Элизабет Гаскелл Пер. с англ. Валентина Григорьева
Редактор: Елена Первушина Жены и дочери
Часть I Глава IV
Соседи мистера Гибсона
Молли выросла среди этих спокойных людей, и вела безмятежную, однообразную жизнь. До того, как ей исполнилось семнадцать, с ней не произошло никаких значительных событий, кроме того, о котором уже упоминалось – ее оставили в Тауэрс. Позже, она стала одной из попечительниц школы, но никогда больше не ездила на ежегодный праздник в роскошный дом. Для того чтобы избегать подобных визитов, было легко найти предлог. У Молли остались не слишком приятные воспоминания о том дне, хотя она часто думала о том, как бы ей хотелось снова посмотреть на парк.
Леди Агнес была замужем, и в доме оставалась только леди Харриет. Лорд Холлингфорд, старший сын, потерял жену и проводил много времени в Тауэрс с тех пор, как овдовел. Это был высокий, неуклюжий мужчина, считалось, что он такой же гордый, как и его мать, графиня, но на самом деле он просто не знал, что говорить людям, чьи повседневные привычки и интересы так отличались от его собственных, и при встрече с ними обычно робко и вяло произносил банальности. Он, вероятно, был бы очень признателен за пособие по светской беседе и старательно заучил бы все фразы. Он часто завидовал беглости речи своего словоохотливого отца, который получал удовольствие от разговоров и совершенно не осознавал бессвязности своих речей. Но из-за свойственной ему сдержанности и робости, лорд Холлингфорд не пользовался признанием, хотя его сердце было добрым, простодушие – безмерным, а его научные знания – достаточно обширными, чтобы составить ему репутацию среди ученых мужей в Европейской республике[1]. Холлингфорд гордился его ученостью. Жители городка знали, что знатный, важный и неуклюжий наследник весьма уважаем за свою мудрость, что он
сделал одно – два открытия, хотя не знали, в какой области. Незнакомцам, приехавшим в городок, с уверенностью указывали на
него – «вот лорд Холлингфорд – знаменитый лорд Холлингфорд, знаете ли. Должно быть, вы слышали о нем, он такой ученый».
Если приезжим было известно его имя, они также знали, что им можно гордиться, а если нет, то десять против одного, они бы
сделали вид, что знают о нем, и таким образом утаили бы не только свое собственное невежество, но и то, что их собеседники
создают ученому репутацию.
Сыновья лорда Холлингфорда учились в частной школе, так что их общество не могло сделать дом, в котором он провел свою семейную жизнь, настоящим домом для него, и поэтому он проводил много времени в Тауэрс, где им гордилась мать, и любил отец, и где так мало его боялись. Лорд и леди Камнор всегда радушно принимали его друзей, причем у первого вошло в привычку радушно приветствовать всех и везде, а леди Камнор доказала свою искреннюю любовь к знаменитому сыну тем, что позволила ему пригласить в Тауэрс «людей всех мастей», как она их называла. «Люди всех мастей» означали тех, кто прославился ученостью и образованностью, независимо от своего социального положения и, нужно признать, независимо от учтивости своих манер.
Миледи всегда была дружелюбно снисходительна к мистеру Холлу, предшественнику мистера Гибсона, она признала его семейным врачом, когда впервые приехала в Тауэрс после замужества, и никогда не думала препятствовать его привычке принимать пищу, если ему нужно было подкрепиться, в комнате экономки, но не с экономкой, bien entendu[2]. Спокойный, умный, тучный и краснолицый доктор предпочел бы принимать пищу именно там, даже если бы ему предложили – чего никогда не случалось – «перекусить», как он это называл, с милордом и миледи в роскошной столовой. Если какое-нибудь медицинское «светило» вроде сэра Эстли доставляли из Лондона, то после этого он был обязан вежливо и официально пригласить мистера Холла отобедать. По таким случаям мистер Холл погружал свой подбородок в пышные складки белого муслина, надевал черные бриджи с пучком лент по бокам, шелковые чулки и туфли с пряжками – в других обстоятельствах ему было совершенно неудобно в таком одеянии – и с важным видом отъезжал в дилижансе от «Георга», в глубине души утешая себя за вынужденные неудобства мыслью, как замечательно будет, если завтра сквайры, которых он обыкновенно навещал, услышат: «Вчера за обедом граф сказал» или «графиня заметила», или «я удивился, узнав об этом, когда вчера обедал в Тауэрс». Но, так или иначе все изменилось с тех пор, как мистер Гибсон стал в Холлингфорде «доктором» в полном смысле слова. Барышни Браунинг полагали, что это произошло из-за того, что у него такая изящная фигура и «такие изысканные манеры», а миссис Гудинаф – «из-за его аристократических родственников» - «сын шотландского герцога, мои дорогие, и не имеет значения, что он незаконнорожденный» - но этот факт очевиден. Хотя мистер Гибсон часто просил миссис Браун дать ему что-нибудь перекусить в комнате экономки – у него не было времени на суету и церемонии за ланчем у миледи – его всегда радушно принимали в кругу знатных гостей дома. Он мог пообедать с герцогом в любой другой день, назначавшийся, когда герцог прибывал в Тауэрс. У него был не здешний, шотландский акцент. У него не было ни одной лишней унции веса, а худоба – явный признак родовитости. У него был желтоватый цвет лица и черные волосы, а в те дни, спустя десять лет после окончания большой континентальной войны[3], желтоватый цвет лица и черные волосы являлись сами по себе отличительными признаками. Он был умен и слегка саркастичен, хотя и скуп на слова, как со вздохом заметил милорд, но миледи одобряла это. Поэтому мистера Гибсона считали достойным во всех отношениях.
Его шотландская кровь – а то, что у него были шотландские корни, не вызывало сомнения – придавала ему той язвительной гордости, которая заставляла всякого полагать, что к нему нужно относиться с уважением. Приглашения на роскошные обеды в Тауэрс, доставляли мистеру Гибсону мало удовольствия в течение многих лет, но эта формальность давала возможность получить признание в своей профессии.
Но с тех пор, как лорд Холлингфорд вернулся и поселился в Тауэрс, все изменилось. Мистер Гибсон узнал многое из того, что очень его интересовало. Время от времени он встречался со светилами научного мира: чудаковатые, простодушные люди были всерьез увлечены своими научными вопросами и мало говорили на другие темы. Мистер Гибсон оказался способен оценить таких людей, а также понять то, что они дорожили его оценкой, поскольку она была искренней и разумной. Более того, со временем он начал посылать свои статьи для публикации в научные медицинские журналы, и так в его жизни появился новый интерес. Он мало общался с лордом Холлингфордом, один был слишком робок и молчалив, другой – слишком занят, чтобы настойчиво искать повод для встречи. Но они оба были очень рады этому общению. И каждый из них мог положиться на уважение и симпатию другого с уверенностью, неизвестной тем, кто называет себя друзьями, и это доставляло радость им обоим, мистеру Гибсону, конечно, больше, поскольку в его окружении было меньше ученых и образованных людей. И действительно, среди людей, с которыми он общался, не было ни одного человека равного ему, и это угнетало доктора, хотя он никогда не осознавал причину своего уныния. Среди знакомых мистера Гибсона был мистер Эштон, викарий, преемник мистера Браунинга, очень добропорядочный и добросердечный человек, но без свежих идей в голове. Обычная учтивость и вялый ум побуждали его соглашаться с каждым мнением, которое не содержало откровенной ереси и было достаточно банальным. Несколько раз мистер Гибсон забавлялся, подбивая викария признать аргументы верными и «совершенно убедительными», а утверждения – «странными, но безошибочными», пока бедный священник не увяз в болоте еретической путаницы. Но горе и страдания мистера Эштона, когда тот вдруг обнаружил, в какое богословское затруднение он попал, его искреннее самобичевание были такими сильными, что мистер Гибсон утратил все свое веселье и поспешил вернуться к догматам англиканского вероисповедания со всей доброжелательностью, поскольку это было единственное средство успокоить совесть викария. В любых других вопросах, кроме традиционных вопросов вероисповедания, мистер Гибсон легко его превосходил, но незнание викарием большинства из них избавляло его от необходимости вежливо уступать собеседнику, доходя до выводов, которые могли бы потрясти смиренного слугу божьего.
Викарий был состоятелен, не женат и вел жизнь праздного и утонченного холостяка, и хотя он сам не слишком активно навещал своих более бедных прихожан, он всегда желал облегчить их нужды самым щедрым, и, учитывая его привычки, порой самоотверженным способом всякий раз, когда мистер Гибсон или кто-нибудь еще сообщали ему о них. «Пользуйтесь моим кошельком так же свободно, как своим собственным, Гибсон», - он обыкновенно говорил. – «Я не гожусь для того, чтобы бродить по округе и разговаривать с бедняками… смею сказать, я не достаточно делаю для них… но мне хочется передать с вами все, что нужно беднякам».
− Благодарю вас. Я прихожу к вам довольно часто и делаю это со спокойной совестью. Но если вы позволите мне дать совет, вам не стоит пытаться завязывать разговор, когда вы заходите в коттеджи, просто говорите.
− Я не вижу разницы, - недовольно ответил викарий, - но смею заметить, разница есть, и у меня нет сомнений, то, что вы говорите, совершенно правильно. Мне не нужно заводить разговор, а просто говорить, и так как и то, и другое одинаково сложно для меня, вы должны позволить мне купить привилегию молчания за эти десять фунтов.
− Благодарю вас. Мне этого не достаточно, и, думаю, вам тоже. Но, возможно, Джонсы и Грины выберут деньги.
После подобных слов мистер Эштон жалобно вглядывался в лицо мистера Гибсона, словно спрашивал, скрыт ли в них сарказм. В общем, они продолжили разговор в самой дружеской манере, но помимо дружеского общения, обычного для большинства мужчин, они находили очень мало удовольствия в компании друг друга. Возможно, единственный человек, к которому мистер Гибсон относился очень сердечно – по крайней мере, пока по соседству не поселился лорд Холлингфорд – был некий сквайр Хэмли. Он и его предки именовались сквайрами давно, с тех пор, как возникла традиция награждения этим титулом. В графстве жили и более крупные землевладельцы, поскольку поместье сквайра Хэмли было не больше восьмисот акров. Но его семья владела землей задолго до того, как люди услышали о графах Камнор, и до того, как Хели-Харрисоны купили Колдстоун парк. Никто в Холлингфорде не помнил того времени, когда бы семья Хэмли не жила в Хэмли. «Со времени Гептархии[4]» - заметил викарий. «Нет», - возразила мисс Браунинг, - «я слышала, что Хэмли из Хэмли жили до римлян». Викарий уже был готов вежливо согласиться, когда миссис Гудинаф выступила с еще более поразительным утверждением. «Я всегда знала», - неторопливо сказала она с авторитетностью старейшей жительницы, - «что Хэмли из Хэмли жили еще до язычества». Мистер Эштон смог только кивнуть и сказать: «Возможно, очень возможно, сударыня». Но он произнес эти слова в такой вежливой манере, что миссис Гудинаф гордо посмотрела на окружающих, как бы желая сказать: «Церковь подтверждает мои слова. Кто осмелится с ней спорить?» Во всяком случае, Хэмли происходили из очень старинного рода. Многие века они не увеличивали свое поместье, они сохраняли свои владения, и даже если им пришлось трудно, они не продали ни руда[5] земли за последние сто лет. Но Хэмли были не из породы предприимчивых людей. Они никогда не торговали и не спекулировали, и не пробовали никаких аграрных улучшений. У них не было ни капитала в банке, ни ― что больше подходило их характеру, ― запаса золота в чулке. Их образ жизни был прост и больше похож на образ жизни крестьян, чем помещиков. Более того, сквайр Хэмли, продолжая старомодные обычаи и традиции своих предков, помещиков восемнадцатого столетия, жил скорее как йомен[6], чем как помещик нынешней эпохи. В этом скромном консерватизме было достоинство, которое помогло ему снискать безмерное уважение и богатых, и бедных, он был желанным гостем в любом доме графства. Но он был совершенно безразличен к обаянию общества и, возможно, благодаря этому сквайр Роджер Хэмли, который в настоящее время проживал и правил в Хэмли, не получил достойного образования, как должно. Его отец, сквайр Стивен, провалился на экзаменах в Оксфорде и упрямо отказывался вновь экзаменоваться. «Нет, больше ни за что!» - он поклялся великой клятвой, как делали в те времена, что никто из его будущих детей не переступит порога университета. У него родился только один ребенок, нынешний сквайр, и его воспитали согласно велению отца. Юного наследника отправили в заурядную провинциальную школу, где он повидал многое из того, что ненавидел, а затем избавился от этого, став наследником поместья. Такое воспитание не причинило ему ожидаемого вреда. Он был не вполне образован и во многом несведущ, но знал о своем недостатке и сожалел о нем. Сквайр неловко чувствовал себя в обществе, и поэтому, насколько возможно, избегал его. Он был упрям, вспыльчив и деспотичен со своими близкими. С другой стороны, сквайр был великодушным, преданным и верным и обладал истинным благородством. В нем было столько природной прозорливости, что его всегда стоило послушать, хотя он был склонен допускать совершенно неверные предположения, которые считал бесспорными, словно они были математически доказаны, но никто не мог выказать больше природного остроумия и здравого смысла, чтобы доказать свои суждения.
Он женился на болезненной и красивой леди из Лондона. Это был один из тех странных браков, причины которого никто не мог понять. И все же они были счастливы, хотя, возможно, миссис Хэмли не пребывала бы постоянно в болезненном состоянии, если бы муж немного больше потакал ее разнообразным пристрастиям или позволял ей общаться с друзьями. После женитьбы он имел обыкновение говорить, что у него есть все, что стоило бы иметь из этого скопища домов, которое зовется Лондоном. Этот комплимент он повторял жене до самой ее смерти. Поначалу эти слова очаровывали ее и доставляли удовольствие до последнего времени, но, тем не менее, иногда ей хотелось, чтобы он понял, что в этом огромном городе есть что услышать и на что посмотреть. Но сквайр больше никогда не бывал в Лондоне, и хотя не запрещал жене туда ездить, проявлял так мало внимания к ее рассказам о том, что она видела и делала, что миссис Хэмли перестала испытывать интерес к таким поездкам. Но он был добр к ней, охотно давал свое согласие и щедро снабжал ее деньгами. «Ну полно, женушка, возьми эти деньги! Оденься так же красиво, как они, и купи то, что тебе нравится, ради доброго имени Хэмли из Хэмли. Сходи в парк или на представление и покрасуйся своим лучшим нарядом. Я буду рад снова тебя увидеть, но пока ты там, поживи в свое удовольствие». Затем, когда она возвращалась, он говорил: «Ну, ну, полагаю, вы довольны, значит, все как надо. Но все эти разговоры утомляют меня, и я не могу думать, как вы все это вынесли. Выйдите и посмотрите, как прелестны цветы в южном саду. Я заставил посадить те цветы, что вам нравятся. И я съездил в Холлингфордский питомник, чтобы купить отростки растений, которыми вы восхищались в прошлом году. Дуновение свежего ветра очистит мой мозг после всех этих разговоров о лондонской суете, от которых, похоже, у меня началось головокружение».
