Джентльмены предпочитают блондинок Новогодняя сказка о том, как Змею Горынычу невесту искали Жил-был на свете в некотором царстве, некотором государстве Змей Горыныч. Был он роста высокого, сложения плотного, кожей дублен и чешуист, длиннохвост, когтист и трехголов. Словом, всем хорош был парень – и силой и фигурой, и хвостом, и цветом зелен, да вот незадача: Горынычу уж двухсотый год пошел, а он все в бобылях ходит. Матушка Змеюга Парамоновна извелась вся по сыночку зеленому, да по внукам не рожденным. А батюшка, Горын Этельбертович (бабушка Горыныча похищена была иноземным рыцарем, да с рыцарем тем и сыночком малым на родину и вернулась) давно уже закручинился так, что ни жена, ни яства да напитки медовые раскручиниться ему не помогали. И вот как-то столковалась Парамоновна со свахой Бабой-Ягой, что подберет та Горынычу невесту. – Чтоб и лицом пригожа, – говорила Змеюга, – и румяна, и бела, и телом налита, и коса по полу волочилась с руку толщиной. Чтоб характером мила и послушна, пела, как птичка, ходила ака лебедушка, и была весела, рукаста и глазаста... – Эк, сударыня, – отвечала Баба-Яга, - непростое енто дело, как я погляжу, но есть у меня на примете несколько девиц на образ, тобой нарисованный, похожих. Горыныч, чай, в накладе не останется, да и ты, Парамоновна, с Этельбертовичем-то, довольны будете... Сперва только с дальней дороги, да перед неближним путем горло мне промочить не помешает, заодно и жениха вашего во всей красе увидеть и пожелания его выслушать. Чтобы промочить горло элитной свахе был накрыт стол, да не со скатертью-самобранкой, а по старинке, натурально. Забегали девки с крынками да горшками. Тут и квас, на прозревшей ржи настоянный, и кисель овсяный, с молоком утрешним от Буренки пегой, и медовуха сногсшибательная, и эль заморский по рецепту от дедушки Этельберта сваренный, сбитень горячий медовый, морс клюквенный, рассол капустный да огуречный, а во главу стола два молодца самовар поставили десятиведерный, медный да так начищенный, что увидела себя в нем сваха Яга во всей своей красе и закручинилась вместе с Горыном Этельбертовичем. Впрочем, кручиниться долго Яга не умела по причине самобытности характера, а добрая ложка медовухи смыла ее кручину, как ни бывало. Да и не след на себя смотреть в рабочее-то время. Ну и бобыль наш трехглавый, зеленый да чешуистый подоспел, некогда горевать. Вошел в светлицу и огляделся троекратно. – Хау ду ю ду? – объявила первая голова, приподнимая бархатный берет болотного цвету. – По какому вопросу собран военный совет? – поинтересовалась вторая, поправив блестящий шлем с луковкой. – Ого, лапоть твой дырявый, прародичи чево-то удумали?! – всполошилась третья, запустив шестерню в нечесаную чешую. – О, Господя! – от неожиданности чуть не расплескав чарку с элем заморским, Бабуся подпрыгнула, рукой потянулась осенить себя крестным знаменем, но вовремя опомнилась, хрипло откашлялась и напустила на себя профессиональную улыбку в четыре клыка. – Посмотрите, люди добрыя! – провозгласила она, – какой молодец гарный да пригожий к нам пожаловали, жених знатный, красавец неписаный, любо-дорого на загляденье да пригож, хорош, один другого краше!
Баба-Яга допила-таки заморского напитку, с невиданной прытью обежала молодца, опытным глазом вбирая в себя и стать богатырскую, и лапы когтистые, и острый длинный хвост, и три головы, сверху на нее взирающие.
– Хорош, бледной поганкой клянусь! – наконец возвестила сваха, ударяя себя со звоном во впалую грудь. – Мухомором ядовитым и нечистью всяко разной во главе с Лихом одноглазым, свет не видывал такого жениха, чтобы меня черти взяли!
Шесть глаз с опаской следили за телодвижениями юркой голосистой старушки.
– Не могу найти аргументов против выводов, сделанных сей... гм... энергичной леди, которая, как я понял, является в какой-то степени так называемой свахой? - поправив чешуйчатую бородку в стиле капитана Рейли, заметила голова обладателя бархатного берета. – Мундир и сабля всегда красят мужчину! – подбоченилась вторая голова. – Но женщину мы берем сами, как крепость или замок! Нам свахи без надобности! – Растудыть-ядрить, изогнуто поперек твое коромысло, девок подавай, да чтоб не рыжую какую, да не черную, а светлую! – сплюнув, объявила третья голова. – Тебе слова не давали, рядовой! – рыкнул Вояка-второй. – Рыжую огневолосую желаем завоевать! – Джентльмены... уймитесь, здесь не восточный базар, – поморщился Первый. – И не аглицкий рынок какой! - парировал Третий.
– И не поле боя! – отчеканил Второй. – Мальчики, не ссорьтесь! Послушайте бабушку, - вмешалась в перебранку голов Змеюга Парамоновна. – Не время выбрали для споров!
И обратилась к Бабе-Яге: – Змеюша Горыныч наш сговорчив да покладист, головы дружные, живут в ладу и согласии, ну иногда с пылу, с жару обменяются мнениями, но быстро и договорятся, так ребятушки?
Парамоновна бросила предостерегающий взгляд на сына.
– Вестимо, мамаша, – осклабился Простак-третий. – Но чтоб дева была с косами русыми и глазками голубыми– любо дюже такая мне полюбится. – Как соблаговолите, мэм, – в почтении склонил голову первый. – Ежели позволите, я привел бы в наш дом прирожденную леди, а что может быть изысканнее брюнетки с карими глазами?
– Так точно, матушка! – вытянулся во фронт Воитель. – Рыжая, в точь огонь, пылающий в ночи, зеленым взором глаз высекающая искры из моего меча Кладибуяна. – Охохо! Ну и задачку вы мне задали, - Баба-Яга хрюкнула, закатила глаза и потянулась за чарочкой медовухи. – Яга Панкратьевна, – обеспокоенно сказала Змеюга Парамоновна, наблюдая, как очередная порция медовухи утекает в нутро свахи. – Не в обиду скажу, но медовуха у нас крепкая, в ноги бьет, даже самого Горына Этельбертовича сшибает. – Не боись, Парамоновна, прорвемся! – Яга совсем не обиделась, рыгнула, подмигнула и задумалась. Впрочем, думала она недолго по причине самобытности ума. Подскочила вдруг резво, что заяц, и завопила так, что Змей вздрогнул и чуть не уронил берет, шлем и нечесанную чешую. – Еврика!
– Эврика, – поморщившись, поправил Джентльмен. – Кто такая, почему не знаю? – спросил Вояка.
– Нам таких девок не надобно, это ж язык сломашь жену звать, разорви ее сарафан по подолу! – возмутился Третий.
– Да то не девка, женишок ты наш ненаглядный, чешуя твоя зеленая! То мысль моя таким термином обозначенная, – пояснила Яга, с уважением покосившись на Джентльмена. – Девы у нас всяки имеются, присмотритесь, обсудите втроем, может, кака и приглянется. Долго ли коротко ли сказка сказывается, а Баба-яга на помеле оборачивается, но не прошло и года, как заявилась она в замок Этельбертовича со списком почетных избранниц на не менее престижное место жены достославного богатыря чешуйтачатого. – Все как в аптеке, то бишь, в лавке у старого сквалыги Лешего, – суетилась она, размахивая свитком. – Без обману, отборный товар, невесты на все вкусы и взгляды. Вот, енти...
Она развернула свиток на столе и заводила кривым пальцем по неровным строчкам:
– ...енти ... тут тебе и царевна Моревна, и Царь-Девица, и Варвара-Краса, и Марья-Искусительница, тьфу, Искусница, и даже Снегурочка – все здеся! Парамоновна не выдержала, склонилась над списком, поверх ее плечей и из-под локтя вытянул шеи Змей Горыныч, да и Этельбертович подсуетился, ненароком пихнув сваху.
– Василиса! – придыхал Воин. – Премудрая! – вторила ему голова в бархатном берете.
– Синеглазка, растудыть ее в болото! – тащился Третий. – Варвара-краса! – одобрительно причмокнул Горын Этельбертович. – Лягушка?! – удивилась Змеюга.
– Переговорено, одобрено, смотрины назначены! – скороговоркой выпалила Яга Панкратьевна, ловко свернула свиток и сунула себе в валенок. День смотрин определили на среду, чтоб не в понедельник, но и не в субботу. Да и не все потенциальные невесты собрались. Аленушка впала в депрессию из-за очередной потери человеческого обличья бестолковым её братцем Иванушкой, который в сто тридцать шестой раз напился из копытца, явив собой пример абсолютной бесполезности опыта не только старших поколений, но и своего собственного. Марья Искусница, обиженная тем, что в приглашении писарь Гаврюшка, размечтавшись, назвал ее Искусительницей, ответствовала петицией, в которой указывала, что она девушка работящая и мастерица знатная, а в делах по искушению слабого мужеского пола замечена не была. Лягушка обещалась добраться не раньше четверга по причинам экологического характера, зато пришло послание от Крошечки Хаврошечки, в котором красивой вязью сообщалось, что она не допустит дискриминации женской половины отечества по признаку роста. Змей Горыныч по такому случаю долго прихорашивался. Воин почистил луковку и Кладибуян, отчего засверкал аки Млечный путь, да еще на шею повесил невесть где раздобытую цепь с якобы тайным масонским знаком, оберегающим его от дурного глаза.
Джентльмен умаслил медвяной росой бородку, напомадился, надел новый лиловый берет и обзавелся галстуком-бабочкой. Третий, Простак, взбил гриву чешуи, извлек застрявшие в ней соломинки и почистил зубы, что случалось с ним по превеликим праздникам, и то через раз. В назначенный час Горыныч молодцом направился в зал, где на возвышении, как полагается, восседали Горын Этельбертович в накидке из жуть дорогущей рублевки (чтобы показать, что, мол, не лыком шит) и Змеюга Парамоновна в шинели номер пять и мантилье из радуги от Куччи. Баба-Яга також не подвела: приосанилась в новых лохмотьях и заморских валенках на каблуках. – Ить подать нам сюда первую, вторую, третью и последующих дев на обозренье их дивной красоты и прочих немаловажных качеств, кои... Бабуля поперхнулась от торжества момента, отпила пару ковшиков медовухи, и звонко прогорланила: – Па-апрашу невест в студию!
Грянул оркестр: застучали дятлы, зазвенели комары, закудахтали куры, ухнул Соловей-разбойник.
