Творческие забавы

Ольга Болгова

Начало   Пред. гл.

      Глава III

По дощатому полу мастерской тянутся длинные тени, шторы огромных окон раздвинуты, и полуденное октябрьское солнце тянет свои лучи, оставляя светлые блики на расставленных по залу гипсовых фигурах древнегреческих героев и муз, задрапированных туниками или блистающих красой совершенства обнаженных тел.
    − Совершенства по-гречески, - ворчит Митенька – так все женское население курса за глаза зовет Дмитрия Усманова за кротость характера и субтильность сложения.
    − Митенька, а чем тебе не нравятся эти совершенства? Предпочитаешь пышные формы с крутыми изгибами? - тут же цепляет его красотка Марго, обладательница этих самых изгибов, резко шлепнув кусок глины на стоящее перед ней незаконченное скульптурное безобразие, смутно обещающее превратиться в наяду - с гипсовой статуи одной из этих дочерей Зевса мы сегодня дружно лепим свои этюды.
    Митенька пожимает плечами, смущенно улыбается:
    − Я же не утверждаю, что не нравятся, просто дал определение...
    − По-о-онятно! - хохочет Марго, ее смех гулким эхом отдается от высоких лепных потолков. Изловчившись, она проводит пальцами, испачканными глиной, по щеке Митеньки, тот отпрыгивает, чуть не роняя свою работу и, достав платок, начинает стирать глину, поглядывая в мою сторону.
    Меня мало волнуют взгляды Митеньки и выходки Марго. Я размышляю над вопросом, почему меня целый день подташнивает, и отчего мне кажется, что единственным средством от этой тошноты может стать глина, из которой я леплю свою наяду. В конце концов, не выдержав, сжимаю в кулаке кусочек кажущегося спасительным средства, отправляюсь в маленькую подсобку, где свалены обломки статуй, инструменты и прочая всячина, и, устроившись на старом деревянном диване, начинаю облизывать синеватую глину, удивляясь, до чего вкусной она мне кажется. За этим прискорбно-постыдным занятием меня и застает Марго.
    − Дина, ты что делаешь? - вопрошает она, в то время как я в смущении застываю, пытаясь спрятать вожделенную глину.
    − Ничего не делаю, просто сижу...
    − Знаешь, слышала и не раз, что глину едят дети и беременные, - рубит она сплеча.
    ...Беременные... я молчу, потому что слова Марго не столько удивляют меня, сколько подтверждают мои смутные девичьи подозрения.
    − И давно это с тобой? - продолжает Марго, приняв мое молчание за знак согласия.
    − Если да, то два месяца... - признаюсь я.
    − Ты у врача была?
    − Еще нет, я... я сомневалась...
    − Гм-м-м... досомневаешься, поздно будет! А кто он?
    − Неважно... - бросаю я, с тупой тоской размышляя, что напрасно пыталась обманывать себя, и что все равно придется что-то решать и предпринимать. «Стас...», - четыре буквы, как молитва, стучат в голове.

Ушла, уехала, какие мелочи,
Лишь царапнуло птичье крыло,
Ночными утехами рану не залечить,
Пить ли, спать ли – не все ль равно.

Поезд грязно-зеленый ревел гудком,
Сердце нечаянно взяв в ладонь,
Ты шагнула в темную бездну-вагон
И сердце мое увезла с собой.

Нелеп и брошен, бессердечен и слаб,
Вином упившись под лунным градом,
Пустую ношу свою тащу, как раб,
Опутанный лозой твоего винограда.

Сжала кулачок руки жестко-нежной,
Молчишь, затаившись в безбрежном пространстве.
Ни слова мои, ни строки тебе не нужны,
Так хоть сердце верни, разожми свои пальцы...

Утро наполнено щенячьей радостью жизни. Напеваю мелодию, звучащую из компьютера удивительно рано поднявшегося Николы, и летаю по квартире, грациозна и легка, как та лань; следом носится ошеломленный такой моей прытью Черный, время от времени совершая кульбиты в попытках царапнуть меня за руку. Как же мы, дамы, зависимы от мужского внимания и невнимания! Чуть покосился в нашу сторону симпатичный мужик, как тотчас же невесть откуда берутся силы и закипают желания. «Что ж, не стану спорить с природой и остатками гормонов, хотя бы гипотетически, и отдамся во власть волнительной радости бытия», - решаю я, заплетая волосы в так называемую французскую косичку и выпуская завлекательную, по моему мнению, прядь, словно подспудно собираюсь на свидание.
    Внутреннее чувство не подводит. В полдень в мастерскую, как ни в чем не бывало, является Станислав. Я заканчиваю очередной цилиндрический чайник и, увидев своего юного поклонника, от неожиданности выпускаю работу из рук, в результате чайник теряет форму и симметрию, раздувшись с одного бока и получив вмятину на другом, в этот же момент, по закону подлости, с привода слетает ремень, и круг, сделав несколько оборотов, останавливается.
    − Я помешал вам? - спрашивает Станислав, с виноватым видом взирая на результаты своего явления.
    Бросаю в его сторону зверский взгляд, отмечая, что ему очень идут эти светлая рубашка и синий джемпер, что видны из-под расстегнутой куртки. Внутри меня, в неопознанном месте организма, душа заводит песнь ликования под аккомпанемент утренней Николиной мелодии.
    Мастерская сегодня заполнена народом, шумна и беспокойна. Гудят приводы гончарных кругов, что-то напевает себе под нос коллега, Семен Иванович, работающий рядом, живописный, словно сошедший с картины прошлого века: седые кудрявые волосы перетянуты красным платком, рукава широкой рубахи закатаны, подбородок прячется в густоте аккуратной бороды. Он работает над большим вазоном, выдавливая стеком узоры по его периметру.
    − Здорово здесь у вас, - говорит Станислав, оглядываясь. - Простите меня, Дина...Николаевна, – (мое отчество звучит с некой издевкой, или мне так кажется?) - из-за меня погублена ваша работа.
    − Как вы сюда прошли? Сегодня же нет экскурсии... - ворчу я.
    Семен Иванович, прекращает свою песню и сочувственно спрашивает:
    − Дина, эк тебя угораздило, посудину запорола?
    − Что-то с приводом, Семен Иваныч, - оправдываюсь я, выбираясь со своего рабочего места, и иду на безуспешные поиски механика, думая, что сейчас Станислав, вероятно, расстроен и повержен. Вернувшись, обнаруживаю, что настырный блондин уже скинул куртку, закатал рукава джемпера и, присев на корточки, разглядывает привод.
    − Дина, у тебя тут помощник-доброволец, я смотрю! - улыбается Семен Иваныч, вытягивая волнистую плавную линию вдоль тугого округлого бока вазона.
    − Станислав, зачем? Вы перепачкаетесь, не нужно... - наклоняюсь я к нежданному помощнику.
    − Вы вчера назвали меня Стасом, Дина, - отвечает он, оборачиваясь. - Это прозвучало так...
    − «... сексуально...», - додумываю я, заранее содрогнувшись от того, что сейчас услышу сию современную банальность.
    − ... душевно, - говорит Станислав и щурит глаза, нахально глядя мне в лицо. - Вам не сложно было бы называть меня так? Тем более, я так молод в ваших глазах, что...
    − Хорошо, - обрываю его, не желая слышать столь прямой намек на свой возраст, хотя кто, как ни я, еще вчера потрясала перед ним своим возрастом, словно красным флажком перед бегущим волком. Абсурдная логика абсолютно нелогичных постулатов - в этом, кажется, суть пресловутой женской логики.

Закрываю дверь кабинета и, пройдя по узкому коридору, останавливаюсь у зеркала, что висит на стене возле гардероба. Щеки пылают алым и пунцовым. Итак, приговор вынесен и обжалованию не подлежит. Я оказалась связанной со Стасом прочной нитью, порвать которую не так просто, как выбросить листок с адресом, что кувыркался, подхваченный ветром. Сглотнув противную тошноту, с отвращением вспоминаю врача, которая по неясной причине прочитала мне лекцию на тему моей молодости, незамужности и необдуманности поступков. Вздохнув, выхожу на волю и, шагая по тротуару, засыпанному узорчатой листвой, что опала с полуголых уже кленов, пытаюсь обдумать дальнейшие действия, и навести хоть какой-то порядок в мыслях и ощущениях, что с избытком наполняют меня: страх, беременность, Стас, отчаяние, папа, училище, тошнота, осень...
    А еще меня давит, прижимает к земле стыд, видимо, собрат-близнец того, что заставил уехать, распрощаться со Стасом. Мне снова маниакально кажется, что все вокруг смотрят на меня и осуждают, как это сделала надменная докторша несколько минут назад. Внутри мерзким червячком шевелится, буравя душу, мысль об аборте. Избавиться, пока еще не совсем поздно, и все решится, и не будет никаких проблем ни со стыдом, ни с училищем. Мысль выползла, высунула наружу червячью голову и спряталась, затаившись в темном углу.

Каруселью с лошадками и слонами
Мы, бывало, кружились в щенячьем восторге,
Жизнь глотали поступками, не словами,
И была она ярмаркой, но не торгом.
Но облуплены краски слонов и лошадок,
Что-то в старом моторе неловко сломалось,
Все скучней представленье, все меньше загадок,
И стихает круженье, от тренья теряясь.
Мы вальяжно-разумны, разумно-скептичны,
Нам смешно вспоминать о страстях и терзаньях,
Только вдруг среди ночи тропой ежевичной
Отправляемся в странное с прошлым свиданье.
Там поступки нелепы, несдержанны речи,
Там колючи кусты, сладки ягодой росы,
Там, ступая по травам, идешь ты навстречу,
Безмятежно-нагая, растрепаны косы.
И тоски и желанья незримым арканом
Свои нежные руки кладешь мне на плечи...
Открываю глаза, рядом чьё-то дыханье,
Но напрасны в ночи прозвучавшие речи...
И опять каруселью недель бесконечно
Понесет, урезонит, скрипуче и шатко,
Смыты краски безумия дней тех беспечных,
Пусто, серо, и нет ни слона, ни лошадки...

− У меня машина, — объявляет Стас, когда я, закончив работу и переодевшись, являюсь пред его серо-синие очи. — И у меня есть предложение...
    − Какое еще предложение? — сурово спрашиваю я, ощущая неотвратимость и неизбежность всего происходящего, словно я, сама того не желая, уселась на цветастую лошадку детской карусели, и немыслимо кружится голова, но остановить это вращение уже невозможно.
    − Вообще-то предложений несколько... — начинает Станислав, застегивая куртку.
    − Знаете... Стас... — прерываю я его. — Не слишком ли вы активно действуете? А вдруг я возьму и соглашусь на ваши предложения?
    − Но именно эту цель я и преследую, — говорит он, кажется, ничуть не смутившись.
    − Соглашайся, Диночка, — встревает в разговор Семен Иванович.
    Надо же, и он туда же, мужская солидарность... Ловя любопытные взгляды и ухмылки коллег, выхожу из мастерской, чуть ли не под ручку со Стасом.
    − Вы меня дискредитируете, Стас, — говорю я. — Явились непрошено ко мне на работу, маячили здесь полдня на виду у публики.
    − Вас смущает мое присутствие? Я испортил вашу работу? Каюсь, мне очень жаль, — заявляет он, распахивая передо мной дверцу какой-то иномарки, понятия не имею какой.
    Мягко катится машина, я посматриваю на водителя, и снова наплывает картина: Никола и Станислав сидят за столом на кухне и уплетают мой омлет, похожий на тортилью. Словно прошлое и настоящее сошлись в одной точке, разрезая меня пополам: темноволосый кудрявый верзила —мой сын — как две капли воды похожий на своего отца, — почти таким он и был, когда мы встретились двадцать лет назад — и невысокий блондин, которого зовут Стасом. А я раздвоилась и не могу собрать эти свои половинки.
    Со стороны какого-то полушария, отвечающего за творческий процесс, вдруг не к месту наплыла идея: а что если слепить вазу в форме двух асимметричных частей, детально напоминающих друг друга, и назвать ее как-то патетически: «Прошлое и грядущее», скажем. Мысли потекли в сторону обдумывания деталей и способов реализации идеи, и я почти забыла о водителе, чей вопрос возвращает меня в реальность:
    − Дина, мы так и не обсудили наши совместные планы на сегодня?
    «У нас уже есть совместные планы?» — мысленно задаю я нелепый и лицемерный вопрос.

Я не могла есть — все, что я пыталась засунуть в себя, немедленно просилось наружу; я не могла спать, потому что мысли и воспоминания надвигались гудящей толпой, едва голова касалась подушки, словно там был спрятан невидимый проигрыватель, тотчас же подключающийся к моим измученным альтернативами мозгам. Я думала о Стасе и скручивалась в комок от дикого желания почувствовать его рядом, я думала о нем и вспоминала тот злосчастный момент, когда отправила в пространство листок с его адресом и телефоном. Впрочем, он жил в другом городе, и я не была уверена, что если бы этот листок сейчас лежал передо мной на столе, я бы позвонила. И что бы я сказала? «Я беременна, Стас... Ты помнишь меня, мы с тобой...». А что бы он ответил? «Откуда я знаю, что ты беременна от меня?... Ерунда, не бери в голову?» Глупая нелепость, но, скорее всего, я бы не позвонила из боязни услышать в ответ что-либо подобное, из нежелания навязать себя. Кто знает?

Думать о тебе
Забыть.
Словно во сне
Плыть.
Ветра ловить
Соль.
В узел скрутить
Боль.
Словно в песок
Крик.
Будто года
Миг.
Джин и коньяк
Смешать.
В чертову даль
Сбежать.
Матом себя
Крыть,
Да кулаком
Бить
В стену,
Костяшки в кровь –
Это и есть любовь?

