О жизни и творчестве Джейн Остин

Подготовка и перевод материала - Элайза
Редактор - Romi

Начало   Пред. гл.

«Не думай, что молодой человек двадцати лет от роду — безобидное существо», — писала мать Элизы Шют своей дочери накануне Рождества 1795 года, предостерегая ее от флирта на балах словами, которые вполне могли бы предназначаться и Джейн. Томас Ланглуа Лефрой не был безобидным существом, но у Джейн имелись свои методы защиты, и еще до его отъезда она начала прибегать к их помощи. Во втором письме к Кассандре она шутит о других своих поклонниках и с очевидной веселостью противоречит сама себе: «Я намерена отныне ограничиться только мистером Томом Лефроем, который меня нисколько не волнует». Затем, избрав серьезный тон, под стать одному из самых абсурдных своих созданий, она объявляет: «Наступил тот день, когда мне суждено в последний раз пофлиртовать с Томом Лефроем. Когда ты получишь это письмо, все уже будет кончено — от сей грустной мысли у меня ручьем текут слезы». Да, это, конечно, ребячество, но оно нацеленo на то, чтобы успокоить сестру. Слова Джейн становятся менее похожими на шутку, если вспомнить письмо, написанное неделей ранее, где содержался недвусмысленный намек на то, что она влюблена.

    Том Лефрой тоже был влюблен — даже если и не сделал ей предложение руки и сердца. Он признался в этом своему племяннику, когда был уже глубоким стариком: «Он совершенно однозначно дал понять, что был влюблен в нее, хотя сам предпочел определить свое признание как мальчишескую любовь». Но «мальчишеская любовь» обычно самая искренняя и страстная, так что это определение, данное спустя столько лет, подсказывает нам, что между ними все же вспыхнула какая-то искра. Возможно, дело не ограничилось только танцами и сидением рядышком; скорее всего, были и сорванные украдкой поцелуи, и волнение в крови, и учащенное дыхание… Но, как бы Том Лефрой ни восхищался Томом Джонсом, сам он Джонсом не был, так же как Джейн не была Софьей Вестерн; они принадлежали к другому классу, и их воспитание не позволяло им жертвовать семейным одобрением во имя любви. Поскольку Лефрои были гугенотами, они изо всех сил стремились добиться достойного положения в приютившей их стране. Отец Тома, армейский офицер, сам женившийся не слишком удачно, теперь вышел в отставку и жил в Ирландии с многочисленным семейством, которое нужно было как-то кормить и обеспечивать: у Тома было пять старших сестер. Он же, старший сын, полностью зависел от благоволения двоюродного дедушки, который уже оплатил его обучение в дублинском колледже, а сейчас финансировал завершение юридического образования в Лондоне. Очевидно, что надежды всей семьи возлагались именно на Тома, поэтому он не мог рисковать своим будущим, связывая себя любовными обязательствами с девушкой, не имеющей за душой ни гроша.

    Он знал это так же хорошо, как и его семья. Отослали ли Тома хэмпширские Лефрои, чтобы защитить Джейн от его бездумных заигрываний, или же, напротив, защищали племянника от тех надежд, которые Джейн могла возлагать на его предложение, остается неясным. Миссис Лефрой слишком хорошо разбиралась в свете, чтобы понимать: о подобном союзе не могло быть и речи. Ее сыновья — один из них был тем самым Джорджем, который заходил с Томом к Джейн на следующий день после бала, — позже говорили, что их мать послала Тома паковать вещи, чтобы он больше «не причинил никакого вреда», и что она, дескать, упрекала племянника в том, что тот «очень дурно повел себя с Джейн». Этого достаточно, чтобы сделать вывод о том, что Джейн принимала его ухаживания всерьез. Без сомнения, миссис Лефрой потом поговорила и с самой Джейн, дав ей разумный совет наподобие того, который миссис Гардинер дала Лиззи, когда заметила ее увлечение Уикхемом.

    С тех пор Том приезжал в Хэмпшир еще пару-тройку раз, хотя его предусмотрительно держали подальше от Остенов. К примеру, в декабре 1797 года Элиза Шют упоминает некоего «молодого племянника», с которым Лефрои приезжали к ней на званый ужин; в это время Джейн возвращалась домой после визита в Бат. Ее горечь при воспоминании о Томе и сохраняющийся интерес к нему явственно ощущаются в письме, написанном в ноябре 1798 года, через три года после их короткого романа. В нем Джейн рассказывает, как к ним заходила миссис Лефрой, которая ни словом не обмолвилась о своем племяннике, а «я была слишком горда, чтобы начать расспрашивать самой; но после на вопрос моего отца она ответила, что Том уже вернулся в Лондон, где и пробудет до отъезда обратно в Ирландию; там он готовится к экзаменам и будущей адвокатской практике». Слово «вернулся» предполагает, что Том снова приезжал в Хэмпшир, но благоразумно был отослан обратно в Лондон, скорее всего, еще до того, как Джейн успела вернуться домой из Кента. Истинным героем этого маленького эпизода выглядит мистер Остен, продемонстрировавший чуткость и родительскую нежность, задав именно тот вопрос, который его дочь так отчаянно хотела, но не осмеливалась задать.