Миссис Хэмли очень любила читать и имела хороший литературный вкус. Она была мягкой и сентиментальной, нежной и доброй. Она прекратила свои визиты в Лондон и отказалась от дружеского общения в компании подруг, равных ей по образованности и положению. Из-за недостатка образования в юности ее мужу не нравилось общаться с теми, которым он уступал в познаниях и был слишком горд, чтобы общаться с теми, кто стоял ниже его по уму. Свою жену он любил сильнее за те жертвы, которые она приносила ради него, но, лишившись всех своих привязанностей, она стала недомогать. Ничего определенного, только она всегда чувствовала себя нехорошо. Возможно, для нее было бы лучше, если бы у нее была дочь. Но у нее было двое сыновей, и их отец, озабоченный тем, чтобы дать детям те преимущества, которых он был лишен, очень рано отослал их в частную начальную школу. Они должны были продолжить учебу в Рагби[7] и Кэмбридже, мысль об Оксфорде была неприятна всем наследникам Хэмли. Осборн – старший сын, был назван в честь девичьей фамилии матери, обладал вкусом и имел некоторые таланты. В его внешности отразились изящество и утонченность матери. Он был добрым, ласковым мальчиком, почти как девочка. Он хорошо учился в школе, выиграл много призов, и являлся гордостью и радостью отца и матери, а за неимением других и надежным другом последней. Роджер был на два года младше Осборна, неуклюж и крепко сложен, как отец, на его широком лице застыло серьезное выражение. «Он хороший, но скучный», - отзывались о нем наставники. Он не выигрывал призов, но привозил домой похвальный отчет о своем поведении. Когда он ласкался к матери, она обычно со смехом упоминала басню про комнатную собачку и ослика[8], и с тех пор он перестал проявлять свои чувства. Семья долго решала, последует ли он за своим братом в колледж после окончания Рагби. Миссис Хэмли считала, что это будет просто трата денег, поскольку, похоже, он не видит себя на интеллектуальном поприще. Какое-нибудь практичное ремесло, вроде профессии гражданского инженера, больше бы ему подошло в жизни. Она полагала, что для него будет слишком унизительно поступить в тот же колледж и университет, что и брат, который, несомненно, уже проявил себя, и неоднократно проваливаться на экзамене, чтобы, наконец, покинуть университет самым последним студентом. Но его отец упорно продолжал настаивать на том, чтобы дать обоим сыновьям одинаковое образование, у них обоих должны быть преимущества, которых он был лишен. Если Роджер не преуспеет в Кэмбридже, то виноват в этом будет только он сам. Если бы отец не отослал его туда, рано или поздно он бы пожалел об этом упущении, как когда-то давно пожалел об этом сквайр Роджер. Поэтому Роджер последовал за своим братом в Тринити Колледж, и миссис Хэмли снова осталась одна спустя год сомнений в предназначении Роджера, на котором она сама настаивала. Уже много лет она не могла долго гулять в саду, большую часть своей жизни проводя на софе, которую ставили к окну летом и к камину – зимой. Комната, которую она занимала, была большой и милой. Четыре высоких окна выходили на усеянную клумбами лужайку, переходящую в небольшой лесок, в центре которого находился пруд с водяными лилиями. Об этом недосягаемом пруде в глубокой тени леса миссис Хэмли написала много милых четверостиший с тех пор, как легла на софу, то, читая, то, сочиняя стихи. Возле нее стоял маленький столик, на котором лежали новейшие издания поэзии и романов, карандаш и промокательная бумага с вынутыми чистыми листами, и всегда стояла ваза с цветами, которые собирал ее муж. Каждый день зимой и летом на ее столике всегда был свежий букетик цветов. Каждые три часа служанка приносила ей порцию лекарства со стаканом воды и бисквит. Муж навещал ее так часто, как ему позволяли его любовь к свежему воздуху и занятиям на природе. Но когда ее мальчики отсутствовали, главным событием дня для миссис Хэмли становились визиты мистера Гибсона.
Он знал, что, говоря о ней, как о капризной больной, люди невольно причиняют ей вред. И некоторые даже обвиняли его в том, что он потакает ее капризам. Но он только улыбался в ответ на эти обвинения. Он понимал, что его визиты доставляют ей настоящее удовольствие и облегчают усиливающиеся и нестерпимые муки. Доктор знал, что сквайр Хэмли будет только рад, если он станет приходить каждый день. И он понимал, что, внимательно наблюдая за симптомами ее болезни, он может облегчить ее телесные страдания. Помимо всех этих причин он испытывал огромное удовольствие от общества сквайра. Мистеру Гибсону нравилась его неразумность, чудаковатость, его непоколебимый консерватизм в религии, политике и нравах. Миссис Хэмли иногда пыталась извиниться или смягчить те суждения, которые, как она полагала, были обидны доктору, или противоречия, которые она считала слишком резкими. Но в такие моменты ее муж ласково клал свою большую руку на плечо мистера Гибсона и успокаивал жену, говоря: «Оставь нас в покое, женушка. Мы понимаем друг друга, не правда ли доктор? Господи помилуй, он не остается у меня в долгу. Только, видишь ли, он льстит и говорит резкости, притворяясь вежливым и сдержанным, но я знаю, когда он дает мне пилюлю».