Из трех предложений Стаса – отправиться поиграть в боулинг, посидеть в какой-нибудь харчевне или съездить за город, на природу – первое отвергаю по причине некоторого внутреннего смущения, второе – из-за банальности, хотя, признаться, есть хочется, и выбираю третье по причине внезапно возникшего отчаянного желания выбраться на волю за пределы промокшего мрачного от моросящего с небес то ли дождя, то ли снега города.
    Мы выходим из машины на лесной дороге, на которую Стас свернул с шоссе. Светлые, словно свечи, осины, пестрые березы тянутся в серые мутные небеса, капли падают с голых веток, под ногами ворох подгнивших мокрых коричневых листьев, лишь изредка среди этой мертвенной груды мелькают желтоватые пятна, как отсветы почти ушедшей осени. Ёжусь от внезапно пробежавшего по спине холодка, засовываю руки в карманы куртки. Немного кружится голова от тишины, наполненной лишь шуршанием мокрого леса. Я иду вперед, не оборачиваясь, слыша и чувствуя позади себя Стаса, мне не хочется разговаривать, я словно погружаюсь в огромный кокон леса, который коварно обволакивает своими стволами, запахами и влагой прохладного воздуха, своими вкрадчивыми звуками, притупляя мысли и обостряя чувства.
    − Дина, – слышу я и напрягаюсь в ожидании. Сейчас что-то должно произойти, не может не произойти, судя по ситуации и предыдущим поступкам и заявлениям этого весьма самоуверенного типа. Или разбойника с большой дороги? Я делаю еще несколько шагов вперед и, остановившись, оборачиваюсь.
    − Дина, – говорит Стас. – Вам не холодно? – добавляет он, хотя в его глазах читается иной вопрос.
    − Нет, если только чуть-чуть, – мерзко кокетничаю я, стараясь придать лицу безразлично-спокойное выражение. Не думаю, что это удается в полной мере, потому что я совершенно по-девичьи жду поцелуя, и также по-девичьи боюсь его, и стараюсь не смотреть на его губы, и проклинаю себя, что ввязалась в эту авантюру с поездкой незнамо куда и незнамо с кем.
    Он подходит ко мне вплотную и, не дав сказать ни слова, завладевает моими плечами и губами, очень решительно, весьма умело. Парфюм его немного резковат, щека чуть щекочет щетиной, а волосы, которых я касаюсь, в инстинктивном, не иначе, порыве обняв его, густы и странно шелковисты. Капюшон куртки сползает с головы, прохладная морось покрывает мою макушку и несколько растрепавшуюся французскую косичку.
    Подумать только, я стою невесть где, в мокром осеннем лесу, и совершенно необдуманно и легкомысленно целуюсь напропалую с юным мужчиной, с которым знакома всего три дня, и которого приняла за грабителя, который посмотрел на меня страшным взглядом в тот день, когда мне исполнилось сорок лет. «Сорок лет, между прочим, дорогая... эх, если бы хотя бы тридцать», – мелькает резонная мысль. Забиваю ее подальше, потому что сейчас мне совсем не хочется ни знать о своем возрасте, ни выяснять, что разумно, а что нет, а просто таять под моросящими небесами в руках Стаса.

