Метель в пути,
или
Немецко-польский экзерсис на
шпионской почве
Пржанский с удовольствием осушил бокал холодного шампанского и проглотил добрый кусок отменного вишневого пирога. Хороший стол, славная драка и растопленная душа немца, который оказался вдруг самой доброжелательностью, привели его в совершенно благодушное настроение. Разумеется, не последнюю роль в этом сыграла гремучая смесь сливовицы, водки, коньяка и шампанского, но это Пржанский не стал принимать во внимание. Просто не смог. Он подхватил дружеский тост и в горячем славянском порыве воспел достоинства германской нации. После этого ему захотелось воспеть буквальным образом.
В юности Пржанский обучался музыке стараниями рано ушедшей матушки, она была хорошей музыкантшей и особо любила гитару, как многие польки. Казимир уже давно не брал в руки инструмент, но сегодня душа потребовала струн... Он поднялся со стула и, покачнувшись, двинулся в сторону залы, призывая хозяина. − Пан Вуйцик, где-то у тебя имелась гитара... я помню, помню... Одобрительно зашумели паны. Пока несли гитару, Вестхоф с поляком успели допить одну бутылку шампанского и принялись за вторую. О штруделе напоминали только крошки на овальном подносе.
Когда трактирщик на вытянутых руках, будто драгоценную реликвию, внес в кабинет гитару, повязанную красным с золотом бантом – цветами Речи Посполитой – барон приветствовал сие явление поднятием очередного полного бокал и провозгласил:
− Ein lustig Lied macht ein frohlich Gemut![1] После чего сделал то, чего никогда, кроме как во времена давно ушедшего детства, не делал. Он запел. Du, du liegst mir im Herzen du, du liegst mir im Sinn. Du, du machst mir viel Schmerzen, weißt nicht wie gut ich dir bin... Мягким, низким баритоном Вестхоф старательно выводил слова песни, которую никогда прежде не исполнял, но слышал, как это делали другие. Он степенно отбивал такт рукой по столешнице и подмахивал головой в особо душещипательных местах. Сентиментальная доля его души, выползла из каких-то глубин, прежде барону неведомых, развернулась, застрадала вместе с нехитрыми, но такими волнующими словами песенки, и запела в унисон: Ja, ja, ja, ja, weißt nicht wie gut ich dir bin...[2]
Ему действительно было хорошо...
Пржанский принял гитару, любовно провел по лакированной поверхности, подтянул струны и взял несколько аккордов, пробуя звучание. Пальцы быстро вспомнили знакомые движения по струнам.
Собеседник же его вдруг запел довольно приятным баритоном какую-то неведомую Казимиру немецкую песню. «Душевно поет, хоть несколько старательно, – отметил Пржанский, – как и бьет». О последнем напомнила боль в спине, что столь грубо встретилась сегодня с перегородкой кабинета. Сыграв перебор, он поймал мелодию и вступил, негромко аккомпанируя разошедшемуся сотрапезнику. Когда немец под бурные аплодисменты закончил свое выступление, Казимир, одобрительно крякнув, ударил по струнам и завел свою, польскую... Hej, tam gdzies znad czarnej wody, Wsiada na kon polak mlody
Czule zegna sie z dziewczyna, Jeszcze czulej z Polana.
Баритон его звучал чуть выше, но густо и красиво. Панове из зала подтянули нестройным хором: Hej, hej, hej sokoly, Omijajcie gory, lasy, doly,
Dzwon, dzwon, dzwon dzwoneczku,
Moj stepowy skowroneczku.[3] По мере опустошения третьей, четвертой (или уже пятой?) бутылок отменного шампанского, песенный репертуар барона и его нового приятеля неуклонно расширялся. Уже хором, вместе со шляхтичами, офицерами и трактирщиком с половыми, они исполнили широко и мало известные немецкие, польские и русские песни. Нелюдимый вечно молчащий слуга барона Вильгельм сплясал вприсядку с каким-то толстым шляхтичем плясовую «Ах вы, отроки младые...», после чего вся компания прошлась по залу в нестройной мазурке под названием «Крылатая конница в походе, сабли наголо!» Шампанское и прочие напитки лились рекой...