Вошли девы в зал, и словно солнце отразилось в бриллиянтах, косы по полу тянутся, одна другой толще, хоть в книгу заморскую Гинессову записывай, павами девчата выступают, ни на кого не глядят: кто разум над чувством поднимает, кто достоинство бережет, кто гордость тешит, а которая и предубеждение лелеет. Женщины, что с них возьмешь. Бабы, одним словом. Но краси-ивые, ни в сказке сказать, ни пером описать. Зажмурилось Змеево семейство от сверкания красот невиданных, Джентльмен молча вздохнул, Воин выкатил чешую колесом, Простак икнул, за что получил саечку от воина.
– Вот оне невестушки, вот оне лебедушки! – заголосила Баба-Яга. – Раскрасавицы наши...
Вдруг ее завывания перекрыл невиданный шум и гам, и в зал ввалилась раскрасневшаяся и запыхавшаяся ватага особей мужеского пола. Бабка осеклась на верхнем си-бемоль, оркестр сбился с ритма и замолчал, Соловей-разбойник от неожиданности с хоров свалился прямо в чан с заморским элем и пошел пузырями.
– Наших дев на погибель змеищу не отдадим! – положа руку на меч-молодчак, выступил вперед из новоявленной толпы самый что ни на есть смельчак – добрый молодец Иван-царевич. – Ишь чего удумала, старая вешалка, – красавиц-раскрасавиц длиннокосых чудищу поганому, хвостатому о тех головах сватать?! След за ним шагнул Бова-королевич: – Вы, мамзели, не пугайтесь, ведьме злой не покоряйтесь, драному рептилию в жизни не сдавайтесь! Есть у вас защитник – поперек интриг, откромсает головы – и конец всему! За его спиной заклубился дым, чихнула печь, с нее, лязгнув затворкой, свесился Емеля, недобрым взглядом окидывая собрание. – Вот ща как встану, как разнесу здеся весь змеючник и печкой утрамбую! – пригрозил он. – Что такое? Кто пустил? Это нарушение границ частного владения! – взревел Горын Этельбертович, первым придя в себя после шока средней тяжести, в который присутствующие были повергнуты ослепительной красотой явившейся женской половины и сокрушительной наглостью мужской.
– Это кто здесь рептилия? – возопила следом за родителем воинствующая голова Горыныча.
– Я те покажу поганого! – завелся Простак. – Джентльмены, следует разрешать разногласия путем, общепринятым в странах содружества против другого содружества. Рыцарский турнир и выбор оружия за хозяином дома и положения! – с достоинством напомнил Джентльмен. – Мальчики, не ссорьтесь! – всплеснула руками Парамоновна.
Девчата зашумели, заохали, зарумянились щечками – чай, защитники прибыли, бравы молодцы. Даже Емелю и того зацепило. Недаром гласит русская народная пословица: ревность – страшная сила!
Яга нервно заглотила полпинты эля и чуть не захлебнулась, благо что Василиса Премудрая стукнула ей кулачком промеж лопаток – добрая девушка. Джентльмен одобрительно моргнул, проследив движение нежного кулачка, да полет дивной темной косы, что питоном стекала с ее плеча до подола. Василиса взгляд заметила, виду не подала, но Ивану-царевичу улыбнулась, глазом зыркнула. – Не прийти ли нам к кон... консе... консесену? – с трудом выговорил новомодное, пришедшее из-за моря-океяна словцо Кащей по прозвищу Бессмертный, потому как всегда умудрялся выходить сухим из самой мокрой воды.
– Консенскунс, – поправил его Иван-дурак, который по собственной глупости отправился как-то за тридевять земель, понабрался там мудреных привычек и не наших обычаев, и при случае любил ими щегольнуть.
– Ну, к скунсу ентому, – незамедлительно согласился с ним Кощей, по привычке избегая любых конфликтов.
– Не потерплю скунсов в своем доме! – изрек Горын Этельбертович, но тут сваха откашлялась и быстро все взяла в свои руки. – Эй, вы там, люди добрые! – прикрикнула она на незваных гостей. – Коли сюда пожаловали, так извольте политес соблюдать! Чай не в притоне! Садитесь-ка на лавку и помолчите покамест, и ты на печке – прекрати дымить! Лучше б трубу свою прочистил, чем копотью тута разбрасываться. И пригрозила Емеле пальцем.
Молодцы, ворча себе что-то под нос, все ж угомонились и уселись на лавку – с Ягой Панкратьевной связываться никто особо не хотел. Она ведь в сердцах могла и поганок в щи подбросить, приворотного зелья в медовуху подлить али превратить в какого чуда-юда – по судам потом намаешься бегать, а старуха все равно верх возьмет со своими связями и склочным характером. Вон Оборотень ей пожизненную ренту платит опосля такого судилища.
Тем временем через просторные двери, окаймленные узорчатым косяком, зацепившись головой за притолоку, в шумную Змееву светлицу, освещенную десятком лучин да чудо-фонарем с лампочкой Кузьмича, вкрученной во встроенный внутрь патрон конструкции местного умельца-рукодельца, вошла запоздавшая девица, держа в руках большой предмет, завернутый в парчовую ткань, сквозь которую угадывались формы, напоминающие ларец с высокой пентагонообразной крышкой.
– А вот и Ульяна Муромовна пожаловала! – сообщила Василиса Премудрая и к девам поворотилась:
– Пока у парней суд да дело, нам бы с вами не помешало обсудить, что за дела такие в царстве-королевстве творятся...
– Какие-такие еще дела? – удивленно пропыхтела сквозь набитый орехами рот далекая от политики Марфуша. – Дело у нас одно – замуж очень хочется! С умилением посмотрела на Емелю, выплюнула в уголок шелуху и вздохнула:
– Чай на печи того... тепло, хорошо лежать, а ежели вдвоем с красным молодцем, совсем того... весело...
– Вы, Марфа Дормидонтовна, не о том думаете, – одернула ее Марья Моревна и покосилась на Бову-королевича.
– О том, о том, – пропищала Крошечка Хаврошечка и воззрилась на Мальчика-с-пальчика, заморского гостя, что на днях из мест весьма отдаленных прибыл к Морозко с дружественным визитом и с ним вместе заявился на сие собрание.
Отворотясь, в рукав баском прыснула царевна Несмеяна.
– Если они долго будут обсуждать, я растаю, – прошептала Снегурочка. С ее места донеслись звуки капели – то подтаивал ее высокий кокошник. Меж тем промеж молодцев разгорелся спор неслыханной силы и невиданного жара. – Не знаю, что ты там, Бессмертный, про скунсов твердил, – заявил Иван-царевич, – я бы на твоем месте сидел тихо и не высовывался, потому как у меня за пазухой лежит одна вещица, которая тебе очень не понравится.
Кащей дернулся, тотчас умолк и заскучал. – Не дадим своих девок и царевен в обиду! – тем временем вещал Бова. – Всякий иноземец да басурман так и норовит наших умыкнуть! Скоро у нас женского полу не останется, как род свой продолжать будем? – Я их дровами закидаю! – вставил Емеля, покосившись на Ягу.
– Обидно слушать от вас, джентльмены, такие речи, - встряла Горынычева голова в берете. – Если меня... нас мама с папой таким... такими родили, так нам и жениться на хорошенькой брюнетке нельзя?
– Я те покажу брюнетку! – рявкнул Иван-дурак. Он вовсе не боялся козней Яги: разве дурака голыми кознями возьмешь? – Брюнеток можете забирать, господа офицеры! – милостиво распорядился Вояка, выискивая желтым глазом деву порыжее. Простак не успел ничего добавить, потому что Добрыня Никитич громыхнул булавой.
– Ищи себе жену под стать, такую же зеленую, а не наших девок не заглядывайся!
– А ты, Добрыня, сколько раз уже женат-то, посчитай?! – заверещала Яга. – Многоженец ты и распутник, а туда же – девок защищать! Это их от тебе, вертопраха, хоронить надобноть! Неизвестно, до чего бы дошел диспут, не явись пред молодцами Василиса Прекрасная во всей красе. – Ой вы, люди добрыя! – проговорила-пропела она, отвешивая поклоны в пояс – и родителям жениха, и самому Змею Горынычу – всем трем головам, и свахе Яге Панкратьевне, и молодцам-богатырям на лавке.
Василиса Прекрасная была прекрасна не только лицом, но и душой, вежливость всегда блюла, как свою честь девичью, и ко всем с уважением относилась – будь то тварь дрожащая, небесная, земная али земноводная.
В зале наступила тишина – вся мужеская половина была покорена, очарована, раздавлена и потрясена такой красой неписаной, как и манерами девицы. Илья Муромец уронил булаву, Емеля чуть с печи не свалился, Кащей встрепенулся, облизнулся, но посмотрел на Ивана-царевича и приуныл. А Иван-царевич с девы глаз отвести не может, гоголем распирается: грудь колесом выпятил, плечи разворотом саженым распрямил, глазами сверкнул и ногами перебрал.
Змей Горыныч на мгновенье забыл о о распрях между головами своими – вся троица, ошалев, уставилась на раскрасавицу, а та таким медовым голоском, чисто соловей, продолжила речь свою. – Согласная я, – говорит, – собой пожертвовать ради всеобщего мира и благоденствия, любви и счастья. Недаром сказывают, мол, красота спасет мир. Так заприте меня, люди добрыя, в самом дальнем, самом высоком, самом неприступном, самом-самом замке, чтоб никто красу мою боле не видывал, и не служила она истоком распрей, злословия али вожделения. И воцарится тогда всеобщее благоденствие и благодать...
Девицы между собой переглянулись. – Ишь че несет, – шепнула Василиса Премудрая Варваре Красе, – считает себя самой красивой, самоуверенная нахалка! Чай мы не хуже ея! И вечно лезет, куда не просят, все себя показать норовит, выставить в свете! – с возмущением добавила она. – И не говори! – подхватила Варвара. – У меня коса на локоть длиннее, чем у нее, и пожертвовать собой я тоже могу. Вот намедни пирогов напекла целую дюжину и ни кусочка в рот не взяла...
– Воображала эта Прекрасная! – прищурилась Марфуша. – Телом худа, лицом бледная, ни кожи, ни рожи, тьфу!