    Итак, Джейн больше никогда не видела Тома Лефроя после его визита на Рождество 1795 года; а с 1798 года он окончательно обосновался в Ирландии. В том декабре Джейн сообщает Кассандре, что «третья мисс ирландская Лефрой собирается замуж», но затем хранит молчание на эту тему. А годом позже и сам «мистер ирландский Лефрой» женится на Вексфордской наследнице, сестре своего друга по колледжу. Он продолжал усердно трудиться на юридическом поприще, стал отцом семерых детей и с течением лет сделался чрезвычайно успешным и столь же чрезвычайно набожным. Одиннадцать лет он заседал в парламенте от тори; находился в глубокой оппозиции по отношению к католическому освобождению и основал общество, посылавшее миссионеров в традиционно католические регионы. В 1852 году, после Великого голода, был назначен лордом Главным судьей Ирландии. Если бы Джейн дожила до тех дней, то наверняка с присущим ей чувством юмора оценила бы иронию судьбы: ирландские католики должны были счесть справедливым, что гонения на них возглавляет один из тех, чьи предки в свое время бежали от столь же суровых религиозных гонений во Франции.

    Возможно, этот мимолетный роман с юным Томом Лефроем был и не бог весть каким жизненным опытом, но для Джейн Остен он оказался, скорее всего, ощутимым и болезненным. Вполне очевидно и то, что из этого опыта она все-таки что-то из этого опыта вынесла — что-то нашедшее затем воплощение в ее творчестве. С этого момента Джейн приобрела не вычитанное из книг, а прочувствованное собственной плотью и кровью ощущение своей чувственной стороны, своей женской уязвимости. Она знала теперь, каково это — быть очарованной опасным незнакомцем; надеяться, ощущать огонь в крови; невольно вздрагивать, отдергивая руку; страдать и томиться по тому, чему не суждено сбыться и о чем нельзя даже упоминать… Ее проза отныне проникнется этим знанием, которое струится, словно глубокое и темное подводное течение под внешним слоем комического повествования.

    Теперь Джейн все чаще обращалась к творчеству. В лето после отъезда Тома Лефроя уклад жизни в Стивентоне изменился: мистер и миссис Остен решили больше не брать учеников. Это означало, что количество обитателей пастората уменьшилось до пяти человек (четверых взрослых и малышки Анны) и не только мистер Остен освободился от преподавания, но и для женской части семейства значительно сократился объем домашней работы, связанной с готовкой, стиркой, уборкой и т. д. Соответственно, у Джейн появилось больше свободного времени и больше возможностей для уединения — что, безусловно, отразилось и на качестве ее прозы: теперь она могла тщательнее планировать и продумывать свои сюжеты, писать произведения более масштабные и обстоятельные. Результат не замедлил сказаться, и его можно с полным правом назвать феноменальным. В октябре 1796 года она начала работу над «Первыми впечатлениями»; роман был закончен за девять месяцев, к лету. Затем, где-то в ноябре 1797 года, Джейн вернулась к рукописи «Элинор и Марианны» и занялась редактированием, сочтя, что эпистолярная форма не слишком хорошо раскрывает ее замысел. Чтобы перевести роман в форму прямого повествования, потребовалось основательное переписывание, чем она и занималась в течение зимы и весны 1798 года. Джейн изменила название на «Чувство и чувствительность». Затем, в 1798—1799 годах, был закончен первый вариант книги, которая впоследствии станет «Нортенгерским аббатством», а в этой, ранней редакции носит название «Сьюзен». Таким образом, за четыре года было написано три полноценных романа; автору к тому моменту не исполнилось и двадцати четырех лет.

    К этому времени в семье уже прочно установилась традиция чтения ею своих произведений вслух в кругу домашних. Легко можно представить себе Джейн за работой: как она пишет наверху, в своей маленькой гостиной с голубыми обоями, в предобеденные часы, до половины четвертого, или после вечернего чая, где-нибудь в половине седьмого; как она зачитывает диалоги, сперва проверяя их на собственный слух, вычеркивая и исправляя то, что ее смущает или кажется фальшивым, — как обычно делают, готовясь к чтению текста вслух перед другими; как вносит изменения в рукопись своим мелким, убористым почерком, который выработался у нее со временем, — ведь бумага стоила дорого, и ее следовало экономить. Каким бы ни был процесс ее редактирования, сколько бы усилий ни требовалось на переделку, персонажи Джейн практически всегда разговаривают очень естественно, как реальные люди; они не произносят речи, а участвуют в живых диалогах, обмениваясь информацией, пытаясь выяснить мнение или чувства собеседника, поддевая друг друга, флиртуя, обманывая или просто во всей полноте проявляя те живые характеры, которыми их наделил автор, будь то богатая миссис Джон Дэшвуд, завистливо вздыхающая при мысли о дорогом фарфоре, который остался в собственности ее бедных родственниц, или добрая миссис Дженнингс, безуспешно предлагающая то оливки, то дичь, то констанцское вино в качестве лечения разбитого сердца Марианны. Мы не знаем, предлагали ли члены семейства Остен какие-то поправки к текстам и в какой мере они критиковали услышанное; известно лишь, что отец, мать и сестра обладали достаточным умом и вкусом, чтобы получать удовольствие от творений Джейн и понимать, что ее талант расцвел со времени многообещающих ранних скетчей в нечто еще более исключительное.

