Жизнь в формате штрих-кода
Глава одиннадцатая
Она зашла в квартиру и бросила ключи на тумбочку в прихожей. Потом подошла к
зеркалу и долго смотрела на себя, проводя кончиками пальцев по щекам, трогая
губы, которые алели сейчас совершенно неприлично. Повернув голову так и эдак,
она отчего-то осталась недовольна увиденным. После тщательного изучения своего
отражения она поплелась на кухню, открыла холодильник, потом закрыла: есть не
хотелось.
В кафешке, куда они заехали после боулинга, над столом витала шутливая веселая
атмосфера. Хохотали по любому поводу, а иногда и просто так, без повода.
Правда, под самый конец их трапезы Владика неудержимо начало клонить в сон. Он,
конечно, держался изо всех сил, моргал, тер глаза ладошкой, но усталость брала
свое: бассейн и боулинг в одном флаконе оказались тяжелым испытанием для
мальчишки.
Обед пришлось наскоро свернуть, да они уже и доели почти все. Забравшись в
машину, Владик немедленно уснул, а Платон еще задержался снаружи.
- Маш, я рад, что мы встретились сегодня.
- Я тоже. Очень.
Он снова, потянувшись, взял ее за руку и накрыл своей. И все смотрел своими
невозможными глазами на нее, а она, как зачарованная, смотрела на его губы,
вдруг вспомнив, как он целовал ее тогда в тот день, когда все пошло не так,
неправильно, нехорошо. А он, перехватив ее взгляд, несомненно прочел ее мысли,
потому что губы его вздрогнули затаенной улыбкой, и он медленно склонившись,
прижался к ее губам своими, теплыми, твердыми и одновременно нежными. И она
опять, как тогда, вдруг совершенно потеряла голову от этих его касаний и сама
подалась к нему, прижалась к его груди, влилась в этот его тягучий
завораживающий поцелуй. Ее словно бы и не стало, настолько она растворилась в
нем. Прошло, наверное, очень много времени, когда он, наконец, нехотя оторвался
от нее, продолжая прижимать к себе, и она едва не соскользнула на асфальт,
настолько ослабели ноги. А он опять, улыбнувшись, поцеловал ее, на этот раз
коротко, и только сказал:
- Было очень… здорово сегодня. – Потом с сожалением отступил от нее:
- Мне пора, Маш. Этот викинг совсем скапустился, надо везти его домой.
- Да, конечно, - сказала она и не узнала своего голоса. На этот раз волшебник в
голубом вертолете приволок ей полтонны эскимо на блюдечке с голубой каемочкой,
и она, похоже, просила еще добавки. – До… встречи.
- До скорой встречи, - уточнил Платон. Он открыл дверцу ее машины, помог ей
сесть и, задержав руку в своей руке, прижался губами к ее пальчикам, пристально
глядя ей прямо в глаза, и она потом долго не могла попасть ключом в замок
зажигания, а когда попала и завела машину, долго не могла тронуться, и Платон
еще вопросительно посигналил: дескать, что с тобой? Она отрицательно качнула
головой и помахала ему – все, мол, в порядке, поезжай. И сама тронулась за его
новеньким Рейнж-Ровером, усмехнувшись про себя: ох уж эта неземная любовь к
большим размерам!
- Добрый день! – в дверь просунулся Кравцов.
- Привет-привет! – Маша подняла голову от бумаг и улыбнулась. – Ты чего?
Олег закрыл дверь за собой и развел руками:
- МарьПетровна, да на тебя смотреть невозможно.
- Что?
- Глаза слепит. Ты не влюбилась случаем? Я и не припомню, чтобы ты так
выглядела.
- Как?
- Сног-сши-ба-тель-но, - по слогам выговорил он. Маша скомкала черновик и
швырнула в Кравцова. Тот ловко перехватил бумажный комок и, элегантно отставив
локоть, понюхал, будто это был цветок, после чего, не целясь, забросил в
корзину у Машиного стола и вышел. Она только головой покачала: он ее развеселил
ужасно. Хотя, честно признаться, ее сегодня веселило буквально все: она весело
порхала по квартире, приводя себя в порядок, потом бодренько затолкала в рот
бутерброд и запила все это чаем. Потом уже в машине всю дорогу до работы
подпевала радиоволне, на которой именно в это утро крутились те песенки,
которые ей очень нравились.
В приемной она почесала у фикуса за ушком, помахала ручкой Юльке и танцующей
походкой отправилась в свой кабинет. Громов, зайдя к ней с бумагами и обнаружив
ее в эйфории, проворчал что-то вроде того, что вот некоторые кичатся своей
молодостью и энергией, а им престарелым развалинам пора на покой давно, и что
надо бы ему перевалить на Машу половину работы фирмы, чтобы она тут так не
веселилась, на что Маша очень бодро заявила: а давайте! Громов потрогал ей лоб
и с тревогой вопросил, что она сегодня с утра приняла, и что, дескать, надо бы
поаккуратнее с этим делом, транквилизаторы – вещь весьма вредная. В другой раз
Маша непременно бы на него рассердилась, но сегодня – нет. Ее и это
развеселило.
Громов вдруг начал поглядывать на нее пристально, делать какие-то движения
лбом, собирать и разбирать морщины, глубокомысленно хмыкать и хитро
прищуриваться. Маша в ответ расхохоталась и, отобрав у начальника пачку
договоров для изучения, вытурила того из кабинета.
Договоры, исковые заявления, бумажная и рабочая круговерть сожрали весь ее день
без остатка, а она и не заметила этого, если бы не Юля, которая, заглянув,
поинтересовалась, не идет ли Маша домой, а то ей пора убегать, и дверь нужно бы
запереть. Маша, подняв голову, махнула рукой: иди, сама все проверю, выключу и
закрою, и опять углубилась в чтение последнего на сегодня документа, скользя
карандашом по строчкам и отчеркивая слабые на ее взгляд места.
Дверь, щелкнув, снова открылась, и она, не отрываясь от чтения, рассеянно
заметила:
- Юль, я же сказала – все сделаю.
- Привет.
Карандаш сам собой выпрыгнул из ее пальцев. Она подняла глаза и выдохнула:
- Ты?
Он стоял в дверях со своей фантастической улыбкой, она выкарабкалась из-за
стола, запнувшись за ножку кресла, свалив папку на пол и не заметив этого, и
быстро подошла к нему. Он шагнул к ней навстречу и, взяв в охапку, быстро и
жадно прижался к ее губам, потом, оторвавшись, облегченно выдохнул и тихо
рассмеялся.
- Ты чего?
- Слушай Маш, я до сих пор сомневался, не приснилось ли мне вчерашнее. Теперь
вижу – нет, ты и вправду настоящая, и все это на самом деле.
Она утвердительно кивнула:
- Еще какая настоящая, можешь не сомневаться.
Глаза его были совсем близко, и из-за этого у нее снова что-то там такое
обрывалось внутри и ухало с высокого обрыва. Откуда у нее в животе и груди
взялись эти самые высокие обрывы, она понятия не имела. Но то, что они там
точно были, она чувствовала. И ей вдруг стало наплевать, что Платон видит, как
она летает с высоких обрывов под его взглядом. Она смотрела на него, а он став
вдруг серьезным и строгим опять склонился к ней и целовал уже долго, будто
заявляя на нее какие-то права, будто печать поставил и ярлычок привесил: тут –
моя территория.
Когда он отпустил ее, обрывы превратились в гигантские небоскребы, и летать с
них становилось уже опасным, и он опять-таки все это разглядел и понял, и она
поняла, что он в курсе всего, что там с ней такое делается. И, увидев, как
дрогнули в легкой – легчайшей – улыбке его губы, вдруг – струсила и немного
подалась назад, а он отпустил ее, причем улыбка не исчезла и осталась все той
же - легкой, еле уловимой.
- А ты... освободился уже?
- Ну да.
- У меня тут... мне надо кое-что...
- Ну, что же, если ты занята... – бац – перед ней стояла сама корректность и
непроницаемость. Правда, из-за портьеры все же выглянул ЕЁ Платон: - А до
завтра нельзя это всё..?
Она шагнула еще дальше назад, к столу, потом посмотрела на гору бумаг и –
разозлилась вдруг непонятно на что:
- Можно. И до завтра, и до послезавтра. И вообще – до следующей пятницы я
совершенно свободна!
Похоже, он был озадачен:
- До какой пятницы?
- Винни-Пух.
- Кто?
- Книжка такая!
- Ах, книжка!
Он сказал это странным голосом, и она подняла на него глаза: теперь на переднем
плане был генерал на боевом коне, целеустремленный и с шашкой наперевес.
Видимо, он принял решение:
- Значит так, я хотел предложить тебе поужинать. Думаю, до пятницы мы вполне
уложимся, если...
- Если – что? – насторожилась она.
- Если прекратим ненужные дискуссии, - небрежно помахал он рукой и пристально
посмотрел на нее.
- Ты прав, не будем... дискутировать. Есть хочется, - призналась Маша и сунула
руку в протянутую ей ладонь.
- А как же …кофе…
- Что? – он открыл бессмысленные глаза с расширенными зрачками и непонимающе
уставился на нее.
- Ты хотел… пить… кофе.
Он помолчал, моргая и постепенно приходя в себя, потом потряс головой и бухнул:
- Кажется, мы все с тобой нарушили?
- Что нарушили?
- Я ж обещал, что не стану покушаться на твою девичью честь и все такое.
- Правда? Не помню…
- Ничего себе, не помнит она! А кто сделал страшные глаза, когда я напрашивался
на чашечку кофе? Кино еще какое-то дурацкое цитировала: что может вытечь из
чашечки кофе… Ну, кто?
- Что ты выдумываешь? Ничего я не делала, никаких страшных глаз! И вообще,
по-моему, это не ты...
- Что - не я?
- Ну… не ты на меня покуша…покуси…лся… Это я, все я…
- Да что вы говорите! Только вот не надо приписывать себе мои… заслуги.
- Да кто приписывает, Просто я постоянно на тебя поку...шаюсь.
- Ага. Если бы я ждал, когда ты… покусишься, я бы умер вообще. От старости. Не
дождавшись.
- Постой, ты много говоришь. Лучше …вот… Ты целуешься так…
- Плохо?
- Что – плохо? У меня сердце сейчас треснет по швам.
- Это хорошо! Я именно этого и добивался, собственно…
- Тош…
- Как ты сказала?
- А… Прости…
- Нет-нет, пусть будет. Пусть…
- Слушай, Тош, если бы кто-то услышал, что мы с тобой несем, то решил бы, что
мы сошли с ума.
- Ну, это немного так и есть.
- Что?
- Ну, мы все-таки немного сумасшедшие, если так долго стоим здесь, вместо того,
чтобы…
- Платон!
- Ну вот, опять Платон… А где Тоша, а? Куда вы Тошу дели, я вас спрашиваю! Маш,
ну чего ты все время пугаешься-то меня, скажи, пожалуйста! Ты ведь должна уже
была понять, что я. Никогда. Не сделаю. Тебе. Ни-че-го пло-хо-го!
- Я… Я знаю, знаю…. Я …знаю… И боюсь.
- Бог мой, чего?
- Ну… привяжусь к тебе канатом с морским узлом так, что и не отодрать, не
выкорчевать вовек, запутаюсь сама и тебя всего… запутаю.
- А я все жду и жду…
- Чего ты ждешь? - Ну, когда ты уже привяжешься. Узлом. И покрепче. Лучше конечно цепью. С
якорем. Железным, тогда уж точно будет не отодрать и не выкорчевать вовек. И
будешь ты совсем моя. До неба. Так Владька говорит.
Она помолчала, унимая бешеную вибрацию сердца в межреберье, от которой,
казалось, замерзла кожа на плечах, вздыбливаясь пупырышками, потом тихо-тихо
прошептала возле его уха так, что он скорее угадал, чем услышал:
- Я уже твоя. Совсем. До неба…
- Марусь, ты что, заснула? - он щекотно бубнил возле ее уха и целовал волосы, и
поворачивал к себе и снова целовал, тормоша ее сонную. – Иди ко мне, сколько
спать можно, я снова соскучился без тебя, слышишь?
Она нехотя поворачивалась к нему, но радость проснулась раньше нее, и радость
тянулась к нему сейчас, а она следовала за своей радостью и прижималась к его
горячему и твердому тренированному телу, и охотно прятала лицо на его груди,
жмурясь от щекочущих нос волосков и опять задохнувшись от тугого комка,
давящего горло.
И ей казалось: еще чуть-чуть, и она совсем растворится в нем, а он все прижимал
ее к себе и гладил, и трогал, и целовал, и что-то такое бормотал своим
удивительным баритоном, от которого вздрагивали какие-то внутренние струнки, и
весь ее организм вдруг начинал звучать в его руках как неведомый волшебный
орган, заставляя содрогаться от сумасшедших чувств.
И потом они опять задремывали в объятиях друг друга, и она утыкалась в его
плечо и сквозь сон удивлялась, как же ей удобно лежать у него на плече, как
ладно устроена эта выемка, и этот выпирающий мышечный бугорок – как раз под ее
щеку. Потом она вздрагивала от неожиданно пришедшей тревожной мысли: ему нужно
домой, там же Владька! а он успокаивающе поглаживал ее по плечу и,
повернувшись, целовал в нос со словами: «все в порядке, там бабушка, а у меня –
срочные и важные дела. Ведь ты - самое мое важное дело, правда?» Она кивала:
«правда», и снова тянулась к нему, задыхаясь от нежности из-за этой его
«правды». Из-за того, что – вот он, рядышком, наконец-то, а она так ждала его,
так мечтала о нем, и реальность даже лучше того, о чем думалось. И от этого ей
сейчас так удивительно, и …воздушно, и …солнечно, так необыкновенно хорошо, что
пусть бы оно длилось и длилось, это теплое и большое счастье, которое она так
звала и вот получила в полное свое распоряжение и уж точно не отдаст никогда.
Никому. Ни за какие богатства мира.
- Машка, алло! Ну, что опять за зигзаги? – сердито выговорила ей сестра,
решительно ввалившись в прихожую с фирменным пакетом из ближайшего гастронома.
– Нет, можно так пропадать на тысячу лет и держать публикум на голодном
информационном пайке?
- Ли-из! – Маша чмокнула сестру в щеку и отобрала пакеты. – Ты одна, что ли? А
где святое семейство?
- Ой, не спрашивай! – возвела та очи горе. – Они - на рыбалке! Набрали палатки,
спальники, котелки, мазь от комаров, удочки, спиннинги, эти, как их, банданы,
сапоги по... по это самое... ну, тебе по пояс будет, ха-ха! Маш, ты
представляешь перспективы?! Мои мужчины окончательно спелись. Я чувствую,
следующим номером программы будут совместные походы на футбол со всеми
вытекающими пацанскими междусобойчиками, ну и прочие мужские делишки. Все! –
обреченно провозгласила Лиза: - Кажется, своего ребенка я, как мать, потеряла!
- Ну, в этом есть и положительный момент! – смеясь, заметила Маша, таща сестру
за собой на кухню.
- Где ты там положительное-то углядела? – возмутилась та, потроша пакет с
покупками.
- Пора уже к Степке добавить, н-ну, к примеру, Степаниду, - предложила Маша,
наливая чайник.
- Степаниду? Что ты имеешь... Ах, вот так вот ты считаешь?
- Ну, почему одна я? Думаю, Серега тоже будет счастлив.
- Думает она...! Так, стопчик - стопчик, не нужно мне заговаривать зубы. Я не
для того выпроводила своих мужиков на растерзание инсектами, чтобы выслушивать
твои планы по поводу меня. Лучше расскажи-ка мне, дорогая, о своих планах по
поводу... хм, тебя!
- Ты о чем? – с деланным недоумением спросила Маша.
- Сейчас как дам больно, - нежно пообещала Лиза. – Я о Платоне. И о тебе. О
вас. Ты в эфир выходила в последний раз дней… хм… пятнадцать назад. Что это за
народное подполье?
- Ну, я не знаю.... У меня, Лиз, кажется, все хорошо.
- То есть? Кажется, или – таки хорошо? Солнце, народ требует определенности! Ты
уже мадам Крутова, или…?
- Лиза, ну ты что? Мы совсем об этом не говорим.
- Нет, я все понимаю, какие уж тут разговоры! Вам просто нечем говорить, да? У
вас, наверняка, рты постоянно заняты! – бурно жестикулировала сестра,
прохаживаясь по небольшой кухоньке.
- Лиза!
- Я имела в виду – целуетесь, да? Молчание – знак согласия.
- Ну, вот что! Садись и пей свой чай, - Маша поставила перед сестрой чашку чаю
и тарелку с бутербродами. – Подожди! Ты меня совсем сбила, ты же наверняка
голодная: мужики на рыбалке, а без них какой смысл готовить, так? Давай я тебе
рыбу разогрею!
- Ой, и правда, Машка, - смеясь, согласилась та. – Голодная! И рыбу твою съем
до косточки. Только ты уж, пожалуйста, к рыбе подавай еще и историю.
Маша доставала рыбу, укладывала ее на тарелку, совала в микроволновку,
вытаскивала, ставила перед сестрой, заменяла остывший чай на свежий, горячий, а
Лиза все ждала, буравя сестрицу нахальным взглядом. Маша, закончив свои
хозяйственные хлопоты, наконец, опустилась на табуретку у стола и смущенно
улыбнулась:
- Я, Лиза, и впрямь, не знаю, что тебе рассказать. Ну… мы встречаемся, мы
говорим, много говорим. С Владькой гуляем, в бассейн ходим, в боулинг опять же.
Я с его матушкой… дружу.
- Ого! – Лиза даже вилку уронила, а Маша тут же метнулась за чистой. – Ну, он
тебе уже сделал предложение или как?
- Он… Нет, Лиза, не сделал. Я, - она помолчала, - я так думаю, что он вряд ли
снова решится на это после… ну, после того, как я его отшила. Ну, ты помнишь, я
ведь говорила.
- Ну, мало ли какую мы, девочки, чушь прекрасную несем! Из-за этого руку и
сердце что ли не предлагать?
Маша не хотела говорить сестре о том, что ее тревожило в их отношениях. Платон
появлялся у нее, когда вздумается. Он по-прежнему очень много работал, пропадал
целыми днями на своих объектах, иногда даже в выходные был занят. Он приезжал
измученный, уставший, запыленный, долго плескался в душе, потом, разнеженный,
падал на диван и через минуту засыпал. Дома его никто не ждал: на летние
каникулы Владька уехал в спортивный лагерь. Маша готовила ужин, накрывала на
стол и ждала, пока он проснется. Иногда злилась, что он такой бесчувственный
чурбан, но когда он подходил к ней, стискивал ее жадными крепкими своими
ручищами, целовал куда-то возле уха, шептал нежные словечки, она просто
забывала про все свои недовольства, прижималась к нему и растаивала в его
объятиях.
Иногда он врывался к ней на работу, отрывал от бумаг, тащил обедать, или в лес
«проветриться». Иногда она ехала с ним, если дела позволяли, а иногда сердито
отговаривалась, что страшно занята. Он тогда ждал ее в кресле, или отправлялся
выпить кофе у Юльки, или уходил поболтать с Громовым. И это «поболтать» порой
затягивалось просто до неприличия, и уже она ждала его, а он после извинялся,
виновато морщил нос и лез с поцелуями прямо в кабинете, не опасаясь, что к ним
зайдут.
Про то, чтобы им жить вместе, он больше, действительно, не заговаривал. Даже в
минуты самой ошеломляющей нежности и страсти. Он просто дарил всего себя ей, но
и ее забирал всю, без остатка, и она готова была простить ему его непробиваемую
толстокожесть за эти минуты чистого восторга. Просто она понимала, что он
такой, какой есть, и меняться не будет, как бы ей этого ни хотелось. Ей всего
лишь нужно смириться, наверное, с этим и радоваться тому, что они вместе.
И сейчас, сидя напротив сестрицы, она размышляла, как бы сказать обо всем, что
происходит, но только улыбалась и твердила в который раз: «Все хорошо, Лиза,
все хорошо».
- Ты знаешь, - задумчиво протянула Маша, когда ужин был окончен, и ни
потягивали из кружек шиповниковый чай (шиповник теперь был у нее всегда в
шкафчике – Платон любил такой чай). – Я просто очень счастлива тем, что оно все
именно так, как оно есть, и я просто глупо, малодушно, по-детски боюсь сглазить
это. Ведь это – счастье, - она сказала последние слова очень тихо, почти
шепотом. – Пусть оно будет так. А захочет он что-то исправить, изменить, я буду
рада. Но пока… Пока все так, как оно есть.
Лиза с нежностью смотрела на свою сестричку и, протянув руку, сжала ее пальцы:
- Ну что же, тебе видней. И я рада, что у тебя все хорошо. – Потом,
встряхнувшись, воинственно пристукнула опустевшей чашкой по столу. – Но
предложение пусть делает. И поскорее.
Она заглушила мотор и, перегнувшись, вытащила с заднего сиденья яркий фирменный
пакет из магазина видеоигр. В пакете ждал своего часа новый «Принц Персии»,
который она давно намеревалась купить для Владика Крутова, и которым тот болел
и так ждал выхода этого диска. Маша представила, как отдаст этот долгожданный
диск Владьке в выходные, когда они с Платоном собрались навестить юного
спортсмена в спортлагере, как тот запрыгает вокруг нее, расцветет своей
фирменной «крутовской» улыбкой, за которую она, Маша, вполне взрослая и умная
девушка, готова была отдать все, что имела. Эта улыбка совершенно
обезоруживала, лишала ее последних остатков воли, когда обладатель этой самой
улыбки – как большой, так и маленький - был рядом.
Она все еще думала об этом, выбираясь из машины, и щелкнула брелоком.
Сигнализация почему-то не сработала и часто-часто запищала. Маша нахмурилась,
открыла машину и опять закрыла. На этот раз сигнализация включилась без лишней
истерики. «Надо в сервис забежать, что-то мне все это не нравится». На этой
мысли она перестала быть. … Она приходила в себя медленно и трудно, будто выключатель в ее голове был
неисправен и не срабатывал. Она поворачивала голову – чуть-чуть, на
полсантиметра, и волна дурноты снова накрывала ее с головой, а сознание
отрубалось, потом – опять тяжелое отрезвление, и опять – дурнота.
В одно из просветлений она увидела над собой лицо. Где-то она его видела, этого
человека, когда-то в другое, доброе и светлое время своей жизни в одну из
белых, белоснежных полос… Но кто он, этот человек, в памяти никак не
проявлялось, и она отключалась опять. Потом она сквозь забытье слышала чей-то
быстрый разговор. Слова отдавались в голове сплошным шумом, смысла сказанного
она никак не могла понять и повернулась, снова ухнув в небытие.
В следующее пробуждение она отчетливо услышала:
- А ты не слишком перестарался? Еще концы тут отдаст, будут нам и бабки, и кофэ,
и какава с чаем.
В ответ чей-то ленивый и хриплый голос произнес:
- Да ладно! Девка здоровая, а доза – на куренка. Очухается, живей нас с вами
будет. Не парьтесь, все окейно!
Маша со стоном повернула голову и в просвет между ресниц увидела две смутные
тени, склонившиеся над ней.
- Маша! Слышишь меня? Эй, Маш!
Она поморщилась от накатившего приступа тошноты и потянула руку к лицу. Рука
казалась чужой, пальцы – ватными, кожа на лбу – скользкой и холодной, как у
лягушки. Она потерла глаза и, открыв их, в слякотной мути увидела тех, кто
стоял сейчас возле нее.
- Пить. – Ей показалось, что она громко это сказала, в действительности же из
горла вырвался только нечленораздельный сип.
Один из мужчин, стоявших возле нее, склонился ниже и грубо гаркнул:
- Че ты там вякаешь?
Второй одернул первого и тоже склонился к ней:
- Что ты хочешь?
- Пить. – На этот раз у нее получилось более-менее членораздельное слово.
- Держи, - перед носом у нее возникла потертая пластиковая бутылка с водой, и
Маша кое-как приподнявшись, отчего ее снова замутило, припала к горлышку
пересохшими губами.
- Ну, че, очухалась?
Она кивнула, комната опять поехала вбок, и она прикрыла глаза, чтобы остановить
карусель.
- Маша, говорить можешь?
- ...
- Что? – видимо тот сип, который издало ее горло, сложно было принять за
человеческую речь. – Слышь ты! Давай!
Она поднапряглась и опять выдавила какие-то нечленораздельные звуки.
- Да какое там – говорить! Она, черт возьми, едва дышит! Ну, Кран, если ты мне
испортил все дело, Мадам с нас живьем шкуру сдерет. А я с тебя, повторно.
- Да чё вы! Еще надо подождать чуток. Оклемается, ничё!
Ее оставили в покое, и она опять то ли задремала, то ли потеряла сознание.
Они вернулись через какое-то время и снова затеребили ее своими вопросами:
можешь говорить, не можешь говорить. Опять один ругался и орал на другого, что
тот сломал ему всю игру, и грозил переломить тому ноги, и тот оправдывался, и
все это било по ушам, отдавалось в голове болью, сверлящей мозг, и Маша
невольно застонала, а ее мучители, кажется, даже обрадовались, приподняли ее и
подоткнули какие-то подушки ей под спину.
- Маша, ты меня слышишь?
- Да. - На этот раз она вполне справилась с голосом, с губами, с чуть
замедлившейся каруселью, на которой каталась ее голова.
- Здорово. Так. Теперь давай открой глаза.
Перед ней в полумраке колыхалось лицо, расплывающееся большим белым блином.
Маша никак не могла сфокусировать взгляд. Неожиданно на лицо полилась вода, и
она резко вдохнула. Глазам полегчало сразу, и она, поморгав, неожиданно поняла,
кто был перед ней.
- «Тарзан»...
- Что? – ее мучитель недоуменно скривился и, повернувшись, к другому,
пробормотал. – Какой еще Тарзан, она что, бредит?
Второй только пожал плечами.
- Это ты тогда... нашу машину...
- О! – он даже обрадовался. – Вспомнила! Супер! Ну, раз вспомнила, значит,
понимаешь, что шутить я не буду, так?
- Да... – она опять прикрыла глаза, которые защипало от навернувшихся слез. Ей
страшно жалко вдруг стало себя.
- Но-но! – прикрикнул на нее «Тарзан». – Давай-ка без этих бабских штучек! Я
тебя предупреждал, чтобы ты не лезла, куда не просят? Предупреждал. Говорил,
что это не твоя игра? Говорил. Ты полезла? Полезла.
- Что... что ты хочешь? - проскрипела Маша.
- Я! – «Тарзан» вдруг развеселился. – Ошибаешься. Хочу не я. И не от тебя.
- Я не понимаю...
- Ничего, я объясню. – Он склонился ближе, и на нее повеяло запахом табака, от
которого желудок опять болезненно сжался, и карусель качнулась. - Значит так,
Мари. Твой большой друг господин Крутов, я полагаю, не захочет, чтобы тебе было
плохо. Поэтому он постарается тебя вытащить из... неприятностей. Мы на это
пойдем. С радостью.
- Что взамен?...
- Ну, до чего приятно работать с умными девушками, - осклабился кудряш. – А
взамен нужна всего лишь его строительная контора, его «Монолит» драгоценный. Я
думаю, цена за такую девушку, как ты, вполне приемлемая, не правда ли?
Маша опять закрыла глаза. Все и так стало ясно, как только она увидела перед
носом эти легкомысленные «тарзановские» кудряшки. Она здесь только потому, что
их роман с Платоном стал слишком заметен в их таком тесном, как выяснилось,
городе.
- Еще воды? – озабоченность, звучащая в голосе кудрявого мучителя, даже горько
позабавила ее: сначала травит, потом заботится!
- Не надо.
Зазвонил «тарзановский» мобильник, больно отдаваясь каждым переливом звуков в
ее голове.
- Да… Да, очнулась… - С этими словами «Тарзан» быстро вышел из комнаты, и
дальнейший разговор она слышала приглушенными обрывками, понимая, что речь идет
о Платоне.
- …Требует? …пусть сначала… надо обсудить… не сглупил бы… контакты отследить...
«Он уже знает все!» - болезненно сжалось внутри. В голове всплыло лицо Платона
– брови, сдвинутые в одну черту, упрямая складка возле сжатых губ, глаза… «Он
придумает что-нибудь!»
- Ну что же! Все идет как надо! – радостно сообщил вернувшийся «Тарзан», а она
поморщилась.
- С чего вы… взяли, что он из-за меня…- пробормотала она, не открывая глаз. –
Он – бизнесмен, и ради какой-то девицы… сдавать свою фирму не станет.
- Ха-ха! – залился тот радостным смехом. – Ну, ты даешь, фантазерка!
«Какая-то!» Спокойно Маша, я – Дубровский! Ты не какая-то. Ты – наш туз
козырный! Платон все отдаст, не волнуйся так.
- Ерунда, - она с трудом разлепила глаза и постаралась придать взгляду
уверенность и твердость. Хотя какая тут к черту могла быть уверенность – волны
дурноты разгуливали по ее организму, не пропуская ни одного закоулка, ни одной
клеточки.
- Может, поспорим? – похоже, ее твердые взгляды никак не действовали на «Тарзана»
– он продолжал от души веселиться и развлекаться. Конечно, ему было весело: туз
козырный очнулся, сейчас его пустят в ход и – оп-ля! Готово дело!
- Чего же ты так плохо о нем думаешь? Платон твой уже бумажки собирает на
продажу конторы. Беспокоится за тебя страшно, хи-хи!
- Зачем вам этот… «Монолит» сдался? – Она снова закрыла глаза и говорила
медленно, через силу: слова с трудом проходили через сжатое горло. Было
ощущение, будто там выросло целое полчище колючек. – Им же… заниматься надо.
Деньги просто так не сыплются… на голову.
- Ну что ж ты такая непонятливая? Я же сказал: не мне. Не мне! Я просто
выполняю заказ, а «Монолит»… Он нужен совсем другому человеку.
- И кто же этот человек?
- Этот человек – я!
Маша, вздрогнув, медленно повернула голову и увидела новое лицо: у двери,
опершись о косяк, стояла высокая черноволосая девушка, глаза ее, тоже темные,
горевшие сильным огнем, со злорадным превосходством в упор рассматривали
лежавшую на тахте Машу.
- Вы кто? – прохрипела Маша.
- Моя фамилия – Голубь. Как, ничего не говорит? – Девушка сделала несколько
шагов по направлению к тахте и остановилась, засунув руки в карманы узких
джинсов и продолжая разглядывать свою поверженную собеседницу.
- Вы… его жена?
- Вдова! – губы скривились в негодующей гримасе, а глаза полыхнули такой
злобой, что Маша невольно отшатнулась от этого убийственного взгляда.
- При чем тут я… и Платон?
- Из-за твоего Платона его убили, может, он и убил!
- Это неправда…
- Правда - неправда! Какая разница, может, не сам, может, нанял кого. Сашка
хотел этот «Монолит» долбанный, и он его получит. Пусть на том свете, но
получит! Чего бы мне это ни стоило! Пусть Сашке хотя бы ТАМ будет хорошо! – В
экстазе девушка запрокинула голову и вскинула руки вверх. Вся эта сцена была
настолько нелепа и наиграна, что Маша не удержавшись, пробормотала:
- На его месте лучше бы никакого «там» не было.
Но хотя она сказала это очень тихо, девушка все же услышала и, резко подавшись
вперед, залепила такую пощечину, что Машина голова мотнулась на подушке, а в
голове шарахнуло боевое орудие и, кажется, лопнула какая-то струна, и не одна,
а, пожалуй, в сотне арф. У нее даже уши заложило, и сквозь вату, забившую все
вокруг, она с трудом разобрала крики: «Тарзан», видимо, усмирял девушку, а та
вырывалась и орала, что убьет сейчас эту тварь! Чтобы Крутов понял, как терять
близких людей!! Пусть эта сука сдохнет сейчас же!!! Голоса отдалились: «Тарзан»
уволок девицу в другую комнату, и та орала там еще долго, истерила и рвалась
«всех убить!» В конце концов, все затихло, дверь к ней в комнату захлопнулась,
щелкнул замок – наступила передышка на поле боя. январь, 2011 г.
Copyright © 20010-2011 Светланa Беловa
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование
материала полностью или частично запрещено |