Миссис Хэмли часто выражала желание, чтобы Молли приехала и навестила ее. Мистер Гибсон всегда отказывал ей в этой просьбе, хотя едва ли мог бы объяснить причины этих отказов. Ему не хотелось лишаться общества своего ребенка, но на самом деле, все обстояло иначе. Он считал, что уроки и привычный режим ее занятий будут нарушены. Жаркая и душная атмосфера комнаты миссис Хэмли не пойдет на пользу девочке. Будь Осборн и Роджер Хэмли дома, ему бы не хотелось, чтобы Молли оставалась исключительно в их обществе. А не будь их дома, его девочке было бы довольно скучно и тягостно проводить весь день с нервной больной.
Но, наконец настал день, когда мистер Гибсон предложил, чтобы Молли приехала в поместье с визитом. Миссис Хэмли приняла предложение с «распростертыми объятиями ее души», как она выразилась, и длительность визита не обсуждали. Причина такой перемены в желаниях мистера Гибсона была следующей: уже говорилось, что вопреки своим убеждениям он взял учеников, мистера Уинна и мистера Кокса, «молодых джентльменов», как их называли домочадцы, «молодых джентльменов мистера Гибсона», как их именовали в городке. Мистер Уинн был старше, опытнее, временами замещал своего учителя и набирался опыта, посещая бедных и больных с «хроническими случаями». Мистер Гибсон обычно обсуждал свою практику с мистером Уинном, старался выпытать его мнение в тщетной надежде, что со временем мистер Уинн мог бы предложить свежую мысль. Молодой человек был осторожен и медлителен. Он никогда не причинил бы вреда своей поспешностью, но в то же самое время всегда немного отставал бы от жизни. Но все же мистер Гибсон помнил, что он имел дело с еще худшим «молодым джентльменом». И был доволен, если не благодарен за то, что у него есть такой старший ученик, как мистер Уинн. Мистер Кокс был юношей лет девятнадцати с ярко рыжими волосами и довольно красным лицом, которых он очень стыдился. Он был сыном индийского офицера, старого знакомого мистера Гибсона. Майор Кокс в настоящее время находился на какой-то базе с непроизносимым названием в Пенджабе. Но год назад он побывал в Англии и беспрестанно выражал свою великую радость, что определил сына в ученики к своему старому другу, а на самом деле почти поручил мистеру Гибсону опекунство и наставление мальчика, надавав много указаний, которые считал необходимыми в данном случае. На что мистер Гибсон с оттенком беспокойства заверил майора, что в любом случае всегда заботится о каждом ученике. Но когда бедный майор осмелился попросить, чтобы его мальчик считался членом семьи и мог бы проводить вечера в гостиной, а не в приемной, мистер Гибсон прямо отказал ему.
− Он должен жить, как другие. Я не могу допустить, чтобы пестик и ступку приносили в гостиную, которая бы пропахла алоэ.
− Мой мальчик должен сам готовить лекарство? – уныло спросил майор.
− Несомненно. Самый младший ученик всегда готовит лекарство. Это нетрудно. Он будет утешать себя мыслью, что не ему придется его глотать. Он будет бесплатно есть пастилки, варенье из шиповника, а по воскресеньям он будет пробовать финики в награду за свои недельные труды в приготовлении лекарства.
Майор Кокс не был уверен, не смеется ли над ним исподтишка мистер Гибсон. Но обо всем было уже давно договорено и истинные преимущества были так велики, что он подумал, что лучше не обращать внимания и даже покориться унижению и изготовлять лекарства. Зато его успокоило поведение мистера Гибсона, когда, наконец, наступил момент расставания. Доктор мало говорил, но в его манерах было неподдельное сочувствие, что отозвалось в сердце отца словами «вы доверили мне своего мальчика, я полностью принимаю ответственность за него».