    Мистер Остен и в самом деле был настолько высокого мнения о «Первых впечатлениях», что в ноябре 1797 года даже написал лондонскому издателю, Томасу Кэделлу, предлагая эту рукопись для печати. Кэделл только недавно унаследовал свое дело от отца, весьма известного человека, издателя Гиббона и друга доктора Джонсона, поэтому мистер Остен счел возможным с присущей ему гибкостью тонко польстить наследнику столь славного имени: «Поскольку я вполне отдаю себе отчет в том, сколь важно для рукописи подобного рода впервые увидеть свет под эгидой уважаемого имени, я обращаюсь к Вам». Мистер Остен не называет автора, а сообщает лишь, что в его распоряжении «имеется рукопись романа в трех частях, примерно такого же объема, как “Эвелина” мисс Берни», и спрашивает, сколько запросит Томас Кэделл за возможность ее публикации «за счет Автора»; а также сколько он будет готов выплатить Автору авансом за право собственности на рукопись, если она получит одобрение издателя. Таким образом, видно, что мистер Остен готов был проявить щедрость и в случае необходимости вложить в публикацию романа собственные деньги. Письмо было отправлено 1 ноября, и ответ на него пришел с необычной для издателя скоростью; на конверте было начертано: «Отклонить возвращением письма».

    Можно понять, почему Кэделл не захотел утруждать себя чтением рукописи какого-то неизвестного хэмпширского священника; и все же в истории издательских промахов эта ошибка остается одной из наихудших, когда-либо совершенных в силу лености. Конечно, благодаря этому промаху «Первые впечатления» позже превратились в «Гордость и предубеждение», но, если принять во внимание, что уже в первоначальной редакции роман был очень даже неплох (об этом свидетельствует как качество последних юношеских произведений Джейн Остен, так и то, что ее отец был об этом романе довольно высокого мнения), можно предположить, что, если бы его публикация состоялась уже 1798 году, до 1800 года Остен могла бы написать еще один, столь же превосходный. Неизвестно, рассказал ли мистер Остен своей дочери о письме к Кэделлу, но попытки он больше не повторил.

    В конце 1790-х годов в жизни младшего поколения Остенов происходили довольно серьезные и подчас драматические события. Отзвуки некоторых из них мы можем заметить в письмах Джейн, однако о большинстве из них упоминаний не сохранилось. За пятилетний промежуток — с 1796 по 1801 год — уцелело всего двадцать восемь писем Джейн; и, что характерно, не осталось ни единого письма за 1797 год, очень важный для Остенов, поскольку Кассандра особенно постаралась уничтожить все, что касалось личной жизни ее семьи. Первое письмо о Томе Лефрое уцелело, скорее всего, просто по ошибке или недосмотру.

    Из-за того что Кассандра уничтожила письма (руководствуясь побуждениями, казавшимися ей, без сомнения, благими и важными), может сложиться впечатление, будто внимание ее сестры привлекали в основном какие-то пустяки и мелочи. Письма Джейн пестрят болтовней о том о сем, напоминая порой легкомысленную скороговорку. Возникает ощущение, что в них намеренно не допускаются ни одно глубокое чувство, ни одно серьезное проявление нежности или скорби. В этих посланиях не чувствуется ни пауз, ни размышлений — они всегда торопливы, словно ум Джейн с лихорадочно перескакивает с одного предмета на другой. Читая их, приходится напоминать себе о том, в какой незначительной степени эти письма отражают реальную жизнь Джейн Остен, являясь отчасти искаженной и отредактированной ее версией. То, что осталось, в большинстве своем представляет собой попытки развлечь Кэсс рассказами о том, что происходило в ее отсутствие, как правило с другими людьми. В своих письмах Кассандре Джейн оставляет за скобками очень и очень многое: уединенные размышления, работу своего воображения, время, проведенное в раздумьях, в мечтаниях и работе над романами… Даже упоминание о погоде всегда конкретно и связано с каким-нибудь деловым или светским событием; в письмах Джейн, в отличие от дневников Элизы Шют, нам не встретить ни деревьев, сверкающих на морозе алмазами, ни падающих звезд, ни прочих красивостей.