После завершающего круга мазурки Вестхоф рухнул на стул, промокая покрасневшие лоб и виски платком, и освежил себя очередным бокалом шампанского со льдом. Поляк, не выпуская гитару из рук (он с ней так и танцевал), опять уселся напротив и тоже принялся за шампанское. Отдышавшись, барон признался:
− Д-давненько я так не вес-с-селился, п-пан хороший...
И, глотнув вина, добавил: − Есть у меня... любимая п-песня... Вам она не... н-незнакома...
«Не может быть знакома, потому что песня эта особая», – мысленно добавил он, хотя мысли его странным образом путались. Вестхоф знал, что не должен, не имеет права ее петь, но слова вертелись на языке, мелодия звучала в голове и просилась на свободу.
«Не нужно было мешать коньяк с шампанским», – подумал барон, но было уже поздно.
Понизив голос, так, чтобы никто – тссс! – его не услышал, кроме разве этого шляхтича, теперь верного друга, он тихо запел:
Лишь только вечер затеплится синий, Лишь только звезды блеснут в небесах
Иль туман наплывет, словно иней
И не зги не увидят глаза... Пржанский, уже давно так не веселившийся – забавами последних лет были посещения Паца, где можно было хорошо закусить да раскинуть банк, шумные застолья, которые он частенько устраивал для русских офицеров, дабы завоевать их доверие и кошельки, да званые вечера и маскерады в загородном имении, скучные и чопорные, хоть и необходимые. Но мазурка... гитара, «Крылатая конница в походе, сабли наголо!» Пржанский напрочь забыл об ушибленной спине, скинул сюртук и чуть не порвал струны инструмента. Наконец, разгоряченный, вытирая мокрое лицо салфеткой, он рухнул на стул напротив своего нового знакомца, который вдруг пьяным загадочным шепотом поведал ему о какой-то любимой песне.
− Давай, валяй... любимую... – махнул рукой пан Казимир. Первые же строки заставили его удивленно вскинуть голову, пальцы сами собой забегали по струнам, подхватывая знакомую ему мелодию... и слова этой песни он знал... этот романс... гимн... знак.... Он вступил своим мягким баритоном, чуть фальшивя по причине... усталости...
Отвори-и-и потихо-о-оньку калитку, Лишь когда тонет в сумерках день,
Не забудь спрятать нож под наки-и-идку, Проскользни в тихий сад ты как тень.
Вестхоф опешил и почти протрезвел, едва услышал, как поляк не просто подобрал мелодию, но... продолжил эту песню. Не веря своим ушам, барон подался ближе к шляхтичу, чтобы не пропустить ни слова. От резкого движения он чуть не упал: стол вдруг куда-то поплыл вместе с его приятелем. Тихо чертыхнувшись, Вестхоф успел ухватиться за край столешницы, пытаясь сфокусировать взгляд на гитаристе, который... который в точности воспроизвел только ему, барону – и еще паре очень надежных людей – известные слова. Чтобы окончательно убедиться в невозможном, просто невероятном, совпадении, Вестхоф подкрепился еще одним бокалом шампанского и после гитарного перебоя, знаменующего окончание предыдущего куплета и вступительный аккорд к следующему, шепотом продолжил: Т-там, где гуще смыкаются ветки,
В темноте он тебя подождет... Барон икнул и прикрыл рот салфеткой.
И без шума, к заросшей беседке По секретной тропе п-проведет...
Пржанский уже собрался ловить падающего на него собутыльника – такое яркое впечатление произвело на последнего исполнение паном Казимиром второго куплета этого секретного романса. Но немец оказался кремнем во всех отношениях и, справившись с собой и равновесием, исполнил второй куплет...
