|
Осень
Дождь был затяжной, осенний, рассыпающийся мелкими бисеринами дождинок. Собираясь в крупные капли, они не спеша стекали по стеклу извилистыми ручейками. Через открытую форточку было слышно, как переливчато журчит льющаяся из водосточного желоба в бочку вода. Сквозь завораживающий шелест дождя издалека долетел прощальный гудок проходящего поезда.
За окном все казалось продрогшим и съежившимся. Кусты малины, потерявшие летнюю пышность, стыдливо оголили жилистые, колючие ветки, открывая щербатый, почерневший забор. Береза, несмотря на роскошный, золотой наряд, походила на промокшую до костей, заблудившуюся принцессу из андерсеновской сказки. Даже старая яблоня, стойко выдержавшая не одну смену сезонов на своем веку, выглядела сгорбившейся и смущенной обилием несобранных плодов на своей редеющей макушке. На земле среди пожухлой травы и опавших листьев темно-зеленые кусты астр безотрадно топорщились остатками обрезанных веток.
А в комнате на стареньком комоде, покрытом пожелтевшей кружевной салфеткой, в трехлитровой банке красовался пышный букет бордовых и белых звездочек, распускающих терпковатый запах горечи. Дом тихонько вздыхал в тон осеннему дождю, поскрипывая балками и половицами. В шипении иглы по виниловой пластинке переливалась шопеновской грустью прелюдия ми минор. Осень.
Тихую меланхолию сна безжалостно разорвал пронзительный звон электронного будильника. Лея открыла глаза: семь ноль-ноль, десятое сентября **** года. В окно сквозь щель штор таращилось солнце, и скреблась многопалая, зеленая лапа пальмы.
- Осень, называется, - проворчала она, нехотя поднимаясь с кровати, и отправилась в душ, место глубоких размышлений и излияний подавленных чувств. Вот уже в который раз ей снилась красивая и печальная российская осень. В этих снах не было ни лиц, ни разговоров - только сама осень: то, ворчливая и одинокая, в поношенном, коричневом платье она куталась в серый платок унылых дождей, то, облаченная в роскошный золотисто-багряный наряд, кружилась в беззаботном вальсе, играя мягкой, солнечной шалью-паутинкой.
Что это значило? Уже много лет Лея не видела настоящей осени. Здесь, в Израиле, куда они уехали с мужем восемь лет назад, разве что зима отдаленно напоминала ее дождями. Но ни один сезон не обладал чарующей красотой осенней поры, прекрасной и загадочной, словно улыбка Моны Лизы. Почему же она является ей во снах?
"Может быть, мироздание так намекает мне о временах и сроках?" Перевалив через среднестатистическую середину, ее жизнь стремительно катилась с горки в свой осенне-зимний период. Этот факт не стоил бы долгих размышлений, если бы не одно обстоятельство: собранный багаж явно не соответствовал сезону. Об этом не уставала напоминать ей мать и участливые взгляды доброжелательных знакомых. Крыть Лее было нечем: ни семьи, ни стоящей работы - собственно, на сегодняшний день у нее не было никакой работы, а полученное накануне письмо из Битуах леуми[1] ясно давало понять, что и дома, по всей вероятности, она скоро лишится.
- Кошмар, - обреченно вздохнула Лея, с трудом выдавливая из тюбика остатки зубной пасты. - Картинка прискорбная в любом возрасте, а в моем она просто катастрофична, или неприлична - как посмотреть. Любой муравей может с полным правом отправить меня танцевать.
Битуах леуми уже решил посоревноваться с насекомым-обличителем. Отказ от выплаты пособия основывался на полученных службой сведениях о том, что Лея работает с августа месяца сего года.
- Идиоты! - в который раз обругала она чиновников. - Почему-то добрые люди, подавшие эти сведения, забыли сообщить мне об этом, а заодно и начислить мне зарплату!
Но хочешь не хочешь, надо идти в эту треклятую службу и выяснять, как исправить ошибку.
- Даже если завтра меня возьмут на работу, выплаты по машканте[2] ждать не будут. Уф! Ненавижу! - прошептала Лея и, чтобы настроить себя на позитивный лад, добавила: - А вдруг выстрелит сегодняшнее интервью, и у меня появится работа. Тогда можно будет взять дополнительную ссуду и закрыть выплаты за дом. "Блажен, кто верует, тепло ему на свете", - удрученно возразила она самой себе.
Высыпав в чашку остатки кофе, Лея с раздражением уставилась в пустую сахарницу, как будто от ее взгляда мог появиться кончившийся еще накануне сахар. Мама бы сейчас сказала, что она запустила дом.
- И была бы права, - вздохнула Лея и залила кипятком жалкую, коричневую горстку на дне чашки.
Без удовольствия глотая обжигающий, несладкий кофе, она мысленно перебирала свой гардероб. Сегодня она должна заехать в Битуах леуми, а затем успеть на интервью в Беер-Шеву. Одеться надо было строго, но так, чтобы, добравшись до интервьюера, выглядеть не взмокшей, ошалевшей курицей, а собранной и аккуратной работницей. Ревнителям морали - белая кофточка с коротким рукавом и средней длины льняная юбка, для ценителей женского очарования - каблуки. Лея оглядела себя в зеркало:
- Я похожа на пионервожатую, не хватает только красного галстука, - сердито резюмировала она, но переодеваться не стала.
Волосы собрала в хвост, защелкнув заколкой, которую ей подарил муж на их последний, совместный Новый год. Распускать волосы, вьющиеся мелким бесом, было бы сегодня совсем неуместно. Минимум косметики и небольшое количество серебряных украшений - и она готова. Лея взглянула на часы: надо выходить, чтобы успеть на автобус.
Защелкнув щеколду калитки, Лея поправила очки, съехавшие на кончик носа, и только тогда вспомнила, что темные Gucci так и остались на полочке у входа. Очки с диоптриями, солнцезащитные - всегда у нее выходила с ними путаница. Но возвращаться не стала. Специалистом по плохим приметам был Лева, ее муж, она всегда смеялась над ним, но сегодня почему-то решила последовать его примеру.
- И так трудный день, - ворчливо оправдалась она перед собой и чуть не налетела на выскочившего из-за фургона соседа.
- О! Слиха! (Простите!) - выпалили они разом.
- Шалом (Здравствуйте), - улыбнулась Лея и, ответив на его приветствие: - Тода, а коль беседер (спасибо, все хорошо), - поспешила на остановку.
Ее всегда смущала необходимость отвечать на малозначащий вопрос "как поживаешь?", который являлся обязательным компонентом любого приветствия, а уж спросить то же самое в ответ, как полагалось, она вообще не могла. Ее разум всякий раз парализовало осознание бессмысленности этих вопросов и ответов, давно превратившихся в простой ритуал.
- Вот дурища! - обругала она себя. - Дожила до пятого десятка, а сама страдаю какими-то подростковыми заморочками о смысле слов! Ладно! Какая разница, что он обо мне думает?! Я даже имени его не знаю!
Несколько лет назад Лея с Левой купили крохотный картонный домик на окраине маленького городишки - ни на что большее они со своими зарплатами претендовать не могли - на улочке, которую и улицей-то трудно было назвать: длиной метров сто пятьдесят, а шириной меньше двенадцати. На ней стоял всего десяток таких же домов. Правда, справедливости ради стоит отметить, что большая часть из них была перестроена и расширена своими владельцами. Первозданный вид имел только их с Левой домик. С соседями они по бывшей московской привычке так и не установили близкие отношения. В основном это были большие семьи с каким-то неимоверным количеством разновозрастных домочадцев, так что Лея даже не могла понять, кем они друг другу приходятся, - и достатком не чета им с Левой. Так что общение с соседями сводилось к вежливому приветствию при встрече. И, конечно, было глупо переживать, если кто-нибудь из них посчитал бы ее чудаковатой.
Лея брела по запыленной, разморенной послеполуденной жарой Беер-Шеве. Тротуары, вдоль которых росли финиковые пальмы, были запачканы их созревшими плодами, разбившимися при падении. Темные, неопрятные пятна на асфальте - приметы наступившей осени - вполне соответствовали мрачному настроению Леи. Интервью оказалось неудачным.
- Ниткашер элайх (Мы свяжемся с тобой[3]), - бросила ей в конце апатичная дама, проводившая собеседование.
"После дождичка в четверг", - закончила про себя Лея, понуро покинув кабинет.
Неприветливая, молодящаяся дама лет под шестьдесят, затянутая в маленький, черный топ с едва уловимыми бретельками и низкие штаны, туго обтягивающие мощные бедра, не оценила дресс-код Леи. И, скользнув по ней равнодушным, чуть презрительным взглядом, начала интервью. Лея не понимала и половины, что та говорила - тихо, невнятно, куда-то в сторону, - и отвечала на ее вопросы наугад. По безучастному взгляду дамы было неясно, как часто Лея попадала впросак, но, судя по концовке, этого было достаточно, чтобы отказать ей.
- После дождичка в четверг, - прошептала Лея и, перед тем как нырнуть под навес автобусной станции, взглянула на бледно-голубое, словно выстиранное, небо без единого облачка.
Лея залезла в автобус. Салон был полупустой, и она уселась около окна, устало откинувшись на спинку. Мысли снова вернулись к неудачам сегодняшнего дня. В Битуах леуми она тоже потерпела фиаско. Едва взглянув на письмо и не дослушав робких возражений Леи, служащая разразилась многословной тирадой, смысл которой сводился к тому, что обжаловать это решение можно только через суд.
Придется обращаться к родителям за деньгами. Надо было благодарить судьбу за то, что она не одна, и ей могут помочь. Но мысль эта не столько радовала, сколько угнетала Лею. Всю свою жизнь она стремилась к независимости, и вот теперь, в пору зрелости, как выразилась бы ее мать, когда было бы естественным самой помогать родителям, она, как маленькая девочка, идет к ним за помощью. Она так и осталась только их дочкой, ни в чем другом так и не сумев проявить себя.
Лея прикрыла глаза. Ей хотелось плакать. Чтобы прогнать неуместные слезы, она стала проговаривать, как заклинание, пришедшие на память стихи:
"Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,
а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу,-
как в "Прощальной симфонии" - ближе к финалу - ты помнишь, у Гайдна -
музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу
и уходит…"[4]
- И уходит.., - прошептала Лея.
Странно, что и сейчас ей вспомнились стихи об осени. Ее осень будет одинокой. В Беер Шеве, когда она бежала на интервью, ей показалось, что она увидела Леву. Лея шарахнулась от него в переулок и понеслась, как сумасшедшая, и только потом, уняв бешеную пляску сердца, поняла, что, скорее всего, просто обозналась: он в это время на работе. И чего она испугалась, от чего убегала?
- Взрослая женщина, а веду себя, как семнадцатилетняя дурочка! - сердито отчитала она себя и вдруг вспомнила их первый поцелуй.
Это было так давно, словно в какой-то другой жизни. Они были еще студентами. Кажется, они удрали с последней пары, или у них просто был короткий день - Лея уже и не помнила, - и пошли в Измайловский парк. Это было в сентябре, в самом начале осени. С рыжим шалопаем Левкой они дружили с первого курса, но только теперь, после летней разлуки, соскучившись, он решился на серьезный шаг. Они брели по парку в его дикой части, по протоптанным собачниками узким тропинкам, где высокие деревья смыкались над головой золотистым шатром, скрывая их от шумной городской суеты. В парке стояла блаженная тишина, слышно было только шуршание листьев под ногами и одинокое карканье ворон. Говорливый Левка был непривычно молчалив, и они лишь изредка перебрасывались малозначащими фразами. А Лея занималась букетом: отыскивала большие желтые листья липы, подобрала отломанную ветку рябины с кистью красных ягод, а когда остановилась, чтобы поднять целое семейство маленьких желудей, примостившееся на одной тоненькой веточке, Лева взял ее за плечи и поцеловал, робко, неумело, но она была счастлива. Сердце упало, а затем, выбивая мелкую дробь, толкнуло кровь к голове, заливая краской ее щеки. Лея обняла Левку за шею, и собранный ею осенний букет смешно торчал из-за его раскрасневшегося уха. Их первый поцелуй в ее памяти навсегда остался с нежным, чуть сладковатым ароматом пожухлой листвы.
- Здравствуйте, Оленька!
Лея подпрыгнула от неожиданности. Открыв глаза, она узнала в устроившемся рядом с ней попутчике болтливого мужичка, с которым познакомилась летом на экскурсии. Она не помнила, как его зовут, и не стала его поправлять, напоминая свое имя. Мужик этот и тогда не вызвал у нее желания общаться, а сейчас она и вовсе не хотела его видеть.
- Добрый день, - кисло улыбнулась Лея и попыталась вновь прикрыть глаза.
- Куда путь держите?
- В тридевятое царство, - буркнула Лея.
- Оленька, у вас удивительное чувство юмора. Я же искал вас после экскурсии, но, к сожалению, номера вашего ни у кого не оказалось.
Только этого ей и не хватало! Лея снова выдавила из себя какое-то подобие улыбки и отвернулась к окну.
- А я сейчас.., - и ее словоохотливый попутчик зарядил долгий рассказ о какой-то поездке.
Он сыпал пошлыми анекдотами, похохатывая, а Лея с раздражением думала: "Когда же ты заткнешься?!" Надо было бы послать его подальше, но этого она не умела.
- Позвольте, - не выдержав его глупой болтовни, она нажала на сигнал остановки и решительно поднялась. - Я выхожу здесь.
- Но вы же живете около стадиона?! - изумленно уставился на нее мужчина, пытаясь схватить ее за руку.
- У меня здесь дела. Всего доброго, - вырвала руку Лея и выскочила из автобуса, не доехав до своего дома.
"Все равно надо в магазин, а заодно зайду к родителям поговорить насчет чека", - оправдала она свое позорное бегство.
Мама встретила Лею на пороге, окинув инспекторским взглядом.
- На собеседование ездила?
- На смотрины, - попыталась отшутиться Лея.
- Ну и как? - без тени улыбки спросила мама.
- Обещали позвонить, - уныло ответила она.
- Ну да, - вскинула брови мама.
- Мам, пятнадцатого снимается машканта, а мне отказали в пособии.
- Как так? Почему отказали?
- Прислали письмо - о том, что, по их сведениям, я уже месяц как работаю.
- Ты ходила в Битуах леуми?
- Ходила, - поморщилась Лея. - Обжаловать можно только через суд.
- Это все твой кружок! Я тебя предупреждала, что ничем хорошим это не кончится!
Мама вскочила на своего любимого конька. Кружок, который как-то спонтанно организовала Лея для нескольких русскоязычных детишек своих знакомых, был замечательной отдушиной для нее, оказавшейся летом не у дел. Она с удовольствием занималась с детьми рисованием и лепкой, а по ходу занятия рассказывала им о живописи, показывала репродукции картин любимых художников. Организовывать что-то официальное Лея наотрез отказалась. Во-первых, это было слишком хлопотно и связано с бюрократической областью, с которой она всегда была не в ладах. А во-вторых, она не знала, получится ли у нее хоть что-нибудь: это был ее первый педагогический опыт. Да и брать со своих хороших знакомых деньги ей было неловко. Мама, сразу выступившая против благотворительного характера этих занятий, не упускала случая упрекнуть Лею в безалаберности и предречь ее предприятию бесславный конец.
- Твои же знакомые и сообщили в Битуах леуми о твоей деятельности! - возмущалась мама. - Ты как раз с конца июля и начала свои занятия!
Как это ни печально, она, вероятно, была права, - если не насчет знакомых, которые ни копейки не платили Лее за занятия с их детьми, то насчет того, что именно кружок и стал причиной ее бедственного положения.
- Надо было оформлять свой кружок!
- Мам, мы сотни раз это обсуждали: игра не стоит свеч!
- Зато она стоит твоего пособия!
- Мам, вы сможете мне выписать чек, чтобы я вложила его на счет?
- Не знаю, надо отца спросить, - недовольно ответила мать. - Пойдем, поешь. Небось, весь день моталась без завтрака.
Лея послушно последовала за матерью на кухню.
- Я видела вчера в Беер Шеве Левку с какой-то девицей молодой, - начала мама, наливая в тарелку рассольник. - Вымазана вся, юбка чуть не до пупа.
- Мама, я не хочу ничего знать про его настоящую жизнь, - устало проговорила Лея.
- Жизнь у него была с тобой, а сейчас у него одна похоть. Не удивлюсь, если он нарвется на неприятности с этой зеленой соплей, которую подцепил невесть где.
С Левой Лея рассталась полгода назад. Он сказал, что уходит, и она не стала выяснять куда и почему. Она ждала этого с тех пор, как отказалась делать подсадку яйцеклетки. Она тоже хотела детей, но не таким путем. Она не могла толком объяснить, но сознание восставало против подобного нарушения естественного хода вещей.
- Мы пятнадцать лет из кожи лезем, пытаясь завести детей, - пыталась она объяснить Леве. - Может быть, наши дети просто не хотят этого? Мне кажется, что есть в этом какое-то насилие, что-то ненормальное, эгоистичное - мы как будто заставляем их жить вопреки их воле.
- Бред какой-то, - устало проговорил Лева.
- В конце концов, есть уже рожденные дети, лишенные родительской любви…
- Мы уже говорили на эту тему, - оборвал ее муж. - Я не готов к этому.
- Ты боишься, что чужой ребенок тебя разочарует, обманет твои надежды, окажется не таким, каким ты хотел бы видеть своего! Но то же самое может произойти и с твоим собственным, - Лея вздохнула. - Мы как будто трясем Бога за бороду, требуя от Него детей во что бы то ни стало! Мне страшно…
- Поэтому у нас и нет детей, - резюмировал Лева и больше не приставал к ней.
А через полгода он ушел. Лея не обвиняла ни его, ни себя. Что было, то было. Был Лева, двадцать лет их брака и сто лет, как они узнали друг друга. А теперь ничего этого нет, и она запретила себе думать об этом.
- Если бы ты послушала меня, никуда бы он от тебя не делся, - маму было уже не остановить. - И о чем ты только думаешь? Тебе уже сорок два года! Ты останешься у разбитого корыта! Без детей, без мужа!
- Забавно было назвать меня в честь прародительницы Леи, обрекая на нелюбовь мужа, и ждать от меня многочадия?! - зло огрызнулась она.
- Твой отец назвал тебя Леей в честь своей матери, - холодно парировала мама, - у которой, насколько мне известно, не было недостатка ни в мужской любви, ни в детях.
Это было правдой, и Лея знала об этом. Ее эпатажная выходка с библейским сюжетом была глупой.
- Я пойду, мам, мне еще в магазин надо заскочить. Дома шаром покати. Пусть папа мне позвонит вечером, насчет чека.
- Иди, - мать обиженно поджала губы.
Лея спрыгнула с подножки автобуса, придерживая пакет, разрезанный острым краем банки йогурта. Осмотрев его критически еще раз, она махнула рукой: "Идти недалеко, дотянет". Сбежав от мамы, Лея долго ходила по магазинам, рассеянно перебирая продукты и вещи. Когда она закончила делать покупки, закончился и день ее неудач. Вытянув длинные, сиреневатые тени, солнце склонилось к западу, жара спала, и сумерки быстро накрывали город плотным, лиловым одеялом. На улицах шумели дети, люди возвращались с работы, в домах зажигался свет, и из распахнутых окон тянулись, смешиваясь между собой, ароматы готовившихся блюд.
Лея свернула из переулка на свою улочку. Во всю ее неубедительную ширь, лавируя между пристроившихся у заборов машин, ее соседи - взрослые и дети - играли в футбол. Лея опасливо сжалась и постаралась побыстрее проскочить мимо играющих.
- Эрев тов (Добрый вечер), - раздалось у самого ее уха.
Лея обернулась - утрешний сосед. Он был самым старшим в этой команде, но в своей синей майке без рукавов и спортивных шортах смотрелся не хуже молодых игроков.
- Эрев тов, - улыбнулась она и поспешила к своему дому, но не успела сделать и пяти шагов, как получила удар мячом, по касательной стукнувшим ее по голове. Заколка с треском расстегнулась и отлетела в сторону. Пытаясь удержать очки, Лея взмахнула пакетом - тот разорвался, и продукты рассыпались по земле.
- Ата мэшуга?! (Ты сумасшедший?!) - послышалось за ее спиной. - Тислехи ло, гверет, ху бли хавана! (Извини, гверет[5], он нечаянно)
Сосед подскочил к ней:
- Ат беседер? Коев рош? (Ты в порядке? Голова болит?)
- Все нормально. Ло коэв ли шум давар (Ничего у меня не болит), - мешая языки, ответила Лея.
- Аазор лах (Я помогу),- сосед стал поднимать продукты, - аль тидаги (не волнуйся).
Они вместе собрали разбросанные покупки, и он проводил ее домой. Когда продукты неопрятной горой были водружены на кухонный стол, Лея кивнула своему провожатому:
- Тода, кан ани местадерет беацми. Лейит... (Спасибо, здесь я справлюсь сама. До свида…),
- она не смогла закончить фразу, голос сорвался, и из глаз потекли слезы.
- Ма кара? Ат маргиша бэра? (Что случилось? Ты плохо себя чувствуешь?) - ринулся к ней сосед.
Лея только мотала головой и махала на него руками, не в силах вымолвить ни слова. Тихая истерика накрыла ее внезапно, обрекая на полную беспомощность.
- Аль тивхи, хамуда, тираги (Не плачь, милая, успокойся), - уговаривал он ее, обняв за плечи.
Но Лея не могла остановиться.