    Что можно вынести из переписки сестер в 1790-е годы, так это ощущение того, что они очень полагались друг на друга в плане получения информации и всегда могли рассчитывать на полное взаимопонимание, которого, видимо, ни в ком больше не ожидали встретить. К примеру, когда летом 1796 года Джейн оправилась в Кент и остановилась у брата Эдварда и его супруги Элизабет в их имении в Роулинге, то ей было проще спросить совета у Кассандры в письме по поводу чаевых слугам, чем задать этот вопрос брату и невестке. Кассандре же она могла пожаловаться на то, что застряла там до тех пор, пока за ней не приедет кто-нибудь из братьев, поскольку, разумеется, она не могла путешествовать одна. «Мне здесь очень хорошо, — пишет Джейн в сентябре, — хотя к концу месяца я была бы рада вернуться домой». Тем временем она отрабатывает свое пребывание в Кенте, помогая другим леди шить для брата рубашки: «И я с гордостью заявляю, что являюсь самой искусной швеей в нашей компании». Обязанность шить вовсе не тяготила Джейн, как многих умных женщин того времени; хотя она и отмечает, что, пока женская половина дома шила, мужчины стреляли дичь. Это вдохновило Остен на следующий пассаж: «Говорят, в нынешнем году в этих местах чрезмерное количество птиц; так что, возможно, и мне выпадет возможность подстрелить хотя бы парочку».

    Действительно ли она хотела этим сказать Кассандре, что была бы не прочь поохотиться? Права женщин стали основной темой замечательно забавного романа «Гермспронг, или Мужчина каков он не есть», появившегося в том же году, и у Джейн имелся его экземпляр. Роберт Бейдж, просвещенный автор, высказывался в нем за демократию и права женщин. Он выражал свое восхищение Мэри Уоллстоункрафт, которая уже потребовала для представительниц своего пола права заниматься фермерским хозяйством, юриспруденцией и прочими мужскими профессиями. Так почему бы Джейн не желать пойти на охоту и пострелять дичь? Двумя неделями позже она шутит, что если по пути домой окажется в Лондоне на мели, то может пойти изучать медицину, податься в адвокаты или даже в офицеры. Либо, в качестве альтернативы, она попадется в лапы какой-нибудь толстухе, которая хорошенько напоит ее и отправит делать более традиционную для женщины карьеру.

    Письма Джейн пестрят шутками для Кассандры. Прибыв в Лондон, она пишет: «И вот я снова здесь, в этом гнезде разгула и порока, и уже начинаю ощущать, как моя нравственность разлагается». Затем мишенью для ее острого пера становится Эдвард: «Фермер Кларинболд этим утром помер, и сдается мне, что Эдвард не прочь получить кусок его фермы, если ему удастся облапошить с этой сделкой сэра Брука». Так душка Эдвард был способен надуть собственного шурина? Неудивительно, что Джейн рассчитывала на то, что ее письма будут частично уничтожаться: «Как только получишь и прочитаешь это письмо, сразу хватайся за ножницы», — пишет она, очернив очередную репутацию. Как выяснилось в итоге, Эдварду все же не удалось обдурить сэра Брука, но лишь потому, что у него на тот момент не оказалось свободной наличности в размере 500 или 600 фунтов. «Что за очаровательные молодые люди!», — восклицает Джейн, когда Эдвард и Фрэнк перед ее отъездом возвращаются со связками подстреленной дичи.

    Ее шутки отлично сформулированы, и фраза зачастую построена так, чтобы вызывать у читателя улыбку: «Мистер Ричард Харви собирается жениться, но так как это великая тайна и известна только половине округи, упоминать об этом не рекомендуется». Письма полны сплетен и незначительных событий; в них описываются, к примеру, домашние танцы, которые устраивали у себя кентские родственники и друзья Эдварда. Один из таких вечеров проводился в Гуднестоне, роскошном доме Бриджесов, под аккомпанемент фортепьяно, на котором по очереди играли местные леди. Бал открывала Джейн. Этот вечер наверняка длился до поздней ночи — обеденный стол был отодвинут в угол продолговатой гостиной, двери которой были распахнуты в овальный зал, а двери зала, в свою очередь, — на террасу. После ужина гости из Роулинга пошли домой пешком, прошагав около мили по проселочной дороге, в темноте и под дождем, укрывшись под двумя зонтами. То лето выдалось на редкость сухим и знойным, и в Лондоне люди на улицах падали в обморок от жары, поэтому дождь казался сущим благословением и прогулка в свежей прохладной ночью была, должно быть, на редкость приятной. Жара, между тем, продолжалась, и несколько дней спустя Джейн пишет одну из своих самых цитируемых фраз: «Какая невыносимо жаркая стоит погода! Из-за нее мы все находимся в состоянии постоянного недостатка элегантности». Элегантность подразумевала полное отсутствие каких-либо физических проявлений жизни тела, таких как пот, кровь, слезы; каждая молодая леди, которая хотела занять подобающее место в обществе, должна была от них постоянно защищаться.