– И ростом с каланчу! – поддержала ее Крошечка Хаврошечка. – Вы несправедливы, девушки, – возразила Марья Моревна. – Василиса – смелая девушка, не побоялась супротив несправедливости выступить, честь нашу защитить да на себя все внимание добрых молодцев отвлечь. – Отпустите меня на волю морозную! – возопила Снегурочка. – У меня уже коса почти растаяла, впору будет стрижку делать! Пока девушки вздыхали да обсуждали поступок Василисы, в стане мужском смятение чуть улеглось, лишь герой дня отчасти никак не мог в себя прийти. Джентльменистая голова от расстройства чувств и душевного смятения уронила берет, кудри черные по чешуе рассыпались, отвернулась голова от собрания шумного да Василисиных прелестей и в окно уставилась оком карим. – Братец, что ж ты закручинился? – Простаку наконец-то удалось вставить доброе слово своим басом-баритоном, что достался ему от прапрадедушки по материнской линии из далекого городу Женовы, с труднопроизносимым именем Дон Этельбрандо де Джованни. Отчаянный возглас Снегурочки привлек внимание добра молодца, Добрыни Никитича, коего сваха Яга обвинила в слабости к слабому полу. Старушка была права: женат был Никитич не единожды, да и будучи женатым, бывало, заглядывался на жен чужих. Снегурочкин же возглас жалобный да красота ее ледяная морозным ветром ударили в лицо молодца, узор затейливый вышили на сердце горячем, любвеобильном. Шагнул молодец к девице, руку протянул крепкую, только вот жар Никитичев опасен для Снегурки хрупкой да леденистой, побледнела она лицом, косу отжала тающую. Девы расступились, да и молодцы замерли – что-то будет. Но смекалист был наш Добрыня, особенно, когда дело касалось женского полу. Распахнул он окно, куда голова Змеева смотрела задумчиво, да пустил в горницу ветер ледяной, подхватил тот ветер Снегурочку и вынес на свободу, как на саночках, а следом Добрыня за ней, как нитка за иголкой, как сосулька с карнизу, как язык к железу на морозе, и пропал витязь славный, замороженный, благо, что недавно с женой последней разошелся полюбовно.
Иван-царевич тем временем увлек Василису Прекрасную в уголок и там принялся ее уговаривать отказаться от идеи заточения в самый-самый замок, весьма пылко доказал, что его родовые хоромы ничуть не хуже, а во стократ лучше любого замка, куда настоятельно ее и пригласил жить-поживать. Емеля забросал зазывными взглядами Марфушу, отчего она чуть не подавилась орехами, зарделась, раскраснелась и этаким бочком засеменила в сторону печи.
Бова-королевич пристроился подле Марьи Моревны, а Варвара томно обмахнулась косой и повела очами на Иванушку-дурачка и так глазом зырк, зырк на него, что тот подбоченился, голову задрал, шею вытянул, ногой об пол топтонул – чисто петух. Морозко загремел сосульками, с царевны Несмеяны глаз не спуская, деву младую тем отчаянно смущая и приворожая. Мальчик-с-пальчик же явно родственную душу в Крошечке нашей Хаврошечке нашел, враз возле нее закрутился, заморскими историями стал подчевать. Василиса Премудрая, чуя, что так и без женихов можно остаться, с куда большим интересом глянула в сторону Змея Горыныча, и тот головами в грязь не ударил. Воин нахально этак причмокнул, Джентльмен задумчиво бородку почесал, Простак же ляпнул: – Масть не та, но можно ж и перекрасить!
Тут Баба-Яга, коя не любила Василису за упрямый той норов и привычку ко всем лезть с советами и поучениями, будто невзначай отодвинув Премудрую в сторону, ухватила за руку Ульяну Муромовну и на середину зала ея вытащила, приговаривая:
– Вот невеста, всем невестам невеста, и статью, и ростом, и разумением – по всем статьям нашему жениху дорогому как никто подходит! Ульяна Муромовна чуть ношу свою не уронила, но быстро в себя пришла, плечами повела широкими, головой мотнула так, что коса качнулась да и сбила с ног сваху Ягу, покатилась старушка по полу строганному, да прямо под ноги Парамоновне. Ульяна же этой мелочи не заметила под обстрелом шести глаз Змеевых. Даже Джентльмен перестал почесывать свою бородку и оторвал карий взор от открытого окна, из которого, между прочим, нещадно дуло. Воин окинул Муромовну критически-стратегическим взором, вероятно, просчитывая, сколько боеприпасов: стрел луковых да булав метательных, придется использовать, дабы завоевать сию крепость с виду неприступную. Простак же дар речи потерял, и оставалось лишь удивляться, как ему это удалось, поскольку у него этого дара никогда и не бывало.
«Леди почти брюнетка», – подумал Джентльмен, изучая темные пряди Ульяниных волос.
«Рыжая, как есть рыжая», – восхитился Вояка, высчитывая количество золотых прядей в косе Муромовны.
«Раздери мою рубаху на шесть частей, да пофиг мне, какого она цвету, так девка хороша», – признал Простак, хоть говорить не мог. Тем временем Яга и Василиса в себя пришли и в два голоса запричитали...
– Пегая корова! – воскликнула Премудрая, вдруг потеряв всю свою толерантность и жертвенность.
– Ах, кака дева! Красна да сильна! Змейк, а Змейк, ты погляди глазами своими шестеринными! – завела свою линию ушибленная косой Яга – профессионализм познается в испытаниях.
Змеюга Парамоновна и Горын Этельбертович переглянулись, закивали головами, мол, как есть хороша. Яга канарейкой разливается, Премудрая дуется сидит, Змей Горыныч – парень не промах – приосанивается, грудь выпячивает, хвостом чечетку «Гей, славяне» отбивает, тремя парами глаз сверкает и к деве со всей душой тянется. Дева очи потупила было, да опять подняла, на жениха смотрит, а в серых глазах ея голубые, зеленые и карие огоньки так и вспыхивают, личико румянец заливает...
