О жизни и творчестве Джейн Остин

Подготовка и перевод материала - Элайза
Редактор - Romi

Начало   Пред. гл.

Кентские леди и джентльмены, чью невозмутимость Джейн периодически смущала своим острым умом и замкнутым видом, были ближним кругом Эдварда Остена и его супруги. То, что кое-кто из них и сам посматривал на нее весьма критическим оком, стало ясным много лет спустя, когда ее племянница Фанни взялась за перо, чтобы описать впечатление, которое производила в их обществе тетя Джейн — бедная родственница, отличавшаяся недостатком утонченности. Возможно, Фанни имела в виду шуточки наподобие тех, которыми Джейн и Кассандра часто обменивались в письмах. К примеру, когда овдовевшая миссис Найт, благодетельница Эдварда, занемогла, Кэсс предположила, что та рожает. Джейн в своих шутливых инсинуациях пошла еще дальше, намекая в ответном письме на тайный аборт. Но рассказы Джейн о ее визитах в Кент выглядят достаточно беззаботными, во всяком случае, на первый взгляд. Обычно она ездила туда в теплое время года. Мистер и миссис Эдвард Остен жили гораздо более комфортно и менее стесненно, чем их стивентонская родня. Джейн шутила по поводу их достатка (цитата из письма, писанного ею зимой из Хэмпшира): «В этой части света люди стали столь ужасающе бедны и экономны, что у меня уже нет сил это терпеть. Кент — вот единственное место для счастья; там все богаты». Она ездила в Кент летом 1794 и 1796 годов, а в 1798-м она была там с Кассандрой и родителями. Тогда они в первый раз посетили Годмершем. К этому времени у Эдварда и Элизабет было уже четверо детей (дочь Фанни появилась следом за тремя сыновьями) и они ожидали пятого. Супруги переехали в Годмершем из своего первого дома, Роулинга, по настоянию приемной матери Эдварда миссис Найт, которая посчитала, что постоянно растущей семье там становится тесно, и уступила им большое поместье, а сама переселилась в домик в Кентербери.

    Сестры Остен вскоре стали отзываться о миссис Найт очень вежливо и с большим уважением. Они убедились, что эта женщина была по-настоящему заботливой и щедрой; не забыла она и о Джейн, которой выделила небольшое ежегодное содержание. Мы знаем об этом из писем Джейн, где она упоминает об этой сумме как о «регулярной выплате». Таким образом, миссис Найт — единственная известная нам родственница Джейн, оказывавшая ей материальную поддержку. Благодарность Джейн вскоре переросла в настоящую дружбу. Во всяком случае, для миссис Найт она делает исключение, упоминая о «безмятежном равнодушии богатой родни из восточного Кента».

    Роулинг был достаточно просторным семейным домом, но, конечно, очень скромным по сравнению с поместьем Годмершем, расположенным посреди широкой, спокойной и красивой долины реки Стаур, между Эшфордом и Кентербери, невдалеке от старинного маршрута паломников. В 1798 году в парке водились олени, небольшие пологие холмы были усажены живописными рощицами, предназначение которых сводилось как к тому, чтобы радовать глаз, так и к тому, чтобы служить прибежищем для дичи. Просторный особняк по тем временам был вполне современным и, как большинство английских строений в палладианском стиле, возвышался в великолепном одиночестве. Богатые землевладельцы не желали, чтобы коттеджи арендаторов закрывали им вид, поэтому парк был окружен высокой стеной, отгораживавшей обитателей поместья от остального мира; внутри находились лишь хозяева, их гости и слуги. Чтобы попасть на эту частную территорию или выйти с нее, нужны были ключи, так как ворота запирались. Центральная часть дома, с отделанным мрамором холлом и просторными главными комнатами, отстроена в 1730-е годы; оба крыла пристроили позже, в 1770-х; в одном располагались кухни, а в другом — обширная библиотека, где Джейн Остен наверняка проводила много времени. В одном из писем она отмечает, что сидела там одна посреди «пяти столов, двадцати восьми стульев и двух каминов».

    На высоком берегу реки возвышалась греческая садовая беседка, служившая украшением пейзажа и целью для прогулок. На территории парка располагался и еще один эрмитаж, представлявший собой кабинку для купаний. Купание в реке и плавание на лодке были популярной забавой у детей. В парке Годмершема имелись также серпантинная дорожка, садики, окруженные стенами, большой фруктовый сад и даже специальное помещение для хранения льда, чтобы в доме всегда имелся запас этой большой по тем временам роскоши. Пройдя через парк и открыв одну из запиравшихся калиток в окружавшей его стене, можно было оказаться у местной церкви. Эдвард держал достаточно лошадей, экипажей и повозок, чтобы совершать частые и приятные поездки в Кентербери или в гости к соседям; он мог не задумываясь потратить 60 гиней на пару упряжных лошадей. Какой ощутимый контраст со Стивентоном, где Остены только в 1797 году наконец-то смогли позволить себе купить экипаж, да и то через год вынуждены были его продать.

    В Годмершеме неукоснительно соблюдали всевозможные традиции и ритуалы. Каждые полгода, в январе и июле, отмечался День арендатора. Работников поместья приглашали в дом, и Эдвард ужинал со своими арендаторами, которых встречали у входа под звуки барабана и флейт. Леди на эти ужины не приглашались. Рождество отмечали пением гимнов, танцами, игрой в карты, жмурки, воланы и «пудинг с пулей»; а в двенадцатую ночь устраивался еще один праздник, с выбором среди детей короля и королевы. Годовщина свадьбы Эдварда и Элизабет также отмечалась как большое семейное празднество, а в дни рождения все дети занимались со своими гувернантками только полдня. Детям разрешалось иметь домашних животных — птичек, котят, а у Фанни даже была собственная корова; она играла в садовницу и собирала детскими грабельками сено в стожки. Эдвард был замечательным и веселым отцом; он катал Фанни на лошади, а однажды за завтраком пообещал ей шестипенсовик, если она помолчит хотя бы пять минут. Он любил стрелять дичь и рыбачить, но на охоту не ездил. Летом устраивались матчи по крикету, и еще Эдвард вывозил семейство к морю, чаще всего в Рамсгейт с его знаменитой дамбой. В обязанности Эдварда как землевладельца входило посещение квартальных судебных сессий в Кентербери; а во время угрозы французского вторжения он отвечал за набор и обучение волонтеров. Он провел с ними две недели в Эшфорде на тренировочных сборах.

    Дом, светлый и просторный, был просто создан для приема гостей. В нем трудились дюжины слуг. Во всех спальнях топились камины; завтрак подавали к десяти утра, а обедать могли поздно, в половине седьмого; в промежутках между основными приемами пищи в комнаты подавались подносы с едой и питьем, так что каждый волен был в любое время перекусить или утолить жажду. Самыми частыми гостьями были сестры Элизабет, но и Остенов тоже приглашали достаточно регулярно. Особенно любил бывать в Годмершеме Генри Остен. Он посещал его при любой возможности; даже после женитьбы приезжал туда несколько раз в год, практически всегда в одиночестве, словно любимый холостой друг семьи. Генри знал, как стать для всех своим, и был любим всеми членами семьи; особой популярностью он пользовался у детей, раздаривая им монетки и охотно принимая участие в их играх и развлечениях. Генри приезжал зимой на праздники, посещал балы в Кентербери и Эшфорде, собирал компании для похода в театр с последующим ужином в Фаунтейн-Инн, а по вечерам читал вслух Шекспира всем, кто был готов его слушать. Летом Генри ходил на скачки и совершал длительные прогулки в обществе Элизабет. Однажды, когда они гуляли по Чилхэм-Парку, он галантно спас ее от разъяренного молодого оленя; этот подвиг стоил ему сломанного пальца. Генри с удовольствием ездил верхом до Рамсгейта или Дила. Он стрелял кроликов, охотился с Эдвардом на хорьков и ловил в речке Стаур угря и щуку. Осенью братья стреляли куропаток, фазанов и цесарок. Генри с удовольствием пил у своего брата хорошее французское вино и разъезжал в его экипаже, фаэтоне и коляске. Неудивительно, что он назвал Годмершем «храмом удовольствий» и посвятил ему хвалебную оду, изобразив себя в роли новоявленного кентерберийского пилигрима, вкушающего все радости домашней любви и гостеприимства в сочетании с «элегантностью и очарованием» этого дома.

    Генри был любимым деверем Элизабет, но частым гостем бывал и Фрэнк, а когда он обручился с девушкой из Рамсгейта, ее тоже приглашали погостить. Иногда заезжал в Годмершем и Чарльз. Как-то летом привозил свою семью на несколько недель Джеймс, а когда его дочь Анна подросла, ее стали приглашать одну. Отец и мать Остены навестили сына с невесткой в 1798 году. Кассандру часто звали в Кент помочь Элизабет при очередных родах; Джейн бывала там реже сестры. По воспоминаниям ее хэмпширской племянницы Анны, которая хорошо их всех знала, Элизабет не очень-то любила Джейн. Как пишет Анна, «Элизабет была прелестной женщиной, очень образованной, хотя, как мне представляется, природных талантов у ней было немного. Ее вкусы были домашними, а привязанности сильными, хотя и избирательными». Далее Анна признает, что из двух сестер, Кассандры и Джейн, Элизабет «гораздо более предпочитала старшую». Подтверждение мы находим и у Фанни, воспоминания которой о тете Джейн и ее недостатках нашли отражение в частном письме, написанном в 1869 году, когда ей было уже за семьдесят. Фанни вспоминает, что тетя Джейн «была не столь утонченной, сколь ей полагалось бы быть при ее таланте. Они [Остены] были небогаты, и то общество, в котором они вращались, в основном состояло из людей не слишком изысканного воспитания, короче говоря — не более чем mediocres^[1], и хотя, конечно, превосходила их умственной силой и культурностью, в смысле утонченности стояла на том же уровне. Однако я думаю, что с годами общение с миссис Найт (которая нежно их любила) пошло на пользу обеим, и тетя Джейн была так умна, что не преминула отбросить все обычные признаки “обыкновенности” (если можно так выразиться) и приучить себя держаться более утонченно хотя бы с людьми более или менее знакомыми. Обе наши тетушки [Кассандра и Джейн] были воспитаны в полном незнании законов света и его требований (я имею в виду моду и проч.), и, если бы не папина женитьба, благодаря которой у них появилась возможность бывать в Кенте, и не доброта миссис Найт, которая часто приглашала погостить то одну, то другую сестру, они много потеряли бы в глазах хорошего общества даже несмотря на то, что были не глупы и очень приятны».

    Этот отрывок очень расстроил и возмутил поклонников Остен: он считается свидетельством как предательства племянницей доброго отношения к ней Джейн, так и искаженности викторианских представлений об истинной утонченности. Однако все же не следует забывать, что Фанни очень любила свою тетушку, и в конце этого пассажа, написанного в частном письме сестре Марианне, призналась: «Если тебе это слышать неприятно, то пр. прощения, но я чувствовала, что все это у меня на кончике пера; оно пожелало возвысить голос и рассказать правду». Для нас же это свидетельство важно в первую очередь тем, что дает возможность предположить, как именно относились к Джейн в Годмершеме: с добротой, но все же и с некоторым снисхождением — видимо, вполне достаточным для того, чтобы она могла его почувствовать. К примеру, приходящий куафер, которого регулярно приглашали подстригать и укладывать дамам волосы, обмолвился Джейн, что с нее он берет меньшую плату, чем с остальных, — так что она, очевидно, даже обслуге была представлена как бедная родственница.

    Автору, в творчестве которого одной из главных тем являлся социальный дискомфорт, такое место, как Годмершем, должно было казаться неоценимым источником наблюдений и впечатлений, однако это не означает, что Джейн всегда чувствовала себя там уютно и свободно. В подобной ситуации нет ничего необычного: наоборот, это в какой-то степени классическая ситуация для писателя. Никто не наблюдает манеры высшего общества с бóльшим интересом и увлеченностью, чем человек, ощущающий, что сам он не совсем принадлежит к светскому кругу. В XX веке очевидным примером такого писателя стал Ивлин Во; да и Генри Джеймс давал весьма авторитетные отчеты о жизни в великосветских английских поместьях, будучи всего лишь сторонним наблюдателем, а не полноправным членом высшего общества. Оба они учились, как и Остен, «скрывать все возможные недостатки вкуса и “обыкновенности”» и, как и она, были провозглашены безупречными гидами и экспертами по поведению настоящих леди и джентльменов.

    Комментарии Джейн Остен по поводу кентских джентри далеко не всегда одобрительны, а подчас и откровенно невежливы: «Они навестили нас, пришли, посидели и ушли» — вот и все описание, которого удостоился в ее письме визит в Годмершем нескольких высокородных леди. О дочерях другой такой леди она отозвалась следующим образом: «Кэролайн не стала ни капельки крупнее^[2], чем была, да и Харриет не сделалась более тонкой». Или: «Л-ди Элиз-т, для женщины ее возраста и положения, поразительно мало что имеет сказать в свою пользу <…> да и мисс Хаттон ничуть не больше». Некая мисс Флетчер, одна из тех многочисленных молодых леди, с которыми Джейн предположительно могла бы подружиться, имела то преимущество, что ей понравилась «Камилла», но этим ее плюсы исчерпывались, судя по тому, что она полагала, будто единственные люди в Кентербери, заслуживающие интереса, — это молодые армейские офицеры. Вечера в Годмершеме проходили тихо и сонно: «Наверняка Элизб. рукодельничает, ты читаешь ей вслух, а Эдвард отправляется спать», — предполагала Джейн в письме Кассандре, когда та гостила в Годмершеме в декабре 1798 года.

    Ни с кем из соседей и многочисленных родственников Эдварда по линии жены Джейн не состояла в регулярной переписке; самой близкой подругой, которой она обзавелась в Кенте, стала гувернантка детей Эдварда, Энн Шарп. В мисс Шарп Джейн нашла по-настоящему родственную душу. Энн отличалась хрупким здоровьем, умом, любовью к представлениям и достаточно бойким пером, чтобы написать для детей пьесу. Она называлась «Наказанная гордость, или Вознагражденная невинность» и была разыграна, хоть и всего лишь для увеселения прислуги. Энн Шарп приходилось зарабатывать себе на жизнь единственным возможным для порядочной девушки способом — тяжелым трудом гувернантки. Джейн сразу же прониклась к ней симпатией, которая постепенно переросла в долгую и прочную дружбу. Хотя Энн Шарп в 1806 году покинула Годмершем и с тех пор работала в основном на севере Англии, они продолжали переписываться всю жизнь. Джейн называла мисс Шарп «моя милая Энн» («my dearest Anne»). В 1809 году, будучи в Годмершеме и чувствуя себя там довольно «апатичной и одинокой», Джейн не могла не вспомнить более живые и веселые времена, когда в доме находилась мисс Шарп. Джейн переживала за подругу, за те условия, в которых ей приходилось жить и работать и часто приглашала ее к себе погостить. По меньшей мере, один раз Энн удалось навестить Джейн в Хэмпшире. Это произошло летом 1815 года. Джейн отправляла ей экземпляры своих книг, и мнение подруги было для нее очень важным. Мы знаем, что «Гордость и предубеждение» была любимой книгой Энн, что «Мэнсфилд-парк» она нашла «превосходным», а «Эмма» находилась где-то посредине. Джейн беспокоилась об Энн так, как беспокоятся о сестре. Ее переживания за подругу однажды зашли настолько далеко, что она не удержалась от отчаянно романтического пожелания, чтобы один из ее работодателей, вдовый сэр Вильям П. из Йоркшира, влюбился в гувернантку своих детей: «Как бы мне хотелось, чтобы он на ней женился!.. О сэр Вм. — сэр Вм., как я буду вас любить, если вы полюбите мисс Шарп!» Нужно ли говорить, что сэр Вильям остался глух к этим мольбам. Ни он, ни мисс Шарп не были героями романа, да и сам роман, где работодатель женится на своей гувернантке, выйдет несколько позже и из-под другого пера.

    Именно Джейн, а не кто-либо из обитателей Годмершема, пошлет мисс Шарп письмо с печальным известием о смерти ее бывшей работодательницы Элизабет Остен. Одно из последних писем Джейн адресовано ее «милой Энн»; и после смерти сестры Кассандра пошлет мисс Шарп (как она по-прежнему ее называла) локон волос Джейн и несколько принадлежавших ей вещиц на память. Скромность этих подарков подчеркивает бедность и экономность, которую эти три женщины принимали как нечто само собой разумеющееся: одним из даров было швейное шило (пластинка для удаления наметки (?) (а может, и шпилька? bodkin — Э.), которым Джейн пользовалась в течение двадцати лет. Без сомнения, и последующие тридцать еего хранили как величайшую драгоценность. Мисс Шарп дожила до 1850-х годов. Сын Джеймса Остена находил ее «ужасно манерной, хотя и довольно приятной» — суждение, отчасти напоминающее описание самой Джейн, сделанное Филой Уолтер («напыщенная и манерная»).

    Похоже, что в Кенте Джейн нашла «себе подобную», и сделала ее одной из своих самых близких подруг; что характерно, она не была ни богатой, ни особенно счастливой — но зато очень близкой по духу. Что еще важнее, это была ее личная, собственная подруга, а не общая знакомая семьи. И то, что такой подругой стала работающая женщина, которой позже удалось добиться самостоятельности и даже открыть собственный пансион в Эвертоне, позволяет сделать выводы о том, что на самом деле интересовало и привлекало в людях Джейн Остен. Казаться напыщенной и манерной — это, по сути, обычная форма самозащиты. Как и молчание. Умалчивания Джейн Остен представляют собой особую проблему, поскольку сложно понять, действительно ли она обходила те или иные темы либо здесь поработала своими ножницами Кассандра. Хорошо известно ее молчание по поводу политики, и обычно считается, что Джейн вполне разделяла взгляды своей семьи, поддерживавшей тори. Ребенком она написала на полях «Истории Англии» Голдсмита: «Превосходно сказано! Именно так, как подобает тори!» — но это ее единственный дошедший до нас политический возглас. После смерти Джейн племянница, пытаясь вспомнить, какими были мнения тетушки о различных политических и общественных событиях, не смогла назвать «ни единого слова оценки», прозвучавшего из ее уст. Но даже если Джейн и хранила верность тори всю свою жизнь, это не мешало ей недолюбливать местного члена парламента от этой партии.

    Политика принадлежала миру мужчин и стояла особняком — так же, как охота, рыбная ловля и прочие мужские развлечения. Генри уверенно называет Каупера любимым поэтом-моралистом Джейн. Особенно он выделяет его поэму «Задача», которую Джейн могла цитировать наизусть; но она хранит молчание по поводу резкого неприятия Каупером охоты с ее жестокостью: «и дикий лай проворной своры… ненавистный спорт,/ Что наслаждение в чужой находит боли,/ Питаясь всхлипами и стонами агоний/ Природы безобидной». Если учесть, что Джейн выросла среди братьев и их друзей, для которых отстрел дичи и охота, в том числе с гончими, были любимейшим времяпрепровождением, ей, должно быть, казалось бестактностью в разговорах с ними ссылаться на взгляды своего любимого поэта. Генри, приезжая в Годмершем, практически не выпускал из рук ружье; все сыновья Эдварда были воспитаны в любви к верховой охоте, да и Джеймс со своим сыном тоже являлись страстными охотниками. Так что, если в глубине души Джейн и разделяла чувства Каупера, она предпочитала этого не показывать. Редкие упоминания об охоте в ее письмах лишены критической интонации. В «Мэнсфилд-парке» она посылает Эдварда Бертрама и Генри Кроуфорда охотиться вместе, а в «Уотсонах» с симпатией описывает восторженные чувства десятилетнего Чарльза Блейка по поводу его первого охотничьего выезда. Не сохранилось никаких свидетельств того, что сама Джейн когда-либо принимала участие в этих мероприятиях; однако лояльность по отношению к братьям либо преодолела, либо заглушила моралистические поучения Каупера.

    Еще одна тема, по поводу которой Джейн хранит полное молчание — это права женщин. В Англии 1790-х годов огромной популярностью пользