрида. Баньер оказал желаемый эффект. Капо де Февилид полностью оправился от лихорадки, а Элайза вновь забеременела. Но это не помешало ей строить планы о путешествии на следующий год, на сей раз чтобы навестить друзей и принять участие в домашних празднествах, где планировались любительские постановки: «я уже обещала провести масленицу… в очень приятном обществе; они возвели элегантный театр специально для домашних постановок и собираются ставить там пьесы для своих».

    Вскоре, похоже, ее супруг напомнил ей о том, как важно, чтобы их ребенок родился в Англии, особенно поскольку Уоррен Гастингс находился в тот момент в Лондоне. Работы по осушению болот лишили де Февилида возможности сопровождать супругу; так что Элайзе и миссис Хэнкок пришлось еще раз вдвоем паковать вещи и в конце мая отправиться в долгий путь. Они протряслись сотни миль по плохим дорогам и пересекли морской путь от Кале до Дувра, в процессе которого пассажирам приходилось в открытой воде пересаживаться с маленькой шлюпки на борт большого корабля — все это должно было быть особенно сложным и утомительным для женщины на последних месяцах беременности. Они успели прибыть в Лондон как раз к сроку, и ребенок родился в июне.

    Такова история Элайзы на тот момент. И к рождеству 1786 года, по ее собственным словам, все у нее шло настолько хорошо, насколько возможно. Ее кузен Джеймс Остен был на пути в Нерак, что должно было еще сильнее скрепить родственные узы между двумя семействами. Она принесла своему супругу сына и наследника, и ее мать, все еще самое близкое и дорогое существо в ее жизни, была рядом, служа поддержкой и опорой. Тем временем граф занимался работами, которые должны были обогатить и его самого, и все последующие поколения потомков рода де Февилид. К тому моменту еще никто не замечал, что у шестимесячного малютки Гастингса — по отзывам его тетки Остен, упитанного, светленького и хорошенького малыша — имеются какие-то проблемы. Но уже с нового года постепенно становилось очевидным, что семейству опять предстоит пережить этот горький опыт — видеть, как ребенок, при рождении выглядевший вполне здоровым, по мере роста оказывается не в состоянии нормально развиваться.

    К двум годам малыш Гастингс не умел ни самостоятельно стоять, ни говорить, хотя и издавал множество разнообразных звуков. У него случались частые конвульсивные припадки. Глаза смотрели странно; всем окружающим было уже понятно, что у этого ребенка имеются серьезные проблемы в развитии. Но Элайза повела себя не так, как ее тетка в аналогичной ситуации. Неизвестно, сообщала ли она мужу в письмах эти плохие новости, но сына она постоянно держала при себе и делала все, что было в ее силах, чтобы помогать ему развиваться. Она очень трогательно настаивала на том, что он постоянно делает успехи, даже если его достижения сводились лишь к тому, что он «с удвоенной силой сжимает свои огромные кулачки» и боксирует «совсем в английском стиле». Кузина Фила в письме к брату выражает опасение, что сын Элайзы становится таким же, как «бедный Джордж Остен», но сама Элайза продолжает хвалиться «замечательной одаренностью моего чудесного карапуза» и ни разу не выражает желания отдать сына на воспитание в чужие руки. Несмотря на вполне заслуженную репутацию фривольной, любящей развлечения и удовольствия особы, в Элайзе, тем не менее, имелась и жилка упрямой добродетели, не сдающейся обстоятельствам.

    Внешне, на поверхностный взгляд, она практически не переменилась. К счастью, мать все время находилась при ней и очень помогала ей по дому и в быту, что позволяло Элайзе вести привычный светский образ жизни. Генри, который весь апрель гостил у нее в Лондоне, вернулся домой счастливым и в самом довольном расположении духа. Он продолжал свое обучение в Оксфорде — как и старший брат Джеймс, он также получил стипендию по праву родства с основателем колледжа, — и в воображении уже рисовал себе самое блестящее будущее. Они с Элайзой составили план, согласно которому Генри должен был сопровождать ее в следующем году во Францию, и, как гласит семейное предание, они «прожужжали всем уши этим планом».

    Затем Элайза посетила Танбридж Уэллс и привела всех в восторг даже в этом утонченном и изысканном месте. Ее платье было «самым богатым в зале», и способности к экстравагантному шоппингу также не остались не замеченными. «В пятницу утром мы с графиней обошли всех модисток в поисках подходящих шляпок… Она презентовала мне весьма хорошенькую шляпку, которую нужно носить на один бок, за прической — и по смешению цветов это именно то сочетание, которое мне хотелось — зеленое с розовым, с веночком из розовых розочек и перьев; но ей больше нравились самые ужасающие цвета», — пишет кузина Фила, явно разрываясь между восхищением и неодобрением. Они ходили на скачки, слушали известных итальянских певцов, до полуночи танцевали на балу с компанией джентльменов и посещали местный театр. Элайза особо выделила постановку пьес «Который из мужчин?» и «Хороший тон». Первая пьеса принадлежала перу современной писательницы Ханны Коули и рассказывала про очаровательную молодую вдову, которая никак не могла выбрать между несколькими своими воздыхателями, а вторая представляла собой довольно рискованный фарс Гаррика о супружеской паре, в которой каждая из сторон оказывалась буквально на волосок от адюльтера. Скверное французское поведение контрастировало со старой доброй английской моралью, и мисс Титтап, находясь под глубоким французским влиянием, провозглашала: «Что ж, мы должны пожениться, раз все люди в высшем свете женятся, но я буду весьма скверного о себе мнения, если после замужества стану хоть на йоту беспокоиться о своем супруге». Элайзе настолько понравились обе эти пьесы, что она предлагала их для постановки в Стивентоне. Наверняка Джейн и Генри читали их вместе; Джейн знала пьесы Ханны Коули достаточно хорошо, чтобы цитировать в письмах строки из них.

    Находясь с кузиной Филой в Танбридж Уэллс, Элайза откровенничала с ней, признаваясь, что, хотя граф, ее супруг, страстно любил ее, сама она совершенно не испытывала к нему любви, а лишь только почитание и уважение. После этого они провели еще один вечер в танцевальной зале, развлекаясь до двух часов ночи; закончился этот бал энергичным французским сельским танцем «буланжер», в котором шесть пар пляшут безостановочно в течение получаса, постоянно меняя фигуры. Возможность танцевать столь безудержно и непринужденно была одной из немногих женских радостей, считавшихся вполне дозволительными и пристойными. Даже степенная Фила не могла не любить это времяпрепровождение; Элайза в своем последующем письме к ней выражает надежду на то, что «твое любимейшее удовольствие — танцы — подняло твой дух». Видимо, в этом отношении женщины прекрасно понимали друг друга: и для Элайзы, измученной постоянной тревогой и волнениями за больного сына, танцы, должно быть, были благословенным отдыхом и возможностью забыться.

    Следующим событием в семье было возвращение Джеймса осенью из его континентального турне. Он вернулся наполовину влюбленный во Францию, хоть и несколько шокированный раскованными французскими манерами, и с готовностью принялся планировать в Стивентоне новые любительские постановки. Поощряемые энтузиазмом Элайзы, братья — Джеймс и Генри — принялись готовиться к рождественским праздникам с даже большим рвением, нежели годом ранее. Мистер Остен согласился на то, чтобы установить в амбаре раскрашенные декорации, и все принялись за работу. В результате были поставлены две пьесы, которые давно и с успехом шли на лондонской сцене. Среди них не было комедии «Который из мужчин?», но, во всяком случае, автором первой пьесы тоже была женщина — Сюзанна Сентливр, и называлась она «О чудо! Женщина хранит тайну». Сюжет «Чуда» заключается в том, что донна Виоланте, дочь португальского вельможи, рискуя потерять своего возлюбленного, прячет его сестру, которая пытается избежать навязываемого ей брака; и даже когда ее собственная репутация и собственный брак в результате оказываются под угрозой, Виоланте твердо хранит свой секрет. Элайза играла главную героиню и произносила эпилог, написанный Джеймсом, в котором возносится хвала если не эмансипации, то, по крайней мере, возросшей власти женщин над мужчинами, с тех пор как португальские вельможи угнетали своих дам:

По счастию, то время миновало,
    Когда вторую роль Жена играла.
    И узурпаторы, что правили над нами,
    Мужчины, мнившие себя «Венцом Созданья»
    Теперь, признавши повсеместно нашу власть,
    Рабами наших чар к ногам готовы пасть;
    И в наших силах все их чувства изменить,
    И всю решимость их улыбкой растопить…^[1]

    Для Джеймса, похоже, в написании прологов и эпилогов к пьесам заключалась чуть ли не половина удовольствия от всего мероприятия. В прологе он возносил хвалу Рождеству и его радостным традициям, пришедшим «с благодатных Франции брегов» — без сомнения, реверанс в сторону Элайзы и графа — и злоумышленно прерванным во времена «Кромвеля и его шайки», которые «уравняли Папство с рождественским пирогом». После Рождества прошло два представления «Чуда!», а затем — видимо, велик был энтузиазм — в январе последовала постановка еще одной старинной комедии, «Шансы». И в завершение они сыграли еще и «Хороший тон», так что Элайзе выпала возможность сыграть и мисс Титтап.