«Пся крев, я должен завтра встретиться с немцем, бароном...» Хмель помешал пану Казимиру вспомнить имя барона, но в то же время не помешал вспомнить слова четвертого, культового, куплета. Правда, у него вдруг пропал голос, пришлось откашляться и промочить горло – он уже не понял чем. Гитара жалобно зазвенела, надрывно, словно Казимир исполнял душещипательный любовный романс: Прочитай... побыстрее записку И сожги, бросив пламени в дар,
Гитара звучала пылко, голос был исполнен неподдельной страсти... Тенью стань, не высокой, не низкой Разожги в стане вражьем пожар... Тррр... дззз... звучно оборвалась третья струна... Поляк с такой страстью допел последний – самый важный и секретный – куплет «их» песни, с не меньшей страстью обрывая струны гитары, что сентиментальная немецкая душа барона, подпитанная невиданным количеством спиртного и короткой, но яростной дракой, не выдержала.
− Ist... ist... – попытался выговорить он, – ...ist unmöglich! [4]
После чего упал грудью на стол, прижался щекой к холодному ведерку с остатками полурастаявшего льда и разрыдался.
− Т-тенью стань... – сквозь слезы повторял барон, – н-не высокой, не н-низкой... Р-р-разожги... От эмоций, на него нахлынувших, он забыл – чего с ним никогда прежде не случалось – имя того поляка в Вильне, с которым ему назавтра предстояла важная встреча. Неужели эта встреча уже свершилась – здесь, на этом постоялом дворе, названным именем какой-то птицы... Вестхоф попытался припомнить вывеску двора. Там точно был изображен клюв, и этот клюв сбивал его с толку, потому что та птица не могла иметь такой клюв... Впрочем, если это птица редкая, особенная, несущая в себе некий высший смысл, то она вполне могла обладать и особым клювом.
Эта мысль несколько успокоила барона, а талая горсть льда, выуженная из ведерка и собственноручно вываленная им на собственную голову, охладила разгоряченный лоб и привела разгулявшиеся чувства в относительный порядок. Теперь он был убежден, что птица эта явилась не случайно, как и ее клюв, гуляющие здесь задиристые поляки, драка, шампанское и песни под гитару.
− Aus nichts wird nichts[5], – сделал заключение Вестхоф заплетающимся языком и попытался подняться. После нескольких неудачных попыток, ему удалось привстать, опираясь руками о стол.
− С в-вашего п-позволения, барон Вестхоф, – сообщил он шляхтичу, рукавом сюртука промокнул глаза от слез и покачал головой, изображая приветствие, что немедленно отозвалось клюющей болью в затылке и висках.
Оборванная струна ввела Пржанского в такой раж, что следующим аккордом, что отозвался в сердцах всего многонационального собрания, он оборвал вторую и четвертую струны и отшвырнул гитару, которую едва успел перехватить ловкий пан Вуйцик. − Нихт, нихт, пан... – Пржанский, бросился к немцу, который блистательно вывалил на голову содержимое ведерка со льдом. – Zostaw mnie! [6] Но добраться до полюбившегося немца и льда Пржанский не смог, потому что, едва поднявшись, рухнул обратно на стул, комната поплыла перед глазами и под ногами. Немец что-то говорил, покачивая головой, как цапля на болоте, и Пржанскому пришлось собрать всю волю и органы чувств в кулак, чтобы услышать: Вестхоф... Вестхоф? Имя это подействовало на Казимира, как рассол поутру. Барон Вестхоф? Не может быть! Ай да барон! Взревев от восторга, Пржанский вскочил и, чуть не упав, но на этот раз выстояв, заключил барона в жаркие славянские объятия, не преминув трижды расцеловать его.