– Любо, любо! – вскричала Яга Панкратьевна и Змеюге на ухо просвистела:
– Дело-кось выгорает, клянусь поганкой, чтоб мои зенки-то повылазили! – и как хлопнет себя по коленкам, что пыль столбом. А промеж молодых будто молния проскочила – все вдруг вспыхнуло, воздух сгустился, стены затряслись, искры посыпались. Горыныч вздрогнул, Ульяна Муромовна встрепенулась, из рук ее ларец и выпал, о пол ударился и раскрылся.
Хлопнула створка окна, в которое дуло, и у которого джентльменистая голова зябла в задумчивости, из ларца вылетел сверток, сам собой развернулся, и пред глазами прекрасного собрания предстал ковер-самолет, изрядно потертый, но цвета свои персидские сохранивший. Ахнули девицы красные, охнули молодцы ладные, родители замерли, сваха заверещала что-то несусветное, а три головы жениховы друг к другу приникли в изумлении, ни дать не взять, картина маслом, акварелью, и батик с гравюрою. Шагнула Ульяна Муромовна на ковер цветастый, закряхтел ковер, поднимая вес ее значительный, антигламурный, но справился, над полом приподнял, качнулся влево-вправо, отчего коса красавицы змеей дугу описала по светлице, сбивая всех, кто попал в радиус ее действия. Окно распахнулось вновь, ударив по головам Змеевым, и вылетел ковер с Муромовной на волю вольную.
– Если любишь, найдешь! – крикнула на прощанье Ульяна голосом зычным, и исчезла вместе с ковром среди звезд мерцающих. Первой пришла в себя Премудрая. – Кто ж тебя такую полюбит? – язвительно поинтересовалась она, обращаясь в пустоту, поскольку Ульяны уж и след простыл. Кащей Бессмертный, воспользовавшись тем, что внимание Ивана-царевича вновь было отвлечено созерцанием Прекрасной, робко придвинулся к Премудрой и поддакнул: – Речами ты, девица, разумна и смела. Могу ль я позволить себе вознадеяться беседы наши расширить и углубить к обоюдному удовольствию? Слова Кащея бальзамом пролились на истерзанную душу Премудрой. Бессмертный хоть и не обладал красотой Бовы-королевича, статью Ивана-царевича, нахальством Морозко, ленью Емели или любвеобилием Добрыни Никитича, но парень был тож неплох, по крайней мере с одной головой, а не тремя. Но едва она вознамерилась по случаю нечто умное в ответ сказать, как слова ее перекрыл шум, поднятый в зале, по случаю форте-мортале Ульяны Муромовны.
Гости вышли из оцепенения: Емеля с Марфушей с печи упали, Морозко последние сосульки с себя уронил, у Варвары коса оторвалась, Баба-Яга с горя в себя цельный чан горилки импортной влила и на последней капле помутнела, поминая мухоморы и тину болотную недобрым словом. Змеюга всхлипнула, Этельбертович пригорюнился, а Змей Горыныч крылья свои распрямил, лапой на подоконник ступил и молвил, к родителям обращаясь. – Мэм, сэр, – сказала первая голова, – как истый джентльмен, должен леди сию разыскать! – Недругов ея в куски порублю, на части разорву! – грозно пообещал Вояка.
– Кончай, парни, трепаться, пора за девицей в путь отправляться! – вдруг стихами заговорил Простак, видимо, от потрясения. Сказано сделано: взмахнув на прощанье хвостом, Змей с низкой посадки взмыл в окно и исчез за горизонтом. Долго ли коротко ли летел Горыныч в неизвестном направлении, но в конце концов устроили головы диспут на тему, в какую сторону лететь и не приземлиться ли, дабы обсудить дальнейшие действия и поинтересоваться у местного населения, не пролетал ли в небесах ковер-самолет. Джентльмен склонялся к приземлению, Вояка переживал по поводу подходящей взлетно-посадочной полосы, а Простак рвался в бой, заявляя, что промедление смерти подобно. И где только таких слов нахватался? Пришли к конс... косн... в общем, к согласию, и сели, правда, не очень мягко, на поляну, возле озерка. Пока оглядывались, а Вояка рекогносцировку местности делал, тут и местное население нарисовалось в лице разговорчивого старичка с внучкой белобрысой. Джентльмен в диалог с населением вступил и узнал, что недавно пролетал над лесом аппарат летательный, не то блюдо помятое, не то корзина побитая, да с хвостом пегим, который за верхушки дерев цеплялся и не одну елку завалил силой своей немереной. – Она, Ульянушка!!! – на три голоса, баритоном бархатным, басом лирическим да фальцетом крещендо стакатто, воскликнул Горыныч, отчего внучка дедова, ойкнув, спряталась за спиною родственника.
– Не об Ульяне ли Муромовне речи ведете, любезные? – поинтересовался старичок, а сам-то рукой внучке машет, на узелок, что у ней в руках, показывает. Деваха тут же развязала да и расстелила тряпицу на травке-муравушке, разложила угощенье: краюху хлеба, репу вареную, пирожки с капустой да кринку с молоком рядышком поставила.