- Ш-ш-ш, - он гладил ее по плечам и голове, но, уткнувшись в сильное, разгоряченное игрой голое мужское плечо, Лея заревела еще пуще. Это было ужасно, глупо, постыдно, но она ничего не могла с собой поделать.
- Лама ат боха? (Почему ты плачешь?) - взяв за плечи, он чуть отстранил ее от себя, чтобы взглянуть в лицо.
Лея в ответ могла лишь отрицательно покачать головой.
- Биглял муцарим? Экне лах…(Из-за продуктов? Я куплю…)
- Нет, - прошептала Лея, качая головой.
- Биглял сика? Зот хашува лах? (Из-за заколки? Она дорога тебе?)
- Нет…
- Аз лама, хамуда? (Тогда почему, милая?)
- Став (осень), - вместо "стам" (просто так) отчего-то ответила Лея.
- Став? - удивленно переспросил сосед и, притянув к себе, прижал ее голову к плечу, приглаживая разлетающиеся волосы. - Зе ло нора, зе йавор, вэ а коль йехе беседер...(это не страшно, это пройдет, и все будет хорошо…)
Он укачивал ее и что-то шептал. Она ничего не понимала и не старалась понять, ей было хорошо и спокойно в его объятиях.
- Тода леха (Спасибо тебе), - просипела она севшим из-за долгих рыданий голосом, подняв лицо.
Только сейчас близорукая Лея разглядела человека, рядом с которым прожила пять лет, встречаясь почти каждый день: карие глаза, аккуратный нос, красиво очерченные губы, плавный, благородный овал лица. Темные с проседью курчавые волосы убраны назад.
Сосед улыбнулся.
- Аль ло давар. Ани самеах лаазор лах. (Не за что. Я рад помочь тебе)
Лея с неохотой высвободилась из его ослабевших объятий.
- Гам ани смеха (И я рада), - улыбнулась она в ответ.
Надо было прощаться.
- Тода. Эрев тов (Спасибо. Хорошего вечера), - она проводила его до двери.
- Гам лах (И тебе), - кивнул он и, задержавшись, протянул ей руку: - Шми Дани. (Я Дани)
Это оказалось неожиданным для взволнованной, растерянной Леи.
- Тода (спасибо), - зачем-то поблагодарила она и, наконец сообразив, подала в ответ руку. - Корим ли Лея (меня зовут Лея).
- Лея, - повторил он. - Яфе меод (очень красиво).
Она продолжала стоять на крыльце, в замешательстве наблюдая, как он спускался со ступенек и шел к калитке. Там он оглянулся и махнул ей рукой. Лея опомнилась, смущенно кивнула и скрылась за дверью.
Под "Осеннюю песнь" Чайковского дети сосредоточенно создавали осень - каждый свою. Лея ходила вокруг стола, заглядывая в работы своих подопечных.
- Расслабь руку, Ося, не нажимай так сильно, - взяв детскую ручку в свою, она легко провела кистью по бумаге, - видишь, как кисточка благодарно отдает тебе всю краску.
- Потому что мы ее жалеем? - подняв к ней головку, уточнил похожий на птенца беленький Оська.
- Конечно, ей же трудно работать, когда мы сильно давим на нее, - улыбнулась Лея.
- А ты что изобразил, Лиор? - Лея показала на большой коричневый квадрат на рисунке самого серьезного своего ученика.
- Это суккА[6], мы с папой вчера построили ее.
- Замечательно, - похвалила Лея. - А крышу вы чем покрыли - листьями пальмы или бамбуком?
Мальчик кивнул:
- Я нарисую пальмовые, - и уверенно макнул кисть в ярко-зеленый цвет.
- И, наверное, украсили ее фонариками и гирляндами.
Мальчик снова кивнул и принялся рисовать недостающие детали.
- Ты неправильно рисуешь! - менторским голосом заявил Данька тихой Оленьке.
- Даня, смотри в свой рисунок, - остановила его Лея.
- Но осенью нет цветов, а она рисует цветы!
На рисунке у Оли буйствовали зеленый и красный.
- Оленька рисует нашу израильскую осень, а у нас есть и цветы, и зелень, так что не мешай ей.
- Но ты же показывала нам не израильскую осень, - недовольно протянул Данька, апеллируя к репродукциям картин, которые Лея принесла на занятия. - Я рисую, как было у моей бабушки Лены.
Данька только что вернулся из России, и впечатления из него били фонтаном.
- У нее есть маленькая собачка, и мы ходили с ней в лес. Мы собирали грибы, и бабушка их вешала на веревку.
- Ты собирал мухоморы? - улыбнулась Лея красному пятну на Данькином рисунке.
- Нет, это не я, это папа нашел мухомор и показал мне. А я нашел волнишку.
- Волнушку, - поправила его Лея.
Она вспомнила, как однажды на даче у Левкиного дедушки она подвернула ногу и не смогла пойти с ними в лес, и Левка принес ей оттуда мухоморов.
- Вот это ново - травить жену мухоморами! - смеясь, возмутилась Лея, она лежала на стареньком кожаном диванчике, резное изголовье которого венчало потемневшее зеркало, положив перетянутую бинтом ногу на облезший валик подлокотника.
- Это был акт милосердия, чтобы облегчить страдания любимой жены, - Лева наклонился к ней и поцеловал в нос. - Хотел принести цветы, но мухоморы оказались гораздо красивее. Я знал, что ты их оценишь.
А мухоморы были, действительно, великолепны: несколько молоденьких в круглых, красных шапочках с упругими, белыми бугорками и один большой в широкополой, чуть надтреснутой с одного бока шляпе и белоснежном воротничке-жабо. У нее где-то сохранился акварельный рисунок, на котором она запечатлела эти чудо-мухоморы.
Лея любила гостить у Левкиного дедушки. Старик терпеть не мог заниматься сельскохозяйственными работами, и на его участке, кроме двух яблонь и кустов малины вдоль забора, росли только высоченные ели, рябинка, береза и кусты сирени. А вот грибником он был заядлым. Дед поднимал их чуть свет, чтобы первыми добраться до его заветных грибных мест. Утренний, осенний туман еще окутывал лес, размывая контуры в стиле импрессионизма. Растушеванные пятна изумрудно-зеленого, желтой охры и темной киновари контрастировали с тонкими, черными, вертикальными линиями влажных стволов и молочными хлопьями стелящейся по траве дымки. Сырой воздух, наполненный запахом прелой листвы и грибов, пробирался под куртку, заставляя зябко поеживаться и ускорять шаг. В тишине слышны были только треск сломанных сучьев и редкое перекликание птиц. Но постепенно картина менялась - выглянувшее солнце превращало угрюмую, пасмурную чащу в играющий яркими красками лес Левитана. Солнечные лучи, пронизывая поредевшие кроны, зажигали листву желтыми, зелеными и алыми огоньками, полянки в теплых лужицах света переливались ярко-красными ягодами брусники. На поваленных стволах, укутанных в седовато-зеленый бархат мха, искрящийся бусинами росы, громоздились янтарные охапки опят. Из-под опавшей листвы тут и там выглядывали темные, блестящие шляпки груздей и розоватые шапочки сыроежек. Гордые подосиновики на высоких ножках появлялись, надвинув на глаза шляпы. Сова Левка, ворчавший всю дорогу из-за раннего подъема, найдя первый гриб, превращался в азартного охотника. И они с дедом страстно соревновались в поиске лучших грибов. Близорукая Лея не принимала участие в их состязании, но без устали бродила с ними по лесу, получая удовольствие от самого процесса.
- Лея, посмотри, что я нарисовал! А у меня собака вышла такая ужасная! - дети закончили работать и обступили ее, демонстрируя свои рисунки.
- Да, собака получилась грозной. Прекрасное сочетание цветов, Даня. Посмотри, Осенька, как красиво у тебя стала ложиться краска: небо и трава получились великолепно, - она щедро хвалила своих подопечных. - Вы замечательно поработали! Молодцы! Теперь надо позаботиться о своих помощницах-кисточках!
Дети отправились мыть кисти, толклись в ванной, мешая друг другу и дурачась.
- Сложите все в папки! Не забывайте свои вещи, а то они на вас обидятся! Ося, твоя папка на стуле, позади тебя.
Суета, которую создавали дети, усилилась с приходом родителей. Оставив хлопоты взрослым, ребята показывали им свои рисунки, интересовались планами на предстоящий вечером праздник, перебивая и споря друг с другом. Наконец все разошлись, и в доме стало сразу тихо и пусто.
Клеенка на рабочем столе, испачканная красками, в бурых лужицах окрашенной воды, походила на большую, абстрактную картину осени. Вытирая ее, Лея шептала:
- Навевая сумрак смутный,
Землю осень пожелтила
Дуновением своим.
Ветер, странник бесприютный,
Как во сне, бредет уныло,
Одиночеством томим…[7]
Раздался стук в дверь, и она от неожиданности вздрогнула.
Когда она открыла, на пороге стоял ее сосед Дани. Лея замерла, заливаясь краской. Она не видела его с тех пор, как рыдала у него на плече. И теперь совсем растерялась.
- Эрев тов (Добрый вечер), - поздоровался он первым.
Онемевшая Лея кивнула и отступила на шаг, жестом приглашая его войти.
- Ат беседер? (Ты в порядке?) - озабоченно взглянул он на нее.
- Кэн (да), - сдавленно просипела она и снова кивнула.
- Еш лах суккА? (У тебя есть праздничная палатка?)
- СуккА (праздничная палатка)? - переспросила ошарашенная вопросом Лея и отрицательно покачала головой: - Эйн (нет).
Он начал что-то говорить, а она, как-то сразу потеряв нить, ничего не понимала: отдельные слова обрушивались на нее бессмысленным водопадом, не складываясь в предложения.
Дани остановился, чуть склонив голову к левому плечу, внимательно посмотрел на оторопело взирающую на него Лею и медленно проговорил:
- Эвети лах эт асуккА, ат роца, кдей эвне ота? (Я принес тебе палатку, ты хочешь, чтобы я установил ее?)
- Мне? - переспросила Лея, совершенно сбитая с толку.
Дани, улыбнувшись, насупил брови, не понимая ее русского.
Лея прикрыла глаза.
- Ата роце ливнот ли суккА? (Ты хочешь построить мне праздничную палатку?) - наконец смогла составить она фразу.
- Кэн (да), - кивнул Дани, - вэ ат роца? (а ты хочешь?)
Лея пожала плечами.
- Аф паам ло хайта ли суккА…(У меня никогда не было праздничной палатки…)
- Аит роца? (Ты бы хотела?) - он пристально смотрел на нее.
- Что ты от меня хочешь? - не отводя взгляда, проговорила она.
Дани не смутился и не стал переспрашивать, он просто ждал.
- Кэн, ани роца (Да, я хочу), - после продолжительной паузы ответила она.
Он кивнул и вышел во двор. Лея смотрела через окно, как он возится, устанавливая небольшую палатку. Она видела такие, когда ходила по магазинам. В предпраздничные дни все пространство около торговых рядов и на рынках было заставлено палатками и приспособлениями для них, продавалась блестящая мишура и игрушки, которыми на Новый год принято украшать елки, религиозные евреи торговали растениями и плодами для праздничного обряда.
Сосед ловко справлялся с работой. Что это значило? Помощь вдовам и сирым, положенная каждому правоверному еврею в канун праздника? Соседская услуга? Или дружеское расположение с пикантной перспективой? Что он предлагает и что ждет от нее? В той узкой прослойке языка, в которой они могли общаться, невозможно было понять настоящего значения слов и поступков. А она не знала о нем даже самых простых вещей. Кто он в этом большом шумном доме в два этажа с двумя отдельными входами?
Сумерки быстро сгустились, и Лея зажгла во дворе свет. Стены были уже готовы, осталось только разложить крышу, связанную из бамбуковых стеблей.
Лея налила два бокала вина и вышла во двор. Дани собирал инструменты и упаковку.
- Еш минъаг лахгог ба суккА (Есть обычай отмечать праздник в шатре), - протянула она ему вино. - Хаг самеах! (С праздником!)
Дани отложил инструменты и, приподняв бокал, ответил:
- Хаг самеах! (С праздником!) - и добавил: - Еш минъаг йешива бэ суккА, зот омерет гам ланим шам…(Есть обычай жить в сукке, это значит и ночевать там...)
- Ланим? - переспросила Лея и покачала головой. - Ло эванти. (я не поняла)
- Лишон ба лайла (спать ночью), - пояснил он.
- Кен, эванти, аваль ани ло коль ках датиит. (Да, понятно, но я не такая религиозная)
Дани кивнул, допил вино и протянул ей бокал:
- Тода лах. (Спасибо тебе)
- Гам леха. Ани бээмет мода меод леха аль асуккА. (И тебе. Я действительно очень благодарна тебе за праздничную палатку)
- Аль ло давар (Не за что), - качнул он головой. - Самахти лаасот эт зе бишвилах. (Я рад был сделать это для тебя)
Он замолчал, улыбнулся, поднял инструменты и сказал:
- Тов. Ани царих лалехет. Хаг самеах, Лея (Ладно, я должен идти. С праздником, Лея), - махнул рукой и, легко сбежав по ступенькам к калитке, ушел.
- Хаг самеах, Дани (С праздником, Дани), - тихо проговорила Лея ему вслед.
СуккОт, который в русском варианте известен, как праздник кущей, праздновали с давних библейских времен. Это был первый праздник после сбора урожая, когда ночи становились уже холодными, а в горах и на побережье могли идти дожди. Переселяясь на время праздника в ветхое жилище с крышей из листьев, человек заявлял о своем полном доверии Богу, единственному истинному его оплоту и покрову.
Через открытое окно Лея слышала, как празднуют в своих шатрах соседи. Веселые голоса, музыка, смех и звон посуды переплетались с криками детей, с восторгом и упоением носящихся в единой ватаге по улице, возбужденных праздником и полученной свободой. В каждом дворе переливались огнями и звенели радостным смехом праздничные палатки. Лея с завистью смотрела в окно, ощущая себя Золушкой, которой разрешили посмотреть на бал в окно дворца.
Она тоже хотела приобщиться к этому веселью и, опомнившись после ухода благородного дарителя, позвонила родителям.
- Нет! Что ты?! Тащиться к тебе в такую даль! - возмутилась мама. - Да и что это за праздник такой?
- Воспоминание о сорокалетнем странствовании по пустыне, - ответила Лея.
- Мы до сих пор в пустыне, это наши будни, - парировала мама.
Что и говорить, для них, приехавших взрослыми в другую страну, трудно принять новые традиции. Праздники - это память детства. С малых лет ты впитываешь их особый вкус на уровне рефлексов, и позже они продолжают жить в тебе, укоренившись в твоем "я" бесчисленным множеством невидимых связей. И для Леи праздник седьмого ноября, вобравший в себя незабываемые впечатления ее детства - и ее восторг от алых ленточек на пальто и шариков с красными флажками, и многолюдные шествия под пение и музыку по продрогшей осенней Москве, когда у папы на плечах маленькой девочкой Лея звонко кричала "ура", и вкус жареных пирожков, которые, нарушая в честь праздника мамин запрет, отец обязательно покупал ей, и шумные застолья у бабушки Леи, где собирались все ее пятеро детей со своими семьями, и захватывающие игры на чердаке бабушкиного дома с двоюродными братьями и сестрами, и праздничный салют под конец, - навсегда останется более значимым, чем все благоприобретенные праздники ее нынешней жизни.
Лея поужинала, уткнувшись в телевизор. Устав от него, почитала книгу, но, так и не вникнув в повествование, отложила ее. Вечер не складывался. То ли смущал праздничный шум за окном, то ли одиночество, то ли не оставляющие ее мысли о странном соседе. Все было не то и не так. Лея обошла квартиру, бесцельно поправляя какие-то мелочи, постояла у окна.
Ее праздничная палатка, пустая и темная, одиноко возвышалась посреди небольшого пятачка двора, удручая своей невостребованностью. Лея решительно прошла в кладовку и достала с верхней полки коробку с елочными игрушками. Украсив свой праздничный шалаш, она принялась обустраивать его внутри: притащила настольную лампу, поставила стул, табуретку, на нее - бокал, недопитую бутылку вина и блюдце с жареным миндалем. Но даже два бокала вина под звуки чужого веселья ничего не изменили, и Лея уныло принялась наводить порядок.
"Надо было оставить все там, - подумала она, когда все уже было убрано. - Хотя бы видимость праздника…"
- Лампа и стул от росы испортятся, а посуду разобьют кошки, - возразила она самой себе.
- Почему я всегда предполагаю худшее? Мне не хватает Левкиного авантюризма, - вздохнула Лея, ей ужасно захотелось, чтобы он оказался рядом.
- Я скучаю по тебе, - прошептала она срывающимся голосом и отправилась в ванную, где, дав волю слезам, долго и громко оплакивала свою судьбу.
- О, Боже, - прошептала Лея, увидев свое отражение в зеркале: покрасневшие, отекшие глаза, распухшие губы.
- Надо взять себя в руки, - шмыгнула она носом, но глаза снова наполнились слезами от жалости к себе. - Господи, Господи, как плохо-то…
И вдруг какая-то шальная мысль, словно ответ на ее стенания, появилась в голове. Лея медленно протирала лицо лосьоном, намазывала на него крем, а мысль, обретая все более конкретные формы, будоражила ее сознание.
- Доверься Богу, отправляйся спать в палатку, - шептала она.
- Довериться Богу? С чего бы это вдруг? - возражала ей Лея.
Религия всегда пугала ее своим аскетическим максимализмом, хотя и атеисткой она не была.
- Ну чего ты боишься? Ты ни разу этого не делала, почему бы не попробовать?
- На чем я буду спать?
- На раскладушке.
- Ночи уже прохладные.
- Достань одеяло.
Представив себя лежащей посреди двора, Лея решительно отмела эту мысль и отправилась в постель. Но сон не шел и, беспокойно проворочавшись в течение получаса, она поднялась и вытащила раскладушку из-под кровати.
Лея лежала в своем шатре, укутавшись в теплое верблюжье одеяло. Соседи угомонились. Тишина нарушалась только редким собачьим лаем и шорохом кустов, через которые пробирались коты. Близость живности, в изобилии вышедшей на ночной промысел, как и ненадежность калитки, отделяющей ее от улицы, волновали, но не страшили. То ли сказывались два бокала вина, выпитые накануне, то ли отчаяние, с которым она ринулась в это сомнительное приключение, то ли усталость. Лея лежала на спине, через щели между тонких веток бамбука с темного бархата небосвода на нее смотрели звезды. Этот безмолвный, коллективный взгляд казался до странности значимым, словно это были не бесконечно далекие, бездушные небесные светила, а живые, мыслящие существа, желающие сообщить ей нечто очень важное. Лея завороженно смотрела на небо - скоро тканевые стены ее палатки раздвинулись, тонкие перекладины крыши растворились, и она утонула в бескрайнем просторе, погрузившись в сон.
Проснулась Лея от страшного хлопанья прямо у нее над ухом. Она открыла глаза и слепо таращилась в седой полумрак, не понимая, где находится. Наконец в неясном сумраке раннего утра близорукие глаза с трудом различили расплывчатые полоски на потолке, и Лея поняла, что это бамбуковая крыша, а лежит она на раскладушке в своем праздничном шатре. Хлопали, надуваясь парусами, его тонкие, тряпичные стены, им вторила соседская пальма, создавая оглушительный стрекот своими огромными, гофрированными лапами. Деревья шумели листвой, стучала и поскрипывала плохо закрепленная ставня. Лея вздохнула, приходя в себя после пробуждения от глубокого сна.
Внезапно все смолкло. Наступила такая глубокая тишина, что, затаив дыхание, она замерла, в каком-то мистическом страхе боясь нарушить это сверхъестественное, благоговейное молчание, воцарившееся вокруг нее. А мгновенье спустя с неба обрушился ливень, и Лея почувствовала, как лицо заливает вода. Гулкий шорох мощного потока, заполнивший все пространство, все нарастал. "Разверзлись хляби небесные", - отозвалось в сознании Леи, только сейчас осознавшей, что означают эти слова.
И вдруг ливень прекратился - сразу, мгновенно, - как будто кто-то наверху выключил кран. И все вокруг затрепетало, пришло в движение и забурлило. Лея все еще лежала, боясь потревожить новое, удивительное ощущение свободы и физической легкости. А когда защебетали птицы - так радостно и вдохновенно, словно и они переживали то же, что и она сейчас, - Лея, почувствовав бодрящий прилив сил, поднялась и, взяв в охапку одеяло, выбралась из палатки. На нее дохнул прохладный воздух, наполненный особыми запахами мокрой земли и сырой древесины. Поднявшись по ступенькам на порог дома, Лея замерла, вдыхая полной грудью этот свежий, упоительный аромат.
- Бокер тов (Доброе утро), - услышала она.
В своем доме, на крыльце, так же как Лея, только с одеялом, перекинутым через плечо, стоял Дани.
- А Шем берах отану! (Бог благословил нас!) - крикнул он, показывая рукой на небо.
- Амен, - улыбнулась она и, махнув ему, зашла в дом.
****************
[1] Институт национального страхования
[2] Ипотечная ссуда
[3] В иврите не употребляется местоимение "вы" в единственном числе.
[4] Ю. Левитанский
[5] Уважительное обращение к женщине.
[6] Палатка, шатер, который устанавливается на праздник Суккот; стены обычно делают из подсобного материала, в покупных палатках на металлический каркас натягивают ткань, а вместо крыши укладывают либо листья пальм, либо готовые настилы из бамбуковых веток. [7] Ф. Пессоа
январь, 2010 г.
Copyright © 2010 Юлия Гусарова
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала полностью или частично запрещено |
По-восточному