* * *Его кто-то поцеловал, в одну щеку, в другую, затем вновь в первую... Трижды, по русскому обычаю... − Анна? – Вестхоф удивленно поморщился и открыл глаза, оглядываясь. Конечно, Анны, его бывшей любовницы, с которой он расстался пару месяцев назад, здесь не было и быть не могло. Но кто-то его целовал... Или нет? Барон пошевелился и сел на постели, припоминая, что его целовала не Анна, вообще не женщина, а какой-то мужчина с усами, по виду – типичный поляк... На каком-то постоялом дворе... С чего вдруг на каком-то постоялом дворе он целовался с поляком?! Черт, приснится же такое?! Вестхоф потряс головой и дернул за шнур звонка. Дверь немедленно отворилась, и в спальне появился Вильгельм с бритвенным прибором в руках и салфеткой, переброшенной через плечо. Всегда невозмутимый, уравновешенный слуга, который... плясал вприсядку с неким толстым шляхтичем?! Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Но видение гостиничной залы, ведерка с бутылками шампанского, шляхтича с гитарой, под звуки которой барон распевал песни вместе с поляком – все так живо стояло перед глазами... − Вильгельм, кхм, – кашлянул Вестхоф и осторожно уточнил: − Где мы? − В Вильне, ваша милость, – монотонно ответил слуга. – На съемной квартире из пяти комнат... − А... Вчера... Вчера была такая метель… Мы разве не были вынуждены задержаться на постоялом дворе... запамятовал название... какая-то птица...?
− На ужин не останавливались, – все также меланхолично ответствовал Вильгельм. – Метели тоже не было – так, небольшой снежок. Поменяли лошадей в гостинице «Клюв цапли» и к ночи добрались до этой квартиры.
− Очень хорошо, – Вестхоф с помощью слуги облачился в халат и сел в кресло перед зеркалом.
Он не собирался рассказывать Вильгельму, что ему приснился столь странный сон. Тем более странный, что в жизни барон никогда не напивался, ни с кем не вступал в кулачные бои, не распевал песен и не целовался с мужчинами...
− Иногда снятся такие неправдоподобные сны, – заметил он вслух.
− Обычно это связано с переутомлением, переменой погоды или неудобной постелью, – Вильгельм всегда был очень рассудителен. – Я прикажу поменять перину на вашей кровати.
− Видимо, перину лучше заменить, – согласился Вестхоф и покосился на часы: скоро ему предстояло отправляться на встречу с паном Пржанским. Ровно в назначенное время Вестхоф условным знаком постучал в неприметную дверь. Через несколько секунд створка отворилась, и перед бароном предстал... усатый поляк из его сна.
− Пан Пржанский? – Вестхоф никак не выдал своего удивления.
Если во сне он подрался с этим поляком, а потом распивал шампанское и пел какие-то идиотские песни, это вовсе не означает, что они в действительности знакомы. С обычным холодным выражением лица барон прошел мимо поляка в гостиную.
− Барон Вестхоф из Петербурга, вы меня должны были ожидать, – на ходу бросил он.
Пржанский проснулся в горячем поту... сел, откинул влажную подушку, осмотрелся...
Предутренний свет пробивался сквозь неплотно закрытую штору, в полутьме угадывались очертания предметов в знакомой до последнего гвоздя комнате. Марианна что-то проворчала и повернулась на другой бок.
− Что за черт? – подумал Пржанский. – Я спал? И все это мне приснилось?
Подробности невероятно живого сна улетали в забвение, как это часто бывает, оставляя в памяти порванные струны гитары, немца, которого он только что расцеловал в обе щеки и с которым выпил чуть ли не ящик шампанского... как его... звали? Какой-то романс, что они распевали вместе, мазурка в зале и он, Пржанский, вел в танце полнотелую хозяйку заведения! Какого заведения? Пана Вуйцика?
− Я вчера пил у пана Вуйцика в «Цапле»? И целовался с бароном? С немцем? Привидится же такое!
Тем паче сегодня ему предстояла встреча с неким бароном Вестхофом, присланным из Петербурга возглавить дела...
