Элизабет Гаскелл Пер. с англ. Валентина Григорьева
Редактор: Елена Первушина Жены и дочери
Часть IV Глава LX
Признание Роджера Хэмли Роджеру было о чем подумать, когда он проводил взглядом экипаж, пока тот не скрылся из виду. Накануне он полагал, что Молли не могла не увидеть все признаки его возрастающей любви к ней - признаки, которые, как он считал, были так очевидны, - так же как и его отвратительное непостоянство к непостоянной Синтии; что она понимала, что привязанность, которая может быть так скоро перенесена на другую, не имеет ценности; и что ей хотелось показать все это своим изменившимся отношением к нему, и таким образом пресечь эту любовь в корне. Но этим утром ее прежняя милая искренность вернулась - в их последнем разговоре, во всяком случае. Он всерьез был озадачен, пытаясь выяснить, что могло расстроить ее за завтраком. Он даже дошел до того, что расспросил Робинсона, не получала ли мисс Гибсон каких-нибудь писем утром. И узнав, что она получила одно письмо, он пытался поверить, что оно в некотором смысле явилось причиной ее огорчения. Пока все хорошо. Они снова стали друзьями после безмолвного разногласия, но Роджеру этого было недостаточно. С каждым днем он все больше и больше убеждался, что она, и она одна, могла сделать его счастливым. Он понял это и отчасти перестал надеяться, в то время как отец настоятельно призывал его выбрать ту самую линию поведения, которую ему больше всего хотелось принять. Не нужно "пытаться" полюбить ее, говорил он сам себе, - это уже почти сделано. И все же он был очень ревнив от ее имени. Была ли любовь, которая когда-то была отдана Синтии, достойна ее? Разве не была эта любовь слишком насмешливым подражанием последней влюбленности - он снова собирался покинуть Англию на определенное время, а если бы он последовал сейчас за ней в ее собственный дом - в ту самую гостиную, где он однажды сделал предложение Синтии? И тогда он твердо решился действовать следующим образом. Сейчас они друзья, и он поцеловал розу, которая являлась залогом ее дружбы. Отправляясь в Африку, он столкнется со смертельными опасностями, сейчас он лучше знал, что они из себя представляют, чем в начале прошлой поездки. Пока он не вернется, он даже не сделает попыток завоевать ее любовь. Но когда-нибудь он снова окажется дома, в безопасности, и никакие слабые фантазии о том, каким бы мог или не мог быть ее ответ, не помешают ему использовать все возможности, чтобы завоевать женщину, которая была для него единственной и выделялась из всех. Он не испытывал тщеславия, которое заботится больше о возможном унижении при отказе, чем о драгоценном согласии невесты, которое можно завоевать. Так или иначе, по велению Бога он вернется домой невредимым, он подвергнет свою судьбу испытанию. А до этих пор он будет терпеливым. Он больше не был юнцом, готовым мчаться за желанным объектом. Он был мужчиной, способным рассуждать и ждать.
Молли отправила отца в поместье, как только нашла его, а затем вернулась к прежней жизни в гостиной, где ей постоянно не доставало яркого присутствия Синтии. Миссис Гибсон была в довольно сварливом настроении, причиной которого явилось то, что Синтия несправедливо адресовала последнее письмо Молли, а не ей самой.
- Принимая во внимание все затруднения с ее приданым, я думаю, она могла бы написать мне.
- Но она написала… ее первое письмо было адресовано вам, мама, - ответила Молли, ее настоящие мысли все еще стремились в поместье… к больному ребенку… к Роджеру и его просьбе подарить цветок.
- Да, только первое письмо, в три страницы, учитывая, что она писала крест-накрест[1]. В то время как тебе она написала о моде, какие шляпки носят в Париже, и все возможные интересные вещи. Но, как я уяснила, бедным матерям не стоит ожидать доверительных писем.
- Вы можете посмотреть мое письмо, мама, - сказала Молли, - в нем в самом деле ничего нет.
- Ах, я думаю о ее почерке и письме крест-накрест тебе, которая этого не ценит, тогда как мое бедное сердце тоскует по потерянной дочери! Право слово, временами жизнь невыносима.
Затем последовало молчание… ненадолго.
- Расскажи же мне о своем визите, Молли. У Роджера сильно разбито сердце? Он много говорит о Синтии?
- Нет, он не часто упоминает о ней. Едва ли упоминал.
- Я никогда не считала, что он способен на большое чувство. Если бы он сильно любил, он бы не позволил ей уйти так легко.
- Я не понимаю, как бы он мог это сделать. Когда он приехал повидать ее после своего возвращения, она была уже помолвлена с мистером Хендерсоном… он приехал в тот самый день, - заметила Молли, возможно, с большим раздражением, чем следовало.
- Моя бедная голова! - воскликнула миссис Гибсон, обхватив голову руками. - Можно подумать, ты гостила у людей с крепким здоровьем, и… прости меня за такие слова, Молли, по дружбе… и грубыми манерами, ты говоришь так громко. Но помни о моей голове, Молли. Значит, Роджер совершенно забыл Синтию, верно? Ох! Какие же непостоянные создания эти мужчины! Помяни мои слова, вскоре он влюбится в какую-нибудь знатную даму! Они делают из него любимца и знаменитость, он как раз из той породы слабых молодых людей, у которых из-за всего этого кружится голова. И сделает предложение какой-нибудь знатной даме, которая подумает о замужестве с ним не больше, чем о замужестве со своим лакеем.
- Не думаю, что так, - мужественно ответила Молли. - Роджер слишком разумен для чего-то подобного.
- Именно этот недостаток я всегда обнаруживала у него: разумный и бессердечный! Это тот тип характера, который, может быть, очень ценен, но который возмущает меня. Дайте мне тепло сердца, даже с малой толикой той несдержанности чувства, которая сбивает с толку и сопутствует романтическим отношениям. Бедный мистер Киркпатрик! У него был именно такой характер. Обычно я говорила ему, что его любовь ко мне довольно романтична. Думаю, я рассказывала тебе, как он прошел пешком пять миль под дождем, чтобы принести мне маффин, когда я была больна?
- Да! - ответила Молли. - Он был очень добр.
- И к тому же неблагоразумен! Как раз такой поступок ни один из твоих разумных, бессердечных, заурядных знакомых никогда бы не помыслил совершить. С его-то кашлем.
- Надеюсь, он не пострадал от этого? - спросила Молли, пытаясь увести разговор от Хэмли, о котором они с мачехой всегда спорили, и ей было трудно сдерживать свой характер.
- Нет, пострадал! Он так и не оправился от простуды, которую подхватил в тот день. Как бы мне хотелось, чтобы ты знала его, Молли. Порой я задумываюсь о том, что случилось бы, если бы ты была моей родной дочерью, а Синтия - дочерью твоего дорогого отца, а мистер Киркпатрик и твоя родная мать были бы живы. Люди много говорят о природном сходстве. Это был бы вопрос для философа, - она начала размышлять над невозможностью сделанного ею предположения.
- Интересно, как там маленький мальчик? - спросила Молли, помолчав.
- Бедное дитя! Когда думаешь, как мало желательно его затянувшееся существование, понимаешь, что его смерть была бы благом.
- Мама! Что вы имеете в виду?! - воскликнула Молли, сильно потрясенная. - Все заботятся о его жизни, как о самой бесценной вещи! Вы никогда не видели его! Он самый здоровый, милый малыш на свете! Что вы имеете в виду?
- Я, было, подумала, что сквайру хотелось бы наследника более знатного происхождения, нежели отпрыск служанки - со всеми его представлениями о происхождении, родовитости и семье. И я, было, подумала, что немного унизительно для Роджера - который, как и следовало, должен видеть в себе наследника своего брата - обнаружить, что маленький ребенок, наполовину француз, наполовину англичанин, вторгся и занял его место.
- Вы не знаете, как они любят его… сквайр бережет его как зеницу ока.
- Молли! Молли! Прошу, не употребляй при мне такие старомодные выражения. Когда я научу тебя истинной утонченности… той утонченности, которая заключается в том, чтобы никогда даже в мыслях не использовать вульгарных, старинных выражений! Пословицы и идиомы никогда не используются образованными людьми. «Зеница ока»! Я поражена.
- Мне очень жаль, мама. Но все же, мне хотелось как можно сильнее выразить свою мысль, что сквайр любит малыша, как своего собственного ребенка. И что Роджер… О! Как не стыдно думать, что Роджер…, - и она внезапно замолчала, словно задохнулась.
- Я не удивлена твоим возмущением, моя дорогая! - ответила миссис Гибсон. - Именно подобное я чувствовала в твоем возрасте. Но подлость человеческой натуры узнаешь с годами. Я ошиблась, открыв тебе глаза так рано… но вне зависимости от этого, мысль, о которой я упоминала, приходила в голову Роджеру Хэмли!
- Всякого рода мысли приходят нам в голову, все зависит от того, даешь ли ты им прибежище и поощрение, - ответила Молли.
- Моя дорогая, если последнее слово должно остаться за тобой, пусть оно не будет избитой истиной. Давай поговорим на какую-нибудь более интересную тему. Я попросила Синтию купить мне в Париже шелковое платье и сказала, что напишу ей, какой цвет меня устроит… думаю, темно-синий - самый подходящий для меня цвет, что ты скажешь?
Молли согласилась, скорее для того, чтобы не утруждать себя мыслями об этом. Она была слишком поглощена молчаливым размышлением обо всех особенностях характера Роджера, который недавно привлек ее внимание, что дало ложное направление предположениям мачехи. Вскоре они услышали шаги мистера Гибсона на лестнице. Но прошло некоторое время, прежде чем он вошел в комнату, где они сидели.
- Как маленький Роджер? - спросила Молли в нетерпении.
- Боюсь, у него начинается скарлатина. Хорошо, что ты уехала, Молли. Ты никогда ею не болела. Мы должны на время прекратить все общение с Хэмли Холлом. Если я и боюсь, то только этого заболевания.
- Но ты поехал и вернулся к нам, папа.
- Да, но я всегда предпринимаю уйму предосторожностей. Тем не менее, не нужно говорить о рисках, что лежат на пути долга. Нам не стоит попусту рисковать.
- Он серьезно заболеет? - спросила Молли.
- Не могу сказать. Я сделаю все возможное для маленького мальчугана.
Чувства мистера Гибсона были сильно затронуты, раз он был склонен вернуться к языку своей юности. Молли знала теперь, что он был очень заинтересован этим случаем.
Несколько дней неминуемая опасность угрожала маленькому мальчику. В течение нескольких недель пришлось бороться с тяжелым течением этого заболевания, но когда угроза отступила, и отпала необходимость каждый день интересоваться, как протекает болезнь, Молли начала понимать, что из-за строгого карантина, который ее отец явно считал необходимым ввести между двумя домами, она не увидит Роджера до его отъезда в Африку. О! Если бы она не упустила дни, проведенные с ним в поместье! Те дни, когда она избегала его, отказывалась свободно говорить с ним, причиняла ему боль своим изменившимся поведением, поскольку читала в его глазах, слышала в его голосе, что он озадачен и испытывает боль. Теперь она сосредоточила свое воображение на его голосе и взглядах.
Однажды после ужина ее отец сказал:
- Как говорят деревенские жители, я сегодня переделал уйму работы. Мы с Роджером Хэмли обсудили и придумали план, по которому миссис Осборн и ее малыш уедут из Хэмли Холла.
- Что я говорила на днях, Молли? - спросила миссис Гибсон, вмешавшись в разговор, и бросив на Молли многозначительный взгляд.
- И поедут в сдаваемое жилье на ферме Дженнингса, не более чем в четырехстах ярдах от ворот Парк-филда, - продолжил мистер Гибсон. - Сквайр и его невестка намного сблизились у кроватки больного малыша. Я думаю, теперь он понимает, что для матери невозможно покинуть свое дитя, уехать и жить счастливо во Франции, как все это время он считал, на самом деле, желая откупиться от нее. Но той единственной ночью, когда я был неуверен, смогу ли я вылечить мальчика, они вместе плакали и, словно сорвали занавес, висевший между ними; они стали, скорее друзьями, чем недругами, как было раньше. Все же Роджер… (Щеки Молли покраснели и глаза увлажнились, ей доставляло такое удовольствие слышать его имя)… и я, мы оба согласились, что его мать лучше знает, как справляться с мальчиком, чем дедушка. Я полагаю, это было единственным полезным приобретением, полученным ею от своей жестокосердной хозяйки. Она, конечно, хорошо обучена справляться с детьми. И становится нетерпеливой, недовольной и несчастной, когда видит, как сквайр дает ребенку орехи и эль, потакает всякого рода глупостям, портит его всеми возможными способами. Тем не менее, она трусиха, и не высказывает свои мысли. Теперь, она будет жить в съемном доме, и иметь собственных слуг - к тому же в прекрасных уютных комнатах. Мы поедем навестить их, и миссис Дженнингс обещала хорошо относиться к миссис Осборн Хэмли, и она очень польщена, и тому подобное - не дольше, как в десяти минутах от Хэмли, поэтому она и маленький паренек могут легко ходить туда - сюда, так часто, как им этого захочется, и тем не менее, она может сохранить контроль над дисциплиной и диетой ребенка. Короче говоря, я хорошо поработал днем, - продолжил он, чуть вытягиваясь, и затем, встряхнувшись, приготовился снова уйти, чтобы посмотреть пациента, который посылал за ним в его отсутствие.
- Хорошо поработал, - повторил он себе, спускаясь по лестнице. - Я не знаю, когда был так счастлив! - он не рассказал Молли всего того, что произошло между ним и Роджером. Роджер начал новый разговор как раз тогда, когда мистер Гибсон второпях уезжал из Хэмли Холла, закончив приготовления для Эми и ее ребенка.
- Вы знаете, мистер Гибсон, что в следующий вторник я уезжаю? - спросил Роджер довольно неожиданно.
- Разумеется. Надеюсь, вы так же будете успешны в своих научных изысканиях, как и в прошлый раз, и вас по возвращении не будет ожидать горе.
- Благодарю вас. Да, надеюсь. Вы не считаете, что есть опасность заражения?
- Нет! Если бы болезнь распространилась по поместью, думаю, до сего времени мы бы уже заметили некоторые ее признаки. Но при скарлатине никто не может быть уверен, запомните.
Роджер помолчал минуту или две:
- Должно быть, вы боитесь, - произнес он, наконец, - увидеть меня в своем доме?
- Благодарю вас. Но думаю, я бы скорее отказался от удовольствия побыть здесь в вашем обществе в настоящее время. Прошло три - четыре недели, как ребенок заболел. Кроме того, я еще раз сюда загляну до того, как вы уедете. Я всегда опасаюсь симптомов водянки. Мне известно, что из этого происходит.
- Тогда я больше не увижу Молли! - сказал Роджер, в его голосе и взгляде сквозило огромное разочарование.
Мистер Гибсон бросил острый, внимательный взгляд на молодого человека, и посмотрел на него с такой проницательностью, словно у того начиналась неизвестная болезнь. Тогда доктор и отец сжал губы и издал долгий, понимающий свист. - Вот так так! - произнес он.
Загорелые щеки Роджера приобрели темный оттенок.
- Вы передадите ей от меня весточку, не так ли? Прощальное послание? - просительно сказал он.
- Только не я. Я не собираюсь быть посыльным между молодым человеком и юной девушкой. Я скажу своим женщинам, что запретил вам приближаться к дому, и что вы сожалеете о том, что уезжаете, не попрощавшись. Это все, что я скажу.
- Но вы не осуждаете?.. я вижу, вы догадались почему. О! Мистер Гибсон, просто скажите мне одно слово из того, что должно быть в вашем сердце, хотя вы притворяетесь, что не понимаете, почему я сделал бы все возможное, чтобы снова увидеть Молли до отъезда.
- Мой дорогой мальчик! - произнес мистер Гибсон, более тронутый, чем хотел показать, положив руку на плечо Роджера. Затем он взял себя в руки и произнес достаточно серьезно: - Запомните, Молли - не Синтия. Если она полюбит вас, она не из тех, кто перенесет свою любовь на следующего посетителя.
- Вы имеете ввиду, что не так охотно, как это сделал я, - ответил Роджер. - Мне только хотелось, чтобы вы знали, как отличается мое нынешнее чувство от той мальчишеской влюбленности в Синтию.
- Я не думал о вас, когда говорил об этом. Но, тем не менее, раз уж я вспомнил, что вы не оказались примером постоянства, давайте услышим, что вам есть сказать в свою защиту.
- Немного. Я сильно любил Синтию. Ее манеры и ее красота зачаровали меня, но ее письма - короткие, поспешные письма - иногда показывали, что на самом деле она не утруждает себя чтением моих - я не могу сказать вам, какую боль они причиняли мне! За двенадцать месяцев одиночества я часто подвергал свою жизнь опасности - лицом к лицу со смертью - порой год заменяет человеку опыт многих лет. Все же, я страстно ждал того времени, когда снова увижу ее милое лицо, услышу ее голос. Затем в Кейптаун пришло письмо! - и все же я надеялся. Но вы знаете, какой я нашел ее, когда пошел поговорить, надеясь, что могу возобновить наши отношения - она была помолвлена с мистером Хендерсоном. Я увидел, как она прогуливается с ним в саду, кокетничает, и болтает с ним о цветах точно так же, как делала со мной. Я заметил жалостливый взгляд Молли, когда она смотрела на меня. Я вижу его сейчас. И я могу побить себя за то, что был таким слепым глупцом… Что она должна была подумать обо мне? Как, должно быть, она презирала меня, выбравшего фальшивую Дуэссу.
- Полно, полно! Синтия не так плоха. Она очаровательное, хоть и несовершенное создание.
- Я знаю! Я знаю! Я никогда не позволю себе сказать хоть слово против нее. Если я назвал ее фальшивой Дуэссой, то только потому, что хотел выразить свое ощущение разницы между ней и Молли, как можно точнее. Вы должны позволить любовное преувеличение. Кроме того, все, что я хотел сказать… Вы думаете, Молли можно заставить выслушать меня, после того, как она видела и знала, что я любил человека настолько ниже ее?
- Я не знаю. Не могу сказать. Даже если бы мог, я бы не сказал. Единственно, если это успокоит вас, я могу сказать, чему научил меня мой опыт. Женщины странные, безрассудные создания, и, похоже, не любят мужчин, которые отвергают свою любовь.
- Благодарю вас, сэр! - ответил Роджер, перебивая его. - Я понимаю, что вы одобряете меня. И я решился не давать Молли намека на то, что я чувствую, пока не вернусь… и тогда попытаться завоевать ее всеми средствами, что будут в моих силах. Я решился не повторять прежнюю сцену в прежней обстановке… в вашей гостиной… как бы меня не искушали. И возможно, она избегала меня, когда была здесь в последний раз.
- Что ж, Роджер, я слушал вас достаточно долго. Если вам не на что тратить свое время, кроме как говорить о моей дочери, то у меня есть. Когда вы вернетесь, у вас будет достаточно времени, чтобы узнать, насколько ваш отец одобряет подобную помолвку.
- Он сам заставлял меня на днях… но тогда я был в отчаянии… я думал, что уже слишком поздно.
- И какие средства у вас есть, чтобы завоевать себе жену? Я всегда считал, что вопрос решился слишком легко, когда вы устроили поспешную помолвку с Синтией. Я не корыстен… у Молли есть некоторые сбережения независимо от меня - о которых она, между прочим, ничего не знает… немного… и я могу выдать ей кое-что. Но все эти вопросы должны быть отложены до вашего возвращения.
- Значит, вы одобряете мою привязанность?
- Я не знаю, что вы имеете в виду под одобрением. Я ничего не могу поделать. Полагаю, потерять единственную дочь - неизбежное зло. Все же, - видя выражение разочарования на лице Роджера - будет честно сказать вам, я охотнее отдам свое дитя… мое единственное дитя, запомните! - вам, чем кому-либо еще на свете!
- Благодарю вас! - сказал Роджер, пожимая руку мистера Гибсона, почти против воли последнего.
- Могу я увидеться с ней всего один раз до отъезда?
- Решительно нет. Здесь я выступаю как доктор, а не как отец. Нет!
- Но, во всяком случае, вы передадите послание?
- Моей жене и ей, вместе обеим. Я не стану разделять их. Я ни в малейшей степени не буду посредником.
- Очень хорошо, - сказал Роджер.- Передайте им обеим как можно точнее, что я сожалею о вашем запрете. Понимаю, я должен подчиниться. Но если я не вернусь, я буду преследовать вас за то, что вы были таким злым.
- Давайте! Мне это нравится. Покажите мне влюбленного ученого мужа. Никому не дано быть с ним жестоким безнаказанно. Прощайте!
- Прощайте. Вы увидите Молли сегодня днем!
- Разумеется. А вы увидите своего отца. Но я не вздыхаю так зловеще тяжело при этой мысли.
Мистер Гибсон передал послание Роджера своей жене и Молли тем же вечером за ужином. Именно этого ожидала последняя, после того, что сказал отец об очень большой опасности заразиться. Но теперь ее ожидание, приобретя форму окончательного решения, лишило ее аппетита. Она молча покорилась, но ее внимательный отец заметил, что после его слов она только играла с едой на тарелке, спрятав изрядное ее количество под ножом и вилкой.
- «Любимый против отца! - подумал он с грустью. - Любимый побеждает», - и он тоже стал безразличен к оставшемуся ужину. Миссис Гибсон тараторила, но ее никто не слушал.
Наступил день отъезда Роджера. Молли с трудом старалась забыться, вышивая подушку, которую она готовила Синтии в подарок. Люди занимались вышивкой в те дни. Один, два, три. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь - все неправильно. Она думала о чем-то постороннем, и ей пришлось распарывать вышитое. К тому же день был дождливым. И миссис Гибсон, которая планировала выйти прогуляться и нанести несколько визитов, пришлось остаться дома. От этого она стала беспокойной и неугомонной. Она продолжала ходить туда-сюда между окнами в гостиной, чтобы посмотреть на погоду, словно полагала, что пока за одним окном льет дождь, за другим может светить солнце.
- Молли, подойди сюда! Кто этот человек, завернутый в плащ… там… возле парковой стены, под буком… он стоит там уже более получаса и не двигается, все время смотрит на этот дом! Я думаю, это очень подозрительно.
Молли выглянула в окно и в то же мгновение узнала Роджера, скрытого под плащом. Ее первым порывом было отпрянуть от окна. Но вместо этого она вышла вперед и сказала:
- Мама, это Роджер Хэмли! Взгляните - он целует руку. Он прощается с нами единственным способом, которым может попрощаться! - и она ответила на его знак, но не была уверена, понял ли он ее скромный, сдержанный жест, поскольку миссис Гибсон стала немедленно так демонстративно махать, что Молли подумала, что ее настойчивые, глупые пантомимические движения должны завладеть его вниманием.
- С его стороны это очень внимательно, - произнесла миссис Гибсон в череде воздушных поцелуев. - Право слово, это очень романтично. Это напоминает мне былые дни… но он опоздает! Я должна отослать его, уже половина первого! - и она, достав свои часы, вытянула их и постучала по ним пальцем, заняв весь центр окна. Молли удавалось только высунуться то здесь, то там, ухитряясь выглянуть то снизу, то с этой стороны, то с той, постоянно передвигаясь. Ей показалось, что она увидела какое-то ответное движение со стороны Роджера. В итоге, он медленно ушел, медленно и часто оглядываясь назад. Миссис Гибсон, наконец, отошла, и Молли спокойно встала на ее место, чтобы увидеть Роджера еще раз, прежде чем он скроется за поворотом дороги. Он тоже знал, где можно бросить последний взгляд на дом мистера Гибсона, и еще раз обернулся, его белый платок проплыл в воздухе. Молли замахала своим платком высоко, страстно желая, чтобы его увидели. А затем он ушел! И Молли вернулась к своему рукоделию, счастливая, пылающая, грустная, удовлетворенная и думая про себя о том, как приятна… дружба!
Когда она вернулась в настоящее, миссис Гибсон говорила:
- Честное слово, хотя Роджер Хэмли никогда не был моим любимцем, этот маленький знак внимания напомнил мне против воли очень очаровательного молодого человека… soupirant[2], как говорят французы - лейтенанта Харпера - ты, должно быть, слышала, как я говорила о нем, Молли?
- Думаю, слышала, - рассеянно ответила Молли.
- Тогда ты помнишь, как предан он был мне, когда я служила у миссис Данком, на своем первом месте, и мне было только семнадцать. И когда части призывников было приказано перебраться в другой город, бедный мистер Харпер пришел и стоял напротив окна классной комнаты почти час, и я знала, что по его просьбе оркестр играл «Девушку, которую я покидаю», когда они маршировали на следующий день. Бедный мистер Харпер! Это произошло до того, как я познакомилась с дорогим мистером Киркпатриком! Боже мой! Как часто моему бедному сердцу приходилось кровоточить в этой жизни! Разве что твой дорогой отец очень достойный человек и делает меня счастливой. Он бы испортил меня, если бы я позволила ему. Все же он не так богат, как мистер Хендерсон.
Это последнее предложение содержало зародыш нынешнего недовольства миссис Гибсон. Выдав Синтию замуж, и ставя себе это в заслугу, она стала немного ревниво относиться к счастью своей дочери, которая стала женой молодого, красивого, богатого и сдержанного модника, и которая жила в Лондоне. Однажды, когда она хандрила, и когда в ее мыслях присутствовало больше недовольства, чем обычно, она наивно высказала свои чувства супругу.
- Такая жалость, - заметила она, - что я родилась так рано. Мне бы хотелось принадлежать этому поколению.
- Порой я чувствую то же самое, - ответил он. - Так много новых теорий открыты в науке, что мне бы хотелось, если бы было возможно, жить тогда, когда их истинность упрочится, чтобы увидеть, к чему они ведут. Но я полагаю, моя дорогая, что не по этой причине вы желаете быть на двадцать-тридцать лет моложе.
- Разумеется. Я просто не выразилась в такой жесткой, неприятной форме. Я только сказала, что мне бы хотелось принадлежать этому поколению. Говоря по правде, я думала о Синтии. Без тщеславия я полагаю, что была так же мила, как она… когда была девушкой, я имею в виду. У меня не было ее темных ресниц, но тогда мой нос был прямее. А теперь посмотрите, как все изменилось! Мне приходится жить в маленьком провинциальном городке, с тремя слугами, без экипажа. А она с ее посредственной красотой будет жить в Сассексе, держит слуг и собственный экипаж, и много еще чего. Но факт в том, что в этом поколении намного больше богатых молодых людей, чем в то время, когда я была девушкой.
- Ох-хо! Значит, вот в чем причина, моя дорогая? Если бы сейчас вы были молоды, вы могли бы выйти замуж за кого-то такого же богатого, как Уолтер?
- Да! - ответила она. - Думаю, это я имела ввиду. Конечно, мне бы хотелось, чтобы он был вами. Я всегда думаю, что если бы вы занимались адвокатурой, вы бы больше преуспели, и к тому же жили бы в Лондоне. Я не думаю, что Синтию сильно заботит, где она живет, тем не менее, вы видите, оно пришло к ней.
- Что пришло… Лондон?
- О, дорогой, вы шутник. Вот то самое, чем можно покорять присяжных. Я не думаю, что Уолтер когда-либо будет таким же умным, как вы. Все же он может отвезти Синтию в Париж, за границу, куда угодно. Я только надеюсь, что из-за всех этих потворств в характере Синтии не разовьются недостатки. Прошла неделя, как мы получили от нее письмо, а я писала так подробно и просила ее описать осенние моды, прежде чем куплю себе новую шляпку. Но богатство - великая ловушка.
- Благодари Бога, дорогая, что ты избежала искушения.
- Нет, вовсе нет. Каждому нравится испытывать искушение. И, в конце концов, очень легко сопротивляться искушению, если захочешь.
- Я не нахожу, что это легко, - возразил ей муж.
- Вот лекарство для вас, мама, - сказала Молли, входя и протягивая письмо в руке. - Письмо от Синтии.
- О, дорогая, ты маленькая посланница хороших новостей! Было такое языческое божество в «Вопросах Мэнгнэлла», чьей обязанностью было приносить новости. Письмо из Кале. Они возвращаются домой. Она купила мне шали и шляпку! Дорогая! Всегда думает о других прежде себя. Богатство не испортило ее. От их отпуска осталось еще две недели! Их дом не вполне готов, они едут сюда. О, мистер Гибсон, мы должны приобрести новый столовый сервиз у Уоттса, я так давно присматриваюсь к нему. Синтия назвала этот дом «своим домом». Уверена, он был ей домом, бедняжке! Сомневаюсь, есть ли другой человек на свете, который бы относился к своей приемной дочери, как твой дорогой отец! И, Молли, у тебя должно быть новое платье.
- Полно, полно! Помните, что я не принадлежу к последнему поколению, - вставил мистер Гибсон.
- И Синтия не заметит, что на мне надето, - сказала Молли, испытывая удовольствие при мысли, что снова увидит ее.
- Нет, но Уолтер заметит. Он так внимателен к одежде, и думаю, тут я соперничаю с отцом. Если он хороший отчим, то я хорошая мачеха, и мне невыносимо видеть мою Молли в поношенной одежде, а не в самом лучшем платье. У меня тоже должно быть новое платье. Не стоит выглядеть так, словно у нас нет платьев, кроме тех, что мы надевали на свадьбу!
Но Молли выступила против нового платья для себя, и настояла на том, что если Синтия и Уолтер станут приезжать к ним чаще, им лучше видеть их такими, как есть, в платье и в привычной обстановке. Когда мистер Гибсон вышел из комнаты, миссис Гибсон мягко упрекнула Молли за ее упрямство.
- Ты могла бы позволить мне выпросить для тебя новое платье, Молли, тебе известно, как сильно я восхищалась тем травчатым шелком у Брауна на днях. А теперь, конечно, я не могу быть столь эгоистична, чтобы приобрести его для себя, а тебе ничего не купить. Тебе следует научиться понимать желания других людей. Все же, в целом, ты милая, прелестная девушка, и мне только хочется… я знаю, что я хочу, только дорогому отцу не нравится говорить об этом. А теперь укрой меня поплотнее и позволь мне уснуть и помечтать о моей дорогой Синтии и моей новой шали!
Заключение
От редактора журнала «Корнхилл[3]»
Здесь история обрывается и уже никогда не будет дописана. То, что обещало стать завершающей работой жизни, стало памятником смерти. Еще несколько дней, и этот роман стал бы триумфальной колонной с капителью, увитой праздничными листьями и цветами. Теперь же это колонна другого вида - одна из тех, печальные белые столбы которых стоят разрушенными на церковном дворе.
Но если работа не вполне закончена, то к ней мало что осталось добавить, и это малое отчетливо отражено в наших душах. Мы знаем, что Роджер Хэмли женится на Молли, и это интересует нас больше всего. В самом деле, что еще стоит говорить. Будь писательница жива, она бы немедленно отправила своего героя обратно в Африку; и эти исследуемые части Африки находятся далеко от Хэмли. Что большое расстояние, что долгий срок - оба хороши. Сколько часов проходит в сутки, когда вы одни-одинешеньки в пустынном месте, в тысячах милях от счастья, которое могло бы стать вашим - если бы вы были готовы принять его? Сколько, когда от источников Топинамбо ваше сердце летит домой десять раз за день, как почтовый голубь, к тому единственному для тебя источнику будущего блага, и десять раз за день возвращается с неотправленным посланием? Намного больше, чем можно сосчитать по календарю. Так выяснил Роджер. Дни складывались в недели, разлучившие его с тем днем, когда Молли подарила ему некий маленький цветок, и в месяцы, отделившие его от Синтии, в которой он начал сомневаться еще до того, как убедился, что на нее не стоит слишком надеяться. И если таковыми были его дни, то какой казалась ему медленная вереница недель и месяцев в этих удаленных и пустынных землях? Они сравнялись с годами, прожитыми дома в свободе и досуге, он желал верить, что тем временем никто не ухаживает за Молли. Эффект от этого был такой, что задолго до того, как закончился срок его обязательства, все, чем являлась для Роджера Синтия, было удалено из его сердца, и все, чем была и могла бы стать Молли, полностью его заполнило.
Он вернулся, но когда снова увидел Молли, он вспомнил, что для нее время его отсутствия могло не показаться столь долгим, и был удручен прежним страхом, что она будет считать его непостоянным. Поэтому этот молодой джентльмен, такой уверенный в себе и здравомыслящий в научных вопросах, нашел трудным сказать Молли, как сильно он надеялся на то, что она любит его, и мог бы ошибиться, если бы не придумал начать с того, что показал ей тот цветок, что она вытащила из букета. Как очаровательно была бы описана эта сцена, доживи миссис Гаскелл до того времени, чтобы описать ее, мы можем только представить. Что это было бы очаровательно - то, что делала Молли, как смотрела и говорила - мы знаем.
Роджер и Молли поженились, и если один из них счастливее другого, то это Молли. Ее мужу не нужно сожалеть о том небольшом наследстве, которое досталось сыну бедного Осборна, поскольку он становится профессором в каком-нибудь значительном научном учреждении, и добивается успеха в этом мире. Сквайр почти так же доволен этим браком, как и его сын. Если кто и страдает из-за этого, то это мистер Гибсон. Но он берет компаньона, чтобы иметь возможность сбегать в Лондон, чтобы время от времени погостить у Молли несколько дней, и «чтобы немного отдохнуть от миссис Гибсон». О том, что произошло с Синтией после ее замужества, автор не согласилась много сказать, и в самом деле, кажется, что не нужно ничего добавлять. Один небольшой случай, очень характерный, тем не менее, был рассказан о ней миссис Гаскелл. Однажды, когда Синтия и ее муж гостили в Холлингфорде, мистер Хендерсон впервые узнал из невинного замечания мистера Гибсона, что известный путешественник Роджер Хэмли был знаком с семьей. Синтия ни разу не упомянула о нем. Как хорошо был бы описан это небольшой случай!
Но бесполезно размышлять о том, что было бы написано искусной сильной рукой, которая не может больше создать ни Молли Гибсон, ни Роджеров Хэмли. Мы повторили в этой краткой заметке все, что известно о замыслах ее романа, который был бы завершен в следующей главе. Что касается романа, не стоит сильно сожалеть. На самом деле, те, кто знал ее меньше, сожалеют, что потеряна больше писательница, чем человек - одна из добрейших и мудрейших женщин своего времени. Но все же, если говорить о ней, как о романистке, то ее безвременная смерть - причина для глубокого сожаления. Очевидно, что в этом романе «Жены и дочери», в изысканной небольшой истории, что предшествовала ему, «Кузине Филлис», и в «Поклонниках Сильвии» миссис Гаскелл в течение этих пяти лет начала новую карьеру со всей свежестью юности и с душой, которая, казалось, отбросила все земное и возродилась вновь. Но это «отбрасывание земного» должно восприниматься в узком смысле. Все души более или менее испачканы «грязными одеждами», в которые они заключены. Но некоторые души, показывают даже меньше низменного земного, чем у миссис Гаскелл. Это было так во все времена. Но позднее даже изначальный пренебрежительный оттенок, кажется, исчезает. В то время как вы читаете одну из последних трех книг, которые мы упомянули, вы чувствуете, что ускользаете из гнусного, злобного мира, кишащего эгоизмом и попахивающего низменными страстями, в тот, в котором много слабости, много ошибок, долгих и горьких страданий, но где людям возможно жить спокойной и полезною жизнью, и более того, вы чувствуете, что этот мир, по крайней мере, такой же настоящий, как другие. Добрый дух, который полагает, что никакое зло не проглядывает с ее страниц, освещает их, и пока мы читаем, мы дышим чистым разумом, который предпочитает иметь дело с эмоциями и страстями, пускающими живые корни в душах в рамках спасения, а не с теми, которые гниют без него. Этот дух особенно проявляется в «Кузине Филлис» и в «Женах и дочерях» - последних работах их автора. Кажется, они показывают, что для нее конец жизни не спуск между комьями почвы в долину, а восхождение в чистую атмосферу стремящихся в небеса холмов.
Сейчас мы ничего не говорим о просто интеллектуальных качествах, показанных в этих последних работах. Пройдет двадцать лет, и этот вопрос может считаться самым важным из двух. В настоящее время, находясь у ее могилы, мы не можем так думать. Но это правда, тем не менее, что как чистые произведения искусства и наблюдения, эти последние романы миссис Гаскелл входят в число самых прекрасных произведений своего времени. В «Кузине Филлис» есть сцена - Холман, убирая сено со своими людьми, заканчивает день чтением псалма, - которая не выделяется живописностью во всей современной литературе. И то же самое можно сказать о той главе в последнем романе, где Роджер выкуривает трубку с отцом после ссоры сквайра с Осборном. В этих обеих сценах или в двадцати других, которые следуют друг за другом, как драгоценные камни в шкатулке, мало есть того, за что обыкновенный писатель-романист может «ухватиться». Для него нет «материала» в полудюжине фермеров, поющих гимны в поле, или в недовольном старом джентльмене, курящем табак со своим сыном. Еще меньше он мог бы воспользоваться несчастьями маленькой девочки, которую отослали в роскошный дом, чтобы стать счастливой среди красивых людей. Но именно в подобных вещах истинный гений предстает самым ярким и самым недостижимым. То же самое происходит с персонажами в работах миссис Гаскелл. Синтия одна из самых трудных героинь, которую когда-либо пытались изобразить в наше время. Совершенное искусство всегда скрывает трудности, которые оно преодолевает. И пока мы не постараемся следовать за процессом, во время которого создается такой герой, как Тито из «Ромолы»[4], например, мы не начнем понимать, какой это изумительный кусочек произведения. Разумеется, Синтия не является таким великим творением, как это замечательное достижение искусства и мысли - редчайшего мастерства, глубочайшей мысли. Но она также принадлежит тому типу героев, которые задумываются только в умах великих, чистых, гармоничных и справедливых, и которые могут быть изображены всецело, без недочетов, только рукой, послушной прекрасным движениям души. Если смотреть в этом свете, Синтия даже более важный кусочек произведения, чем Молли, утонченная, истинная и гармоничная. И то, что мы сказали о Синтии, можно сказать с равной справедливостью об Осборне Хэмли. Достоверное изображение подобного героя - замечательная проверка мастерства, как рисование ноги или руки, которые тоже кажутся легкими, но в изображении которых очень редко можно добиться совершенства. Миссис Гаскелл нарисовала дюжину героев, более поразительных, чем Осборн, с тех пор, как написала «Мэри Бартон», но ни один из них не демонстрирует более совершенной законченности.
Другой вопрос, на который нам позволено обратить внимание, потому что он имеет огромное и всеобщее значение. Может быть, правда, что это не подходящее место для критики, но с тех пор, как мы пишем об Осборне Хэмли, мы не можем устоять и не указать на необычный пример проницательного понимания, который лежит в основе всех действительно замечательных работ. Вот Осборн и Роджер, двое мужчин, каждая черта которых может быть «схвачена» для описания, совершенно разные создания. Телом и душой они совершенно непохожи. У них разные вкусы, они выбирают разные пути: это представители двух типов, которые в общественном смысле, никогда «не знаются» друг с другом. И тем не менее, никакая братская кровь не чувствуется так явственно, как та, что течет в жилах этих двух человек. Показать это проявление, не позволив себе отклониться на единственное мгновение, было бы триумфом мастерства, но это «прикосновение за границами мастерства» делает их сходство и несходство такой привычной вещью, что мы удивляемся не больше, чем когда видим фрукты и цветы на одном побеге ежевики: мы всегда видим их вместе в сезон ежевики, и не удивляемся, и не думаем об этом. Посредственные писатели, даже те писатели, которые высоко почитаются, наслаждались бы «контрастом», убеждая, что они совершают прекрасный анатомический и драматический поступок, выявляя его при каждой возможности. Для автора «Жен и дочерей» этот вид анатомии был просто недоразумением. Она начала с того, что герои ее истории родились обычным способом, а не выстроены, как монстр Франкенштейна. И таким образом, когда сквайр Хэмли взял себе жену, было предрешено, что два его сына должны быть такие же естественные и разные, как ягоды и цветы на одной ветке ежевики. «Само собой разумеется». Именно этих различий можно было ожидать от союза сквайра Хэмли с городской, утонченной женщиной деликатной души. И привязанность молодых людей, их доброта (используем это слово сразу в старом и новом значении) не что иное, как воспроизведение этих неощутимых нитей любви, которые связывают равно различных отца и мать сильнее, чем узы крови.
Но мы больше не позволим себе писать в подобном тоне. Необходимо показать тем, кто знает, что такое настоящая и не настоящая литература, что миссис Гаскелл была одарена некими самыми прекрасными способностями, дарованными человеку. Что эти способности переросли в огромную силу и приобрели величайшую красоту на закате ее жизни. И что она даровала нам несколько самых настоящих, самых чистых произведений в литературе. И она была той, какой показывают ее творения - мудрой и доброй женщиной.
[1] Письмо́ крест-на́крест, или «крестом», или «вдоль и поперёк» (англ. crossed letter), - рукописное письмо, которое содержит строки, написанные вдоль, и строки, написанные перпендикулярно им или по диагонали, поперёк написанного. К такой манере написания письма прибегали в начальный период развития почты в стремлении сэкономить на стоимости пересылки письма, поскольку она зависела от веса письма, расстояния, на которое оно пересылалось, наличия вложений, от того, на одном или на двух листах был написан текст.
[2] Soupirant - (фр.) воздыхатель.
[3] «Корнхилл» (англ. «Cornhill Magazine») - литературный журнал викторианской эпохи, название которого образовано от улицы «Корнхилл» в Лондоне, на которой располагалась редакция журнала. Впервые роман «Жены и дочери» был опубликован в журнале «Корнхилл» отдельными частями, которые издавались с августа 1864 года по январь 1866 года.
[4] Тито - антигерой в историческом романе Джордж Элиот.
январь, 2014 г.
Copyright © 2009-2014 Все права на перевод романа
Элизабет Гаскелл «Жены и дочери» принадлежат:
переводчик - Валентина Григорьева,
редактор - Елена
Первушина 
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала полностью
или частично запрещено |