− Папа... – говорю я, глотая горячий чай, изрядно заправив его кислым клюквенным вареньем. – Папа...
    − Что, Динуль? – спрашивает отец. – Какая-то ты не такая сегодня. Я болтаю без меры, а ты все молчишь. Что-то случилось? Делись...
    Отец только что вернулся с Алтая, куда ездил в качестве фотографа в компании с журналистом-репортером, планирующим написать серию очерков об этом крае, и с восторгом рассказывает о красотах тамошних гор, лесов и горных речек. Как трудно ломать его настроение своими неприятностями, а сказать надо. Я вздыхаю, проклятая тошнота подступает к горлу, выталкивая наружу только что выпитый чай. Сделав глубокий вздох, кое-как справляюсь с дурнотой. Отец смотрит на меня обеспокоено.
    − Что все-таки случилось, дщерь?
    − Папа, случилось... в общем, ты не беспокойся, со мной все нормально, это все ерунда...– бессмысленно бормочу я.
    − Так, Дина, выкладывай, не затягивай прелюдию! – отец отставляет в сторону кружку.
    − Я... у меня... я беременна, папа, – выпаливаю я, и тут же щеки вспыхивают нестерпимым жаром.
    − Что?! – отец вскакивает, делает несколько кругов по кухне – если можно назвать кругами короткие переходы в два шага, от стола к окну и обратно – затем резко садится. Молчит, смотрит на меня, а я сжимаю ладонями пылающие щеки. Тошнота почему-то напрочь пропадает.
    − И как долго? – наконец спрашивает отец.
    − Больше двух месяцев...
    − Дина... ты уверена? Ходила к врачу?
    − Уверена, папа. И у врача была.
    − А... кто он? Отец... – голос его сбивается.
    − Это ... это неважно, папа.
    − Как это неважно? – взвивается отец. – А он хоть знает об этом, этот Неважно? Ты ему сообщила? И как он отреагировал? Что он думает? И кто он?
    − Папа, на который из вопросов отвечать? – вздыхаю я.
    Если бы я сама знала ответы на вопросы из этого перечня.
    − Дина... – грозно начинает отец.
    − Он не знает...
    − А ты собираешься ему сообщить?
    − Это не самое главное...
    − А что, по-твоему, самое?
    − Вообще-то я не собираюсь сообщать...
    − Нет?!
    − Нет. Папа, можно, я сейчас не буду ничего объяснять?
    − Хорошо, – говорит отец. – Ты можешь ничего не объяснять. Но я бы вызвал этого негодяя на дуэль!
    − Папа, он не негодяй... А дуэли сейчас называются иначе...
    − Очень жаль! А кто же он?
    Отец замолкает, теребит свою густую бороду, затем любимым жестом обхватывает ладонью шею, а я встаю и бегу в ванную, там включаю холодную воду и плещу себе в лицо, смывая жар и вдруг нахлынувшие слезы. Слышу, как отец стучит в дверь.
    − Дина, что ты там? Выходи сейчас же...
    Разволновался. Открываю дверь и вываливаюсь в объятия папы.
    − Дщерь, – говорит он, гладя меня по голове. – Успокойся, дщерь. Будем рожать, да? Что ты решила?
    − Будем рожать, папа, – говорю я, улыбаясь сквозь слезы. Из ноши, что тяжко давила мне на плечи и душу, словно вынули добрую половину горького груза.
    − И все-таки, дщерь, – говорит отец, когда мы, обсудив жизненные перспективы, устроились на диване перед телевизором, чтобы посмотреть любимый папин «Клуб кинопутешественников», – мне, как мужчине и родителю, кажется, что твой молодой человек, имя которого ты по неясным причинам упорно скрываешь, должен знать, что он собирается стать отцом. Он вправе знать об этом, как ты думаешь?
    − Возможно, ты и прав, папа, – умиротворенно говорю я, готовая в эту минуту согласиться с ним во всем. – Но... я не могу. Давай поговорим об этом позже... И кроме того, я боюсь, что ты вызовешь его на дуэль и застрелишь...
    − Хорошо, дщерь, – улыбается он. – Надеюсь, ты понимаешь, что творишь.
    К сожалению, этого я не совсем понимаю.

Мы возвращаемся к машине, Стас обнимает меня, останавливает через каждый десяток шагов и целует, с каждым разом все откровенней. Когда он распахивает передо мной дверцу, мысль о перспективе оказаться в его объятиях внутри этого не слишком объемного «кадиллака» захлестывает холодящей волнующей волной. Усаживаюсь на сиденье и представляю, как сейчас он начнет нагло приставать, а я не смогу отказать, поскольку дала более чем веский повод, – во-первых, и нужно признаться, что мне этого хочется, – во-вторых, но в-третьих, это совсем не разумно, не правильно, не подобает и так далее... Разглядываю себя в зеркало, приготовившись встретить испытание с открытым забралом. Стас запрыгивает на водительское сиденье, улыбается мне, целует в щеку:
    − Дина...
    «...а не заняться ли нам любовью прямо сейчас?» – домысливаю со смешанным чувством и отвращением к формулировке.
    − ...ты есть хочешь? А не поехать ли нам перекусить? – спрашивает он и заводит мотор, кажется, и не ожидая моего ответа.
    А есть, действительно, очень хочется. Но почему-то, между тем, становится немного обидно. Надо же, до чего я дошла. А это «ты» звучит очень... пленительно. Машина подпрыгивает на колдобинах размытой лесной дороги, Стас ловко орудует рулем, не глядя в мою сторону. «Словно уже получил надо мной некую власть», – проносится обидная мысль.
    − И куда мы едем? – спрашиваю я, когда он выруливает на шоссе и включает какую-то немыслимую скорость.
    − Здесь, недалеко, есть классная харчевня, заскочим, перекусим...– он бросает в мою сторону свой прищуренный взгляд, и мои щеки уже в который раз за сегодняшний день охватывает пламя. Быстро отворачиваюсь, пытаясь скрыть смятение, предательской кистью выписанное на лице.
    Харчевня под оригинальным названием «У трех дорог» притулилась на окраине деревни в избе, перестроенной внутри в небольшой уютный зал с бревенчатыми стенами, трогательными занавесками с вышивкой и дощатыми столами, вдоль которых расставлены скамьи с резными спинками.
    − Симпатично, – усаживаюсь за стол возле окна. – И откуда... ты все знаешь?
    − Ты насчет харчевни? Я же много езжу и ездил, вот нашел как-то случайно, мы частенько бываем здесь с парнями...
    «С парнями ли только? Впрочем, меня это не касается...».
    Готовят здесь, действительно, вкусно. Нам приносят отбивные немыслимых размеров с горой жареного картофеля. Стас заказывает вино и, наполнив бокалы, провозглашает:
    − За знакомство, Дина!
    Киваю и касаюсь своим бокалом упругого бока его собрата-близнеца, протянутого ко мне. В воздухе виснет гулкий ясный стеклянный звук.
    − Ты знаешь, Стас, – говорю я, выпив вино и совсем осмелев, – где мы познакомились?
    − В магазине, когда ты разбила бутылку...
    − Нет, раньше...
    − Не помню... Встречались, как соседи? Не помню, прости.
    − Нет, не встречались. А кстати, почему?
    − А я редко у родителей бываю. И в этот дом они недавно переехали, разменяли квартиру. Так, где же мы познакомились? – он ловко разрезает отбивную и смотрит на меня, прядка светлых волос падает на его лоб.
    Я рассказываю ему про банк и нападение, и арестованного блондина-грабителя, который показался мне похожим на него. Станислав сочувствует и усмехается:
    − Послушай, Дина, а ведь это судьба свела нас...
    О, черт, только не эти далеко ведущие выводы...

Митенька притащил цветы – целую охапку хризантем, ворохом мелких желтых шапочек на длинных стеблях они лежат на столе, отдавая свой свежий влажный запах духоте комнаты. Сам он стоит передо мной, темноволосый, тонкий, словно паж, теребит в руках пачку сигарет Кент, которые пижонисто курит, доставая у фарцовщиков.
    − Спасибо, Митя, – говорю я, перебирая цветы, их горьковатый запах становится ещё явственней, – А почему ты цветы принес? Садись, я сейчас чаем тебя напою.
    Я не появляюсь в училище целую неделю, сижу дома, точнее, сижу в районе унитаза, кажется, токсикоз вытягивает из меня последние оставшиеся внутренности.
    − Дина, не беспокойся, – Митенька усаживается на табуретку, бросает пачку на стол. Смотрю на нее и возникает невыносимое желание вдохнуть табачного дыма, словно это поможет.
    − Митя, закури, – не успев подумать, прошу я.
    Он смотрит на меня удивленно.
    − А можно? Это я просто пачку достал, чтоб что-то в руках было, – объясняет он по своей вечной привычке все объяснять.
    − Даже нужно, – я достаю из пачки толстую сигарету и мну её в руке, с удовольствием вдыхая табачный запах, почти забыв, что напротив сидит Митенька, и вздрагиваю, уронив разворошенную сигарету – табак рассыпается по светлой столешнице коричневым ворохом – когда он вдруг спрашивает:
    − Дина, ты... ждешь ребенка?
    Таращусь на него почти в ужасе. Он-то откуда знает? Я же никому, кроме Марго, ни слова не говорила. Предательница!
    − Митя... – растерянно говорю я. – Что? Откуда? С чего ты решил?
    − Ну так... решил, – отвечает он, и голос его срывается почти на шепот.
    Я молчу, не зная, что ему ответить. Мы с Митенькой – приятели, еще с первого курса, во всяком случае, я всегда относилась к нему как к человеку, к которому можно обратиться по разным поводам, но обсуждать с ним свою беременность у меня нет никакого желания.
    − Мить, да, это так... – сознаюсь я, словно открываю страшную тайну.
    Митенька смотрит на меня какими-то отчаянными глазами.
    − Не надо меня жалеть! – взвиваюсь я. – И откуда ты узнал про меня? Марго наболтала?
    − Я тебя и не жалею, на фиг мне тебя жалеть? – говорит Митенька. – Тебе что-нибудь нужно? Ну там, лекарства... еду...
    − Мить, я же не больная, а беременная, – отвечаю я, хотя приступ дурноты, кажется, тотчас опровергает мои слова. – И ничего мне не нужно, у меня все есть! И вообще...
    Зажав ладонью рот, несусь мимо Митеньки в сторону так полюбившегося за последние недели заведения, в душе проклиная непрошеного свидетеля моих слабостей. Возвращаясь на кухню, останавливаюсь в коридоре. Мне очень хочется, чтобы Митенька сейчас исчез, испарился, потому что видеть его, говорить с ним, да и вообще показываться на его, пусть и приятельские, глаза выше моих сил.
    − Митя, – говорю я, толкнув дверь на кухню, – иди, пожалуйста. Со мной все нормально.
    Он обеспокоенно смотрит на меня:
    − Все-таки, скажи, Дина, что тебе принести? Что тебе нужно?
    Господи, неужели он не понимает, что мне нужно, чтобы он ушел?
    Митенька встает:
    − Ладно, Дина, пойду, но, если что, звони. У нас зачет по графике в среду. Придешь?
    − Приду, может быть, – я машу рукой. – Мить, я ты цветы-то зачем принес? Это мне?
    Он тоже неопределенно машет рукой.
    Проводив Митеньку, с отвращением смотрю на себя в зеркало. Я тоща, как скелет, бледностью лица могу поспорить с утопленницей, глаза слишком большие и ненормальные. Иду на кухню и падаю лицом в хризантемы, вдыхая их свежий горьковатый запах. Зачем он принес цветы?

Тени седые, серые
Тянутся. Слабый свет
Спички и запах серы,
Пачка пуста сигарет.

Стылая осень осинами
Обнажена. Моросит
Дождь за окном и синею
Скукой-вуалью висит.

Города гряды туманами
Скрыты. Ни сна, ни грез.
Днями пустыми и пьяными
Воет бродяга-пес.

Осень, дождями брюхатая,
Плачет. Печали запой
Я оборву, и распятая
Осень уйдет на покой.

Снегом и ветром от бремени
Освободившись, она
Имя изменит до времени,
И назовется зима.

Я плаваю в полусне, ворочаюсь с боку на бок, в голове вертится почему-то наплывшее:

Спускаться по старым ступеням,
Сбиваясь со счета и мыслей,
Теряться в причудливой тени
Плюща, что сплетеньями листьев
Опутал и чувства, и стены...

Я думаю о Стасах – странным образом оба сливаются в одного мужчину, отголоски от давних объятий первого соединяются с ощущениями от рук и губ второго. Черный сердито урчит под боком, недовольный моими бесконечными перемещениями с боку на бок, наконец, не выдержав, привычно забирается на грудь и утыкается влажным носом мне в щеку. Открываю глаза, со стола льется свет не выключенной вечером лампы.
    − Уйди, Черный, – шепчу я. – Иди к Николе... негодяй...
    Кот то ли совершенно глух к моим призывам, то ли догадывается, что я совсем не хочу, чтобы он уходил. Он устраивается поудобнее, поджав лапы в белых тапочках и урча, закрывает глаза. Дотянувшись до лампы и снова побеспокоив наглое домашнее недоразумение, выключаю свет, ложусь, закинув руки за голову, и наблюдаю за движущимися по потолку полосками света, падающего в окно от ночного прожектора, установленного на крыше дома напротив.
    «Ваза «Прошлое и грядущее», нет, лучше назвать её «Двое», впрочем, дело не в названии, а в том, какой она могла бы быть... Гроздья винограда на одном боку и листья осины на другом? Или резкий насыщенный орнамент, переходящий в плавный и спокойный? Почему в спокойный?»
    Настоящее отнюдь не спокойно, оно наполнилось молодым, весьма активным и совсем не простым мужчиной, к которому меня тянет со всей силой престарелых гормонов. Вчера Стас, проехав несколько километров, после того, как мы пообедали в «Трех дорогах», остановил машину и потянул меня к себе, резко и сильно – так, что если бы я и захотела посопротивляться, это было бы весьма затруднительно.
    − Стас, – простонала я, получив короткую возможность высказаться. – Может быть, мы остановимся?
    − Где? – спросил он куда-то мне в волосы.
    − Ты же понимаешь, что я имею в виду!
    − Не совсем, – нагло ответил он, теперь куда-то в шею.
    − Остановимся и не будем продолжать...
    − Это очень трудно... ты понимаешь... да и зачем?
    − ... не будем продолжать здесь, – сказала я.
    − А где? – с интересом спросил он, даже чуть оторвавшись от моей груди, к которой проник, расстегнув пуговицы кофты.
    − Не знаю, но не здесь же... – я кивнула в сторону гудящей совсем рядом трассы.
    − Дина, ты так...
    «... соблазнительна...», – осторожно и самонадеянно додумала я.
    − ...привлекательна, – сказал Стас. – Черт, как все... давай все-таки...
    «... продолжим...»
    − ... снимем номер в гостинице...
    − ...ты знаешь одну здесь, недалеко... – осмелев, закончила я вслух.
    − Знаю, – ответил он, рассмеявшись. – Это не гостиница, а кемпинг. Сейчас там никого нет, осень.
    И я согласилась. Зачем? Почему я отдаюсь так сразу, то в день знакомства, то через пару дней, не считая особых случаев? Я беспринципна и податлива? Обуреваема страстями? Слишком чувственна? У меня отсутствует самоуважение? Правда, у меня есть одно оправдание – это случается не слишком часто. Даже редко, можно сказать.