Мистер Гибсон знал свое дело и человеческую натуру слишком хорошо, чтобы сделать юного Кокса любимчиком. Но время от времени он не мог не показать парню, что относится к нему с особым интересом как к сыну своего друга. Кроме того, такое отношение требовалось самому молодому человеку, что доставляло удовольствие мистеру Гибсону. Мистер Кокс был безрассудным и импульсивным, был склонен говорить, порой попадая в точку с непроизвольным умением, а в другой раз – делая грубые и поразительные промахи. Мистер Гибсон обычно говорил ему, что его девизом всегда будет «убить или вылечить», и на это однажды мистер Кокс ответил, что, по его мнению это самый лучший девиз, что есть у доктора. Поскольку если он не сможет вылечить пациента, то для последнего это будет самый лучший способ уйти из этой нищенской жизни тихо и сразу. Мистер Уинн посмотрел на него с удивлением и заметил, что такое избавление от нищеты люди могут счесть убийством. Мистер Гибсон сухо ответил, что со своей стороны он бы не считал это обвинением в убийстве, но он бы не стал избавляться от выгодных пациентов так скоро. Он считает, что так как они желают и могут платить две с половиной кроны за визит доктора, его долг оставить их в живых. Конечно, когда они становятся бедняками, дело другое. Мистер Уинн размышлял над его словами, мистер Кокс только смеялся. Наконец, мистер Уинн сказал:
− Но вы, сэр, каждое утро уходите до завтрака, чтобы навестить старую Нэнси Грант, вы заказали ей лекарство, сэр, самое дорогое в списке Корбина.
− Разве вы не выяснили, как людям трудно жить согласно их правилам? Вам еще многому надо учиться, мистер Уинн! – сказал Гибсон и вышел из кабинета.
− Я никогда не мог понять учителя, - сказал мистер Уинн с отчаянием в голосе. – Над чем вы смеетесь, Кокси?
− О, я думаю о том, как вы счастливы, имея родителей, которые внушили вашей юной душе моральные принципы. Вы бы пошли и отравили всех бедняков, если бы ваша матушка не сказала вам, что убийство это преступление. Вы бы думали, что поступаете так, как вам велено, и цитировали бы слова старого Гибсона, когда пришли попытаться. «Пожалуйста, мой божественный судья, они не в состоянии оплатить мои визиты, поэтому я последовал правилам профессии, которым учил меня мистер Гибсон, великий хирург Холлингфорда, и отравил бедняков».
− Я не выношу эту его насмешливую манеру.
− А мне она нравится. Если бы не шутки учителя, финики и кое-что еще, я сбежал бы в Индию. Я ненавижу душные комнаты, больных, запах лекарств и отвратительный запах пилюль на своих руках. Фу!
[1] В начале 19 в. господствовали именно французские ученые. При Наполеоне наука была признана профессией и получила государственное финансирование и поддержку, чего не было в Британии.
[2] bien entendu – (с фр.) конечно, разумеется.
[3] Имеется в виду война с Наполеоном.
[4] Гептархия – дословно Семицарствие, семь королевств англов и саксов, которые, предположительно, существовали в 7-8 веках.
[5] Руд – единица площади, равняется ¼ акра
[6] Йомен - крестьянин в Англии 14-18 вв., ведший, как правило, самостоятельное хозяйство
[7] Рагби - одна из девяти старейших престижных мужских привилегированных частных средних школ в Рагби, графство Уорикшир; основана в 1567.
[8] В басне Эзопа осел, завидуя собачке, которую ласкал хозяин, неуклюже лягнул его в надежде на подобное внимание, но вместо ласки был побит.
Комментарии взяты из романа "Жены и дочери" издательства "Wordsworth Classics".
август, 2009 г.
Copyright © 2009-2011 Все права на перевод романа
Элизабет Гаскелл «Жены и дочери» принадлежат:
переводчик - Валентина Григорьева,
редактор - Елена
Первушина 
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала полностью
или частично запрещено |