    Таким образом, зимой в пасторате царила театрально-постановочная лихорадка. Любительские спектакли предназначались для развлечения местных друзей, но всем хорошо известно, что именно участники постановки получают больше всего удовольствия от всего процесса, и наиболее волнующие и интересные моменты происходят зачастую не на сцене, а за кулисами. Генри наверняка к этому времени чувствовал, что имеет определенные «права» на внимание Элайзы, но Джеймс был пятью годами старше. Естественно, поскольку она была замужем, ни о каких серьезных намерениях речи идти не могло, но Элайза, по ее собственному признанию, была кокеткой и любила флиртовать, — «и делала это необычайно искусно, скорее на французский, нежели на английский манер», как 80 лет спустя осторожно выразится сын Джеймса, — и оба брата были ею совершенно очарованы. А их младшая сестренка слушала их разговоры и споры по поводу распределения ролей и костюмов, наблюдала за ними во время читок и репетиций… Когда Джейн через какое-то время посвятит Джеймсу собственную пьесу, она начнет посвящение словами: «Настоящая драма, которую я смиренно предлагаю Вашему вниманию и покровительству, хоть и уступает знаменитейшим комедиям под названием „Школа ревности“ и „Вернувшийся из путешествия“…» Интересно, что она имела в виду?..

    Незадолго до Рождества Элайза предрекала «самый замечательный прием, множество развлечений, дом, полный народу, частые балы» — и по крайней мере она не была разочарована. Театральные постановки и танцы помогали ей отвлекаться от беспокойства за здоровье сына, которого еще не видел собственный отец, да и она сама не видела супруга уже более двух лет. Совершенно очевидно, что Элайза не слишком торопилась возвращаться во Францию.

    В феврале в пасторат должны были вернуться ученики мистера Остена, а это означало, что Элайзе приходилось покинуть Стивентон. Она вернулась в Лондон, на Орчард Стрит, оставив Остенов в процессе постановки еще одной комедии, на сей раз «Трагической истории Мальчика-с-пальчик» Генри Филдинга — бурлескной пародии на высокую трагедию. Возможно, именно к этому периоду относится написанная Джейн драматическая сценка в трех картинах, под названием «Тайна», которую она посвятила отцу и которая поражает нас сейчас своей абсурдистской ноткой в духе литературы XX века:

Действие первое
    Картина 1. Сад

    (Входит Коридон)
    Коридон: Но тсс! Сюда идут. (Уходит.)
    (Входят Плут-старший и его сын, беседуя.)
    Плут-старший: Вот по этой причине я и желаю, чтобы ты следовал моему совету. Ты согласен, что совет разумный?
    Плут-младший: Целиком и полностью, сэр, и стану действовать только так, как вы указали.
    Плут-старший: Тогда вернемся в дом.
    (Уходят.)^[2]

    Элайзе, вернувшейся в Лондон, теперь предстояло беспокоиться не только о сыне, но и о крестном. Против Уоррена Гастингса, вернувшегося из Индии, было возбуждено судебное дело. Его обвиняли в целом ряде преступлений против тех людей, над которыми он был поставлен править, причем в деле участвовали парламентские прокуроры, славившиеся своими ораторскими талантами — Берк, Шеридан и Фокс. Судебный процесс, ужасный и страшно унизительный для него, был открытым и служил чем-то вроде модного развлечения сезона. Толпы желающих присутствовать в зале заседаний собирались на рассвете и занимали очередь на шоу следующего дня в Вестминстерский зал, где красноречие Шеридана повергало мужчин в слезы, а женщин доводило до обморока. И Гастингс, бледный и равнодушно-презрительный, хоть и держался прекрасно и достойно, вызывая сочувствие у многих, все же не в силах был на равных противостоять своим знаменитым обвинителям.
    Вместе с тем Уоррен Гастингс пока еще оставался очень богатым человеком. В тот период, когда проходило судебное разбирательство, он жил со своей женой на Сент-Джеймс Сквер и держал еще один особняк в Виндзоре. Гастингсы развлекали Элайзу — и, можно предположить, что и миссис Хэнкок, — предоставляя им свою ложу в опере и принимая их у себя с присущей им роскошью, несмотря на процесс, который отнимал у них много времени, нервов и сил. Элайза также ходила на слушания в Вестминстерский зал, и однажды просидела там с десяти утра до четырех часов, выслушивая атаки и нападки на своего крестного отца. Остены, разумеется, были в числе рьяных защитников Гастингса. Надо сказать, что дело против него в конце концов развалилось, правда, не ранее 1795 года, когда было уже слишком поздно для восстановления его прежнего богатства и влияния. Таким образом мир, в котором существовала Элайза, дал еще одну ощутимую трещину.
    Ее плану взять Генри с собой во Францию не суждено было осуществиться, так как Генри пришлось, хоть и неохотно, вернуться в Оксфорд, и он присоединился к Джеймсу в колледже Сент-Джон. В июле Элайза с матерью принимали у себя на Орчард-Стрит мистера и миссис Остен, которые вместе с Кассандрой и Джейн возвращались из Кента, где гостили у тамошних родственников. Вскоре после этого Элайза решила навестить Джеймса и Генри в Оксфорде. Ее рассказ о том, как развлекали ее кузены, просто очарователен:

    "Мы посетили несколько колледжей, музей и т.д., и нас весьма элегантно развлекли наши галантные родственники в колледже Сент-Джон. На меня произвел огромное впечатление тамошний сад и мне так захотелось тоже стать Fellow [членом колледжа] — тогда я могла бы гулять там каждый день, и к тому же я с удовольствием носила бы черную мантию, да и квадратная шляпа, подумалось, была бы мне очень к лицу. Держу пари, вы не узнали бы Генри с его напудренными волосами, да еще и одетого в эдаком стиле. К тому же сейчас он ростом стал явно выше своего отца. Мы провели день, осматривая достопримечательности Блэнема. Я была в восторге от парка — это такое очаровательное место — и внешний вид особняка мне тоже очень понравился, но когда мы зашли внутрь, я была разочарована, поскольку мебель там такая потрепанная и давно уже вышла из моды…»

    Ну вот и все впечатления от Блэнема. И не остается никаких сомнений в том, которому из кузенов Элайза отдавала предпочтение. Что до ее супруга, то он впервые увидел своего сына Гастингса, когда мальчику исполнилось два с половиной года. Это случилось зимой 1788 года, когда его жена и теща наконец снова появились в Париже. Каковы были его впечатления от наследника Марэ, не сообщается. Вряд ли он разделял упорный оптимизм своей жены — отцы обычно смотрят более трезвым взглядом на детей, которые не оправдывают их ожиданий. В любом случае, помимо этого ему наверняка приходилось волноваться и из-за финансовых трудностей, и из-за общей нестабильной политической атмосферы во Франции. Должно быть, ему приходилось делать над собой усилие, чтобы разделять радость и восторги Элайзы, когда Гастингс пытался лепетать что-то на смеси английского и французского, или умиляться вместе с ней, когда он щедро предлагал «полупрожеванные яблоки и печенье всей честной компании».

    «Наши дела оставляют желать лучшего. Граф де Февилид болен перемежающейся лихорадкой, которую привез из провинции», — пишет миссис Хэнкок. Элайза этой зимой также выглядела «худее чем когда-либо» и страдала от головных болей. Только «наш дорогой малыш» чувствовал себя прекрасно.

    В июне 1789 года миссис Хэнкок и Элайза вернулись в Лондон, чтобы уладить кое-какие финансовые дела. Они привезли с собой служанку и остановились в доме мистера Вудмена, где мать с дочерью спали в одной кровати, чтобы не создавать хозяевам лишних неудобств. После этого в письмах следует большой временной перерыв. И дата последнего письма вполне ясно объясняет, почему.

    14 июля народ Парижа атаковал и взял приступом Бастилию, символ деспотической власти французской короны. Революция изменила Францию, да и всю Европу. А в меньшем масштабе нашего повествования она изменила все и для Капо де Февилида с его мелиораторскими проектами, и для его жены, и для ее английского семейства.

[1] But thank our happier Stars, those times are o'er
And Woman holds a second place no more.
Now forced to quit their long held usurpation,
These Men all wise, these 'Lords of the Creation',
To our superior sway themselves submit,
Slaves to our charms and vassals to our wit;
We can with case their ev'ry sense beguile,
And melt their Resolutions with a smile...

[2] Перевод deicu

(Продолжение)

Начало   Пред. глава

декабрь, 2008 г.

Copyright © 2008 Элайза, Romi

Обсудить на форуме

О жизни и творчестве Джейн Остин

Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала полностью
или частично запрещено

В начало страницы