– Угощайтесь, люди добрые, – старичок поклонился головам, окинул Горыныча взглядом из-под мохнатой брови, добавил: – Прошу, мил э-э-э... человек, чем богаты, тем и рады! Змей Горыныч, ничуть не обиженный, что его человеком назвали – он был демократичен по натуре своей, кивнул головами: мол, неплохо перекусить, набраться сил перед дальней дорогой. – Откель об Ульянушке слыхивал, дедуля? – поинтересовался Простак и достал из-под мышки бочонок с квасом – без кваса он из дома и шагу не ступал. – Куда она путь свой держит? – спросил Вояка и выудил из ножен походную скатерть-самобранку. – Леди сия наше сердце пленила, – пояснил Джентльмен, повязывая салфетку на грудь. Насытились путники, жажду утолили, и головы Горыныча забуравили очами разноцветными старичка, который совсем не спешил с объяснениями. Джентльмен, скрывая нетерпение, уставился в озерцо, как в окно, Вояка же и Простак терпеть промедление не стали, заторопили старичка, один стратегически, второй, по-простому, по матушке. Дед же оказался крепок, на уговоры не поддался, пока внучка не собрала весь их нехитрый скарб в узелок, да не села на бревне смирненько. – Знаю, знаю, про Ульяну Муромовну... Нелегкая судьбина у девицы. Знать, слыхали вы, Змей Горыныч, о брате ее, близнеце, Илье Муромце, который силою своей богатырской значение Руси нашей светлой на самую вершину поднял? Теперь наше царство входит в десятку самых самых богатырских и занимает в ней не последнее место. – Ты мне тут политинформацию не разводи, сами знаем про царство-государство наше! – профальцетил Вояка. – Ты о девице сказывай, что там у нее с братаном не заладилось?
– Да не тяни кошку на хвост, лысая твоя башка, в пень твои кудри! - сурово добавил Простак.
Джентльмен же бросил камушек в озеро, считая блинчики: – Ван, ту, фри, фо, файв, сикс...
Старик пожал плечами, не одобряя отсутствия консе... косне... согласия, но продолжил:
– Так вот, одна недобрая женщина, шпиенка и диверсантка вражеская, колдунья и ведьма ненасытная, отмстить хотела Муромцу, но не задалось у нее с богатырем, осадил он чертовку нахальную, да забросил на высоку елку. Оттуда она и колдует теперь, потому как слезть не может, больно елка высока. – И что же эта высокопоставленная леди наколдовала? – поинтересовался Джентльмен. – Наколдовала... – кивнул старик. – Сказывают люди знающие, проходила под той елкой Муромовна, посмотреть на братово искусство, а колдунья бросила сверху шишку еловую, да по темечку Ульянке и попала. С тех пор девица стала пуглива да непредсказуема. Многие к ней сватались, а она, едва ей кто понравится, сразу ковер из ларца достает – ковер-то ей братец подарил, трофейный то ковер – и в бега. Вот так и мается, бедныя... Покрутил Змей Горыныч головами, но духом молодецким не пал, напротив: глазами загорелся, крыльями захлопал, хвостом со свистом взмахнул.
– И как же теперь ее, Ульянушку нашу, в чувства привесть? Неужто опять надобно ее шишкой по темечку шарахнуть?! – поразился Простак. – Это я те сейчас по башке так настучу, что забудешь, как маманю нашу, Змеюгу Парамоновну, кличут! – рыкнул на собрата Вояка. – Джентльмены, джентльмены, - урезонил разошедшиеся головы третий, – надобно подумать, как леди Ульяну найти, успокоить и доказать всю серьезность наших намерений.
– Куды ж сурьезней-то, – пробурчал Простак, с опаской косясь на разбушевавшегося Воина. – И где ее сыскать?
– А вы, добры молодцы, вот по сей тропинке ежели пойдете, – показал старик на просвет в чащобе дремучего леса, что вокруг озерца кроны свои вековые смыкал, – прямо к ели той выйдете и коли одолеете шпиенку сию, так Ульяна Муромовна сама пред вашими очами и предстанет. Сказал и исчез вместе с внучкой и узелком, словно и не бывало. Змей Горыныч же потопал в чащу лесную, полный намерения колдунью ту к ответу призвать и Ульянушку от чар злобных освободить.
Долго ли коротко ли шел Змей Горыныч, ни одну березку малую на пути повалил, изголодался весь, исстрадался за судьбину любимой своей Ульяны Муромовны. День шел, ночь шел, пока не понял, что кружит он по лесу глухому, но елки той заветной, колдуньей увенчанной, найти не может. Пригорюнился Змей, присел на пень коряжистый возле болотца лесного, повесил головы молодецкие и вздохнул тройным вздохом так тяжко, что с ближайших дерев листья посыпались, словно осень наступила поздняя. На вздох тот явилась к нему лягушка зеленая, короной украшенная. – Что пригорюнился, Змей зеленый, какова твоя кручина? - проквакала она, но Змей не услышал ее слова добрые, слишком мала была та земноводная.
Но лягушка упорной оказалась, ударила лапой перепончатой по ряске болотной и обратилась в деву прекрасную, которую не мог Змей Горыныч не заметить. – Леди... – прошептал Джентльмен. – За дам офицеры пьют стоя! – почему-то рыкнул Вояка, видимо, от усталости. – Ерш твою в глотку рыбью! – бросил метафорой Простак.
– Да ладно вам, ребята, – зарделась красавица. – Мы ж с вами одного роду племени - хладнокровные...
– Вы изволите ошибаться, – возразил Джентльмен. – Кровь моя горяча! – заявил Вояка.
– Дык... – пробормотал Простак. – Знаю, знаю, – сказала Царевна-лягушка, ибо была это именно она. – Слыхала я про сватовство твое да про Ульяну Муромовну. Елка та в двух шагах отседова, вон она стоит, усохла вся от злобы колдуньей. Ежели ты, Змей свет Горыныч со злодейкой справишься, буду благодарна тебе навек, потому как и меня заколдовала злыдня гнусная, в лягушку обративши. Возьми вот это. И подала она Змею клубочек зеленый из ниток шелковых.
Взял Горыныч клубочек, поклонился деве заколдованной со всеми подобающими церемониями и благодарностями (то Джентльмен не сплоховал, с детства еще дедулей Этельбертом Ланкастерским к этикету приученный) и потопал к ели указанной.
– Выходи, кикимора, и ответ держи за колдовство свое окаянное! – взревел Вояка и грозно лязгнул мечом.
– Не сносить тебе башки, шкура твоя продажная! – вторил ему Простак – и как лягнет лапой по стволу – ель аж заколдобилась, шишки с нее вперемешку с трухой посыпались, последние иголки слетели. – Что ж ты, басурман чешуйчатый, себе позволяешь? – возопил кто-то с высоты гнусавым голосом. – Ну я те ща покажу! Бумс, бац, бабах – прицельным огнем шишками по Горынычу вдруг замолотило, что горохом. Бархатный берет Джентльмена набок сбило, на луковке Воина вмятины появились, Простак же только и успевал шишки, что в его нечесаной чешуе застревали, выколупывать.
– Не берут обормота, – обескуражено пробормотал гнусавый на ели, – не превратился ни в лягушку, ни в мышонка, ни в шестисотую коробчонку заморскую... – Не на того напала, саранча беззубая, – ухмыльнулся Горыныч тремя головами и как запульнет в шпиенку клубочком щелковым. Тот со свиством взметнулся, на лету раскручиваясь, нитью вокруг засевшей в ветвях бестии сплетаясь – и через мгновенье к ногам Змея рухнуло нечто запеленатое по рукам и ногам нитью зеленой, что визжало, извивалось, изрыгало ругательства на двадцати трех языках и все норовило Горыныча за коготь большого пальца укусить.
– Мата твою Хари! – воскликнул Простак. – Кажись, девка, а такая сердитая, так и хочет куснуть, да зуб неймет!
– Видимо, обидели ее, не оценили работодатели заносчивые, а она вон какая полиглотка, и по-английски, и по-французски, и по-испански, и, кажется, по-персидски говорит, да еще и идейныя! – добавил Джентльмен, проникнувшийся сочувствием к говорливой шпиенке, пришедшей с елки. – Будем снисходительны к поверженному врагу! - благородно вскричал вояка, вытянув шею и потрогав помятый шлем. – Пущай валит на все четыре, – поддакнул Простак. – Только сперва слово давай, что боле пакостить никому не будешь, – обратился он к незадачливой противнице. – Клянусь! – вскричала шпиенка на чистом русском языке. – Не иначе бес попутал, не по своей воле, обманули мене, окаянные, – погрозила она кому-то в даль кулаком. – А вообще я хорошая, добрая… в глубине души… Шпиенка так обрадовалась, избежав неотвратимого и сурового наказания, что все лапы Горыныча пережала со слезами умиления в глазах и вечной благодарностью на устах. Змей встрепенулся, живот подтянул, героем себя почувствовал, чуть про Ульяну Муромовну не забыл. А она тут как тут и явилась. Загудели елки вершинами, воздух лесной смерчем завернулся, и прямо к лапам Горыныча приземлился ковер-самолет. Сошла с него Ульяна свет Муромовна, косу на грудь скинула, щедрой улыбкой тридцатидвухзубной одарила добра молодца. Подхватил ее Змей Горыныч, расцеловал щеки и губы алые и взлетел в небеса голубые (откуда только силы в крыльях взялись?).
Так вместе и прилетели домой к родителям, правда, с пятью посадками. Вошел Змей в светлицу с Ульяной Муромовной, поклонились оба Горыну Этельбертовичу и Змеюге Парамоновне. Эх, хороша невеста у Горыныча! На радостях семейство и шпиенку-полиглотку у себя приютило в качестве секретаря-референта, да и вообще, для имиджу, уж больно экзотична оказалась разведчица. Царевна-лягушка, да и прочие пострадавшие, от чар шпиенских избавились, и стали жить счастливо. А Змеи сыграли свадьбу веселую да богатую, всю округу на нее пригласили, были там и Василисы Премудрая да Прекрасная, и Кащей Бессмертный, и Варвара Краса, и Бова Королевич, и Добрыня Никитич со Снегуркою (для нее по спецзаказу холодильник выписали)и Марья Моревна, и Марфуша с орехами, и Емеля без печки, и, конечно же, брат Ульяны, славный богатырь Илья Муромец собственной персоной, с булавой и мечом трехпудовым. И я там был, мед пиво пил, по усам текло, но и в рот попало... * * *
декабрь, 2012 г.
Copyright © 2012 О.Болгова, Е.Юрьевa
Вернуться
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала полностью или частично запрещено
|