Пржанский поморщился, покосился на сладко спящую Марианну, потряс головой, и с облегчением убедился, что это был лишь сон – иначе выпитый ящик шампанского уже дал бы о себе знать. Да и Марыля бы добавила... На всякий случай, да и удовольствия ради, он прижался губами к Марылиному плечику, непокрытому одеялом. Снизу раздался бой часов, мерно отсчитавших шесть ударов – пора было вставать и покидать любимое убежище. К назначенному времени, даже не опоздав, он сидел в потертом кресле в гостиной конспиративной квартиры. Открыв дверь на условный стук, прозвучавший одновременно с ударом часов, Пржанский обмер, увидев перед собой вчерашнего немца из сна. Или это был все-таки не сон?
«Матка Боска Ченстоховска! Что же это такое? К чему?» – мысленно взмолился он, шагая вслед за бароном в гостиную. Когда же тот, остановился посреди комнаты, обернувшись к Пржанскому, пан Казимир сказал, дернув запонку по дурной привычке.
− Я ожидал вас, но мне кажется, что мы с вами где-то встречались, барон?
Бровь Вестхофа невольно дернулась, но не мог же он сообщить Пржанскому, что встречал его во сне, да еще в столь компрометирующих барона обстоятельствах... Хотя пан тоже, кажется, узнал его…
Нет, не может быть, чтобы они одновременно приснились друг другу. Барон кашлянул.
− Вы меня с кем-то путаете, любезный пан, – ответил он, усаживаясь в кресло. – Мы с вами ранее нигде и никогда не виделись... Все же несколько обескураженный вопросом Пржанского, Вестхоф задумчиво постучал пальцами по подлокотнику кресла. Все происходило во сне, хотя сон действительным был необычным, особенно с точки зрения немецкого рационального ума, отвергающего любые намеки на мистику и подобную дребедень, чем имеют склонность питать свое воображение поэты и прочие бездельники. Сам Вестхоф не имел поэтических наклонностей, да и Вильгельм определенно утверждал...
Нет, барон никогда и ни под каким предлогом ни во сне ни наяву не стал бы распивать шампанское – да еще в таком количестве! – с первым встречным поляком, как и заниматься прочими, унижающими честь и достоинство истинного немца вещами, разве что обстоятельства вынудили его к сотрудничеству с представителем этой спесивой и несдержанной нации здесь, в Вильне.
− Никогда не встречались, – с нажимом повторил он. – Я только накануне прибыл в Вильну и еще не имел чести... Думаю, нам следует, не откладывая, заняться нашими делами, – барон решительно отбросил в сторону все свои смутные сомненья и достал из кармана зашифрованное письмо – верительную грамоту от некоего ведомства – и протянул ее Пржанскому.
− Меня уполномочили возглавить местную сеть на необходимый период... – начал говорить Вестхоф и запнулся: когда поляк брал бумагу, свет от окна упал на левую половину его лица. На скуле Пржанского была хорошо видна свежая, чуть припухшая ссадина. Барон невольно бросил взгляд на содранную кожу на костяшках пальцев своей правой руки и как бы невзначай прикрыл ее левой ладонью. Keine Antwort ist auch eine Antwort[7]
* * *[1] - Веселая песня радует душу (нем.) [2] – Ты, ты в моих мечтаниях, Ты, ты в сердце моем! Ты, ты - боль и страдание, Как хорошо мне с тобой вдвоем; Да, да, да, да, Как хорошо мне с тобой вдвоем... (нем.) Пер. Нудельман Р. [3] - Эй, где-то там над черной водой, На коня вскочил поляк молодой, Попрощался он с дивчиной Да с родною вотчиной. Эй, эй, эй соколы, Через горы, леса, овраги, Звонко, звонко, соколы,
Летите в степь далекую. (Оч. вольный перевод К.Л. Пржанского) [4] - Невозможно (нем.) [5] - Из ничего ничего не бывает (нем) [6] - оставьте мне (польск) [7] - Отсутствие ответа - тоже ответ (нем.) декабрь, 2010 г.
Copyright © 2010 С.Архипова, О.Болгова, Е.Юрьевa
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование
материала полностью или частично запрещено
| 