В одном из писем Джейн упоминает о предположении некой общей кентской знакомой относительно того, что Кассандра уже шьет себе подвенечный наряд, и это наверняка соответствовало действительности. Но затем перепискам резко обрывается, знаменуя собой конец всех надежд Кассандры на личное счастье. Весной 1797 года из Вест-Индии пришла трагическая весть. Жених Кассандры Том Фаул должен был вернуться домой из Сан-Доминго в мае 1797 года, «но, увы, вместо приезда молодого человека было получено известие о его смерти». Так пишет Элайза де Февилид, которая узнала эту новость от Джейн. Том умер от лихорадки еще в феврале. Вместе с Кассандрой горевала вся семья. Ведь Том Фаул был не только ее суженым, но и близким другом Джеймса. Джеймс писал о своей скорби годы спустя, представляя, как тело Тома покоится там,

... где неугомонный Океан
    Волной шумливой льнет к вест-индским берегам;
    О друг души моей, брат сердца моего! <…>
    Крепило дружбу нашу нежности звено,
    И я уверен был: мне вскоре суждено
    Соединить с твоей рукой, презрев разлуку,
    Сестры возлюбленной трепещущую руку.

    ... where Ocean ceaseless pours
    His restless waves 'gainst Western India's shores;
    Friend of my Soul, & Brother of my heart! . . .
    Our friendship soon had known a dearer tie
    Than friendship's self could ever yet supply,
    And I had lived with confidence to join
    A much loved Sister's trembling hand to thine. (пер.: Элайза)

    В стихах Джеймса слышатся неподдельная горечь и тоска, и эти чувства трогают душу. Джеймс никогда не забывал о своем друге, а для Кассандры эта потеря оказалась и вовсе невосполнимой. Но ее горе не выражалось ни в громких рыданиях, ни в отказе от пищи: Кассандра искала утешение в религии, здравом смысле и постоянной занятости. «Джейн говорит, что ее сестра держится с такой твердостью духа и таким соблюдением всех внешних приличий, на какие способен в столь тяжелой ситуации лишь поистине незаурядный характер», — писала Элайза Филе Уолтер. Наследство Тома в тысячу фунтов стало достоянием его несостоявшейся вдовы, которая с тех пор, похоже, так ни разу и не взглянула на другого мужчину, хотя ей на тот момент было чуть больше двадцати, и она была очень красива. Позднее Джейн пыталась обращать внимание сестры на потенциальных воздыхателей, проявлявших к ней интерес, но Кассандра неизменно отказывалась принимать ухаживания противоположного пола, и шутки ее больше не давали младшей сестре повода называть ее «лучшим комическим автором современности».

    Итак, Кассандра устремилась в средний возраст, исполненная решимости остаться старой девой, и с тех пор привязанность к сестре стала занимать в ее сердце еще больше места, чем прежде: Джейн была для нее одновременно и ребенком, которого следовало защищать, и подругой, которую она всегда готова была подбодрить и выслушать, и сестрой, которой она дарила свою безусловную любовь.

    Оказавшийся трагическим для Кассандры 1797 год разрешил и несколько комичное соперничество двух ее братьев из-за кузины Элайзы. Ни один из участников этого треугольника не разделял точки зрения Кассандры на верность до гроба и на то, что любить можно только единожды; Элайза вообще любила повторять, что у нее к любви иммунитет. Как-то в 1796 году она вновь появилась в Стивентоне, и Джеймс, набравшись смелости, вновь принялся за осаду. Это был бы вполне уместный и естественный союз: молодой вдовец с маленькой дочерью и его вдовая кузина со своим бедным мальчиком; вся семья горячо одобрила бы этот брак и они прекрасно зажили бы все вместе, объединив его доход и ее состояние. И Джеймс зачастил в пасторат, приезжая верхом из Дина и осыпая милую кузину стихами, комплиментами и всем, чего бы она только ни пожелала. Элайзе явно нравилось быть объектом столь пылкого внимания, и она даже какое-то время всерьез прикидывала, не принять ли ей предложение Джеймса; но затем вернулась в Лондон, взяв время на раздумье, а там в конце концов пришла к выводу, что у кузена все же недостаточно преимуществ, чтобы прельстить ее, и что ей милее «драгоценная свобода и еще более драгоценный флирт». Заточить себя на круглый год в сельском пасторском домике — в такой перспективе для Элайзы и впрямь не могло быть ровным счетом ничего привлекательного: чтение проповедей, охота, сбор десятины и ужины в ограниченной компании нескольких местных сквайров для него; дети да чай в обществе жен местных сквайров — для нее. Нет, Элайза привыкла вести куда более оживленный, разнообразный и светский образ жизни. Она любила ездить в Брайтон и на другие курорты: морские купания для малютки Гастингса и легкий флирт с офицерами для его матери представляли собой весьма привлекательную программу отдыха. Какие бы трагедии ни обрушивала на Элайзу жизнь, она так и не перестала относиться к ней как к игре, из которой следует извлекать как можно больше удовольствий в пределах разумного; в тридцать пять лет она все еще наряжалась и вела себя как истинная светская красавица, носила при себе мопсика и, бывая в Лондоне, любила прогуливаться в Гайд-парке (?) бок о бок с принцессой Уэльской. Трудно представить, как в эту картину мог вписаться Джеймс со своим сельским пасторатом.

    Джеймс не мог позволить себе долго переживать по поводу отказа кузины. Остены были реалистами; он понимал, что должен найти себе жену, которая вела бы его домашнее хозяйство, и если одна женщина сказала нет, значит, нужно просто найти другую. И Джеймс остановил выбор на кандидатуре столь очевидной, что нельзя не заподозрить в устройстве этого брака миссис Остен, которая очень кстати пригласила погостить 26-летнюю Мэри Ллойд из Ибторпа. Мало того что Ллойды были старинными друзьями семьи, Мэри раньше уже жила в Динском пасторате со своей вдовой матерью. Выйдя замуж за Джеймса, она фактически вернулась в свой старый семейный дом, где ей все было хорошо знакомо. При известии об их помолвке миссис Остен выразила в письме Мэри свою радость, уверяя, что не могла бы пожелать сыну лучшей жены: «Если бы выбор принадлежал мне, ты, моя дорогая Мэри, была бы именно той, которую я избрала бы в качестве жены для Джеймса, матери для Анны и дочери для меня. Я уверена, что ты упрочишь счастье каждого из нас троих».

    Несмотря на то что Мэри, лицо которой пострадало от оспы, очень ревниво относилась к Элайзе, прежней страсти Джеймса, а Джейн со временем пришла к выводу, что Мэри слишком жестко управляет его жизнью, их брак был, судя по всему, вполне счастливым. Джеймс согласился никогда не приглашать Элайзу к ним в дом; не сохранилось также ни единого воспоминания Джеймса о его визите во Францию, где он гостил у де Февилида, — ни в его стихах, ни в прозе, что удивительно, учитывая как привычку Джеймса подробно описывать все основные события и впечатления своей жизни, так и тщательность, с которой миссис Остен сохраняла всю корреспонденцию. Согласно семейному преданию, Мэри Остен до конца своих дней продолжала крайне негативно отзываться об Элайзе, которую пережила на много лет, — видимо, зависть и ревность к сопернице засели в ней глубоко. Элайза же, пребывая в неведении об этой неприязни (или изображая неведение), всегда отзывалась об избраннице Джеймса по-доброму, хотя и не без легкого снисхождения, считая, что та, «хоть не богата и не красива, но зато весьма благоразумна и добросердечна».

    Бракосочетание состоялось снежным январским днем в местечке Херстборн-Торрент под Ибторпом, где жила миссис Ллойд с дочерьми Мартой и Мэри. После свадьбы отца маленькая Анна вернулась из Стивентона обратно в Дин; миссис Шют навестила новобрачную и нашла ее манеры «простыми, непринужденными и очень приятными». Мэри прекрасно вписалась в круг местных джентри и произвела хорошее впечатление на дедушку Анны, генерала Мэтью, который продолжал поддерживать отношения с семьей внучки и после смерти дочери. Правда, сама Анна была не так довольна, и у нее с мачехой периодически возникали проблемы; поэтому и Джейн, которая очень любила Анну, к Мэри всегда относилась прохладно.

    Свадьба Джеймса и Мэри состоялась в начале 1797 года, а известие о смерти Тома пришло в мае. В июне Элайза де Февилид по совету адвоката обратилась с просьбой освободить средства, положенные для нее Уорреном Гастингсом в доверительный фонд, от опеки попечителей (одним из которых был ее дядя мистер Остен), чтобы деньги стали доступны ей напрямую. Эта просьба была надлежащим образом удовлетворена, а шесть месяцев спустя, в последний день 1797 года, Элайза вышла замуж за Генри.

    Если эта новость и застала Остенов врасплох, то мистер Остен был настолько рад союзу любимого сына и племянницы, что послал им на свадебные торжества довольно значительную по тем временам сумму — 40 фунтов. Шампанское в 1797 году, в разгар военных действий с Францией, в Англии практически не пили, но этих денег было достаточно для того, чтобы со всей подобающей пышностью отметить счастливое событие в полку.

    Генри было двадцать шесть, а Элайзе — на десять лет больше; он получал офицерское жалованье, которое незадолго до этого увеличилось до 300 фунтов в год благодаря тому, что Генри сделали казначеем полка и произвели в капитаны; а в распоряжении Элайзы имелись остатки ее состояния плюс вероятность получения весьма значительного земельного и имущественного наследства ее покойного мужа во Франции в случае, если бы там был восстановлен прежний режим. Оба были достаточно искушенными и практичными людьми, чтобы осознавать все взаимовыгодные преимущества этой сделки как в сексуальном, так и в финансовом отношении; но все же в данном случае между вступающими в брак, похоже, горел и огонек настоящего, искреннего чувства: огонек, который то мерцал, то разгорался, то угасал, то вновь вспыхивал. Возможно, Элайзу уязвила и задела помолвка Генри с Мэри Пирсон; кроме того, судя по ее письмам, она испытывала растущие сложности в управлении собственными делами: то арендная плата в Лондоне повысилась, то вводились какие-то новые налоги, то слуги требовали увеличения жалованья и т. д. Элайза встретилась с Генри в Лондоне в мае 1797 года, убедилась, что он оставил все помыслы о церковной карьере и, видимо, сочла, что у него достаточно хорошие перспективы. Они договорились встретиться осенью того же года в Восточной Англии, где располагался его полк и куда она собиралась привезти маленького Гастингса на морские купания. Элайза планировала к декабрю отправиться на север, в гости к друзьям, и это путешествие было отложено только из-за плохого самочувствия ее сына, поэтому их венчание выглядит почти экспромтом, во всяком случае со стороны. За три дня до своей свадьбы она пишет письмо Уоррену Гастингсу, объясняя ему, что Генри «уже некоторое время располагает довольно приличным доходом, и превосходные качества его сердца, нрава и ума вкупе с его неизменной привязанностью ко мне, а также нежностью к моему маленькому мальчику и незаинтересованной готовностью распоряжаться моей собственностью в интересах последнего, в конце концов склонили меня уступить чувству, которое мне удавалось сдерживать более двух лет».

    Здесь есть доля правды и доля лукавства, так как в 1796 году Генри какое-то время был помолвлен с Мэри Пирсон, о чем было известно всем Остенам (Джейн даже встречалась с Мэри лично), и Элайзе в том числе. Элайза утешала Генри, когда он сообщил ей, что Мэри бросила его и помолвка расстроилась. К тому же Генри был должен Элайзе определенную сумму, а его доход, хоть и достаточный для одного человека, едва ли позволил бы ему содержать семью на уровне, отвечающем стандартам Уоррена Гастингса или самой Элайзы. А вот слова о малютке Гастингсе уже ближе к истине. В декабре ребенок сильно болел, у него были конвульсии и лихорадка. Похоже, к этому возрасту он уже умел ходить, но по-прежнему сильно отставал в развитии и отличался хрупким здоровьем. К счастью, Элайзе удалось нанять новую «надежную горничную», очаровательную Франсуазу Бижон из Кале, которая бежала от Террора со своей 18-летней дочерью Мэри Маргерит. Франсуаза взяла на себя основные заботы по уходу за Гастингсом. Сама Элайза также дарила сыну свою любовь и нежность, а Генри, видимо, достаточно тепло относился к ребенку, чтобы успокоить на этот счет сердце матери. Вскоре после бракосочетания они все вместе отправились в Ипсвич: Элайза, в письме Филе игриво выражающая свои сомнения в мастерстве Генри-возницы; Генри, который, соответственно, правил экипажем, а также малютка Гастингс с мадам Бижон, «на чью заботу, как ты знаешь, я могу полностью положиться». Они сняли домик с садом, и ребенок мог основную часть дня проводить на воздухе, что, как полагала Элайза, даже в прохладном феврале шло ему на пользу больше, чем любые лекарства.

    В полку Элайзу тепло приветствовали сослуживцы Генри: полковник, лорд Чарльз Спенсер, «такой мягкий, такой воспитанный, такой добрый… если бы даже я была замужем третий раз, а не второй, я все равно была бы от него без ума», и близкий друг Генри капитан Тилсон («очень хорош собой»). Элайза была счастлива, что все признают то превосходство, которое давал ей статус графини, и с радостью окунулась в череду визитов, вечеров, танцев в обществе офицеров и их жен, одна из которых одевалась столь модно, что даже Элайза была шокирована ее манерой не носить корсет, а также глубоким декольте и ультрамодным маленьким черным париком: «Такая манера одеваться, вернее раздеваться, была бы замечена даже в Лондоне, так что сама можешь судить, какой гул поднялся здесь, в провинциальном городке». Тем временем на фоне всех этих развлечений Генри продолжал демонстрировать, что обладает «замечательным сердцем, умом и характером»; что еще важнее, он понимал, что ей необходимо предоставить полную свободу поступать так, как она считает нужным, зная, «что я не слишком привыкла к контролю и, скорее всего, буду ощущать себя достаточно неуютно, если меня будут постоянно контролировать»; более того, Генри даже не думал обижаться на отвращение, которая Элайза питала к слову «муж».

    В том же бодром письме она пишет о том, что планирует поехать в Хэмпшир и об угрозе скорого французского вторжения. Ожидалось, что французы вот-вот предпримут попытку атаковать через пролив на колесных паромах. Элайза выражает уверенность, что французы непременно попытают счастья, и сообщает Филе, что полк увеличивает свою численность и приведен в полную боевую готовность. И, конечно, она не была бы Элайзой, если бы не добавила в конце: «Я тоже готовлюсь к строевой муштре и собираюсь без промедления заказать себе мундир».

    Итак, к 1798 году Джеймс, Эдвард, Генри и кузина Элайза благополучно устроили свою семейную жизнь; и, если Кассандра полностью рассталась с мыслью о замужестве, о Джейн этого сказать было нельзя. Словно пытаясь загладить перед Джейн вину (и собственную, и своего ирландского племянника) в 1797 году миссис Лефрой пригласила в Эш погостить преподобного Сэмюэла Блэкелла, члена колледжа Эммануэль из Кембриджа. В это время Джейн как раз работала над «Первыми впечатлениями». Предполагалось, что молодому человеку надлежало подыскивать себе жену, хотя бы по той очевидной причине, что в ближайшем будущем он собирался оставить членство в колледже и получить благодаря ходатайству этого заведения какой-нибудь хороший приход. На этом этапе своей карьеры большинство молодых священников начинали активный поиск спутницы жизни, и миссис Лефрой, похоже, убедила себя в том, что он и Джейн вполне могут подойти друг другу.

    Последовавшие вскоре лаконичные отчеты Джейн об их встречах заставляют предположить, что мистер Блэкелл довольно ясно и недвусмысленно озвучивал свои намерения и надежды; но он не смог ее очаровать. Судя по всему, в обоих пасторатах им тщательно и предусмотрительно предоставляли возможности для встреч и бесед, но тщетно: сердце Джейн так и не смягчилось к ее ухажеру. Видимо, даже столь любимая ею миссис Лефрой порой могла проявлять бестактность. Лефрои вновь пригласили мистера Блэкелла на Рождество 1798 года, но, хотя в письме он выразил надежду, что ему удастся «вызвать к себе более близкий интерес» у семейства Остенов, что-то задержало его, и он так и не приехал, чтобы продолжить ухаживания лично. Как с мрачноватым сарказмом объясняла Джейн в письме Кассандре, «скорее всего, наше безразличие вскоре сделается обоюдным, если только его интерес ко мне, порожденный тем, что изначально он абсолютно ничего обо мне не знал, не усилится от того, что теперь он не будет со мною видеться. Миссис Лефрой никак не прокомментировала это письмо, да и не сказала о нем ничего, что имело бы касательство ко мне. Возможно, она полагает, что и так уже наговорила достаточно». Можно только от души посочувствовать Джейн, которой приходилось, морщась, отбиваться от столь неуклюжих попыток сватовства и столь прямолинейных и тягостных ухаживаний. Лучшее, на что позволяет надеяться этот эпизод, — это то, что манера предложения мистера Коллинза, возможно, отчасти навеяна потугами мистера Блэкелла заинтересовать Джейн. Но если она и прошлась по нему в своем творчестве, то в жизни Джейн совсем не держала на него зла. Годы спустя, в 1813-м, услышав о том, что Блэкелл собрался жениться, она отозвалась о нем как об «образчике совершенства — несколько шумливого совершенства во плоти, о котором я всегда вспоминаю с почтением»; и выразила надежду, что его жена будет «молчаливой и достаточно невежественной», — хотя тут же вежливо добавила: «но, разумеется, умненькой и желающей учиться».

    Джейн была гордой, и часто остро чувствовала, что ею не слишком интересуются. Описывая бал, на котором она побывала в январе 1799 года, Джейн пишет Кассандре: «Не думаю, что пользовалась особой популярностью: кавалеры склонны были приглашать меня, если только у них не оставалось иного выбора… Был там один джентльмен, офицер Чеширского полка, весьма красивый молодой человек, которому, как мне сказали, очень хотелось быть мне представленным, но, поскольку, видимо, хотелось не настолько сильно, чтобы что-либо для этого предпринять, то у нас так ничего и не вышло». Благодаря острому уму, который позволял Джейн формулировать столь нелестные для себя выводы, она должно быть, была не слишком комфортной партнершей для неуверенного в себе джентльмена; как бы жизнерадостно она ни улыбалась, как бы легко ни порхала по паркету, ее интеллект был виден сразу и, должно быть, внушал окружающим некоторое беспокойство. В «Чувстве и чувствительности», говоря об отношении леди Миддлтон к сестрам Дэшвуд, автор замечает, что та, «поскольку они любили чтение, подозревала их в сатиричности, быть может, не совсем зная, что это такое». Похожие мысли, без сомнения, мелькали в головах хэмпширских и кентских леди и джентльменов при взгляде на саму Джейн.

Начало   Пред. гл.

февраль, 2010 г.

Copyright © 2008-2010 Элайза, Romi

Обсудить на форуме

О жизни и творчестве Джейн Остин

Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала полностью
или частично запрещено

В начало страницы