Проклятая тошнота стала понемногу отпускать, и у меня появились силы и время на размышления. Я думала над словами папы, что Стас должен знать о том, что станет отцом, но дальше раздумий зайти не пыталась. Папа долго не заводил разговора на эту тему, но однажды спросил:
    − Дмитрий, насколько я понял, не отец ребенка? Или это он?
    − Нет, папа, что ты... как тебе такое в голову могло прийти? – ответила я, вспомнив вдруг Митенькины хризантемы.
    Отец долго смотрел на меня, усмехнулся, потом сказал:
    − Поверь старому созерцателю, дщерь, Дмитрий совсем не плохой парень... Другой вопрос, как ты его чувствуешь... Что ты надумала делать?
    Продолжать избегать ответа было уже глупо, а папа был настроен серьезно, и я призналась, что Стас живет в другом городе, что у меня нет его адреса, что я встретилась с ним на море и была знакома всего неделю.
    − Про море я догадался, – сказал папа. – А ты дала ему свои координаты?
    − Папа, если бы я дала, и он до сих пор не позвонил мне и не написал, это о чем-то говорит?
    − Говорит... хотя, у человека могут быть разные обстоятельства, – ответил отец. – Значит, не дала?
    − Нет.
    − Но ты хоть имя-то его знаешь? Может, поискать его по справке?
    Я представила процесс поисков Стаса, это показалось мне унизительным. Я уперлась и сказала: нет.

Выбираюсь из постели, опять потревожив Черного. На этот раз он возмущенно спрыгивает с кровати и отправляется прочь, к Николе, а я подхожу к окну. Ночная темнота уступает место блеклому предутреннему свету, прожектор напротив всё еще горит, очерчивая стену дома с темными окнами и двор с детской площадкой, окруженной автомобилями. Думаю о вчерашнем вечере. И все-таки, почему я так легко согласилась поехать со Стасом в тот кемпинг? Он играючи подчинил меня своей воле, затуманил голову, одурманил.
    Мы устроились в холодном коттедже – затерявшемся среди сосен немного в стороне от остальных – с довольно просторной комнатой и с довольно скудной обстановкой – две кровати и стол. К коттеджу прилагались крошечная кухня и ванная комната, куда я тут же скрылась и где в тихом ужасе уставилась на свое отражение в большом зеркале с поврежденной по краям амальгамой. Я расчесала волосы, умылась и попробовала успокоиться, что было непросто. «Зачем мне все это? – думала я. – Мне совсем не нужны любовные отношения с молодым нахальным типом, намерения которого неясны. Мне нужны покой и стабильность. У меня есть сын, которого я должна поддержать и выучить, – вот моя главная задача на ближайшее будущее. И вместо того, чтобы вести эту самую размеренную жизнь, я притащилась сюда, чтобы переспать с мужчиной, которого совсем не знаю, и который моложе меня на добрый десяток лет! Впрочем, может быть, небольшая любовная интрижка мне и не повредит, а, возможно, пойдет на пользу, лишь бы она не помешала с таким трудом обретенному душевному покою».
    Найдя почти разумное оправдание своим слабостям, я сняла кофту, стянула джинсы, с сомнением покрутилась перед зеркалом, рассматривая свои прелести. Осмотр не дал точного ответа на волнующий вопрос: насколько я покажусь привлекательной Стасу, когда он увидит меня совсем без... покровов, впрочем, что нового я надеялась обнаружить? Отступать было некуда, и я в порыве, видимо, отчаяния толкнула дверь ванной и словно упала в бездну. Бездна оказалась горячей, напористой, нежной и неуемной, а отголоски того падения до сих пор звенят на коже и внутри меня...
    Мне вдруг немыслимо захотелось прямо сейчас почувствовать в руках податливость глины и вращение гончарного круга. Мысленно представляю, как кусок влажной массы обретает в моих ладонях форму, как наливаются объемом округлости будущей вазы, перетекая в длинное узкое горло, вновь расширяющееся у самого устья. Мерзнут босые ноги, прячу их в тапочки и открываю книжный шкаф.

Глина в пальцах гончара, сокровенно и любовно –
Не случайная игра, а тела, что слились кровно,
Как из праха, из земли, из воды, и из мгновенья
Отдавались силе рук, словно песня сотворенья.

Как податливо нежна, плавится, поет, ластится
Глина в пальцах гончара тает, плачет и струится.
Он – хозяин и палач, он желания исполнит,
И аморфное ничто гулом амфоры наполнит.

Только вдруг у гончара дрогнут руки, и лукаво
Глина вырвется за круг, тотчас обретая право,
Изломав красоты форм, столь изящно симметричных,
Стать неправильной, не той, ненормальной, нелогичной...

«Откуда он знал?» – наверное, в тысячный раз подумала я. И зачем сейчас я все чаще и чаще вновь вспоминаю о нем?

апрель, 2009 г.

Copyright © 2009 Ольга Болгова

Другие публикации Ольги Болговой

Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование
материала полностью или частично запрещено

В начало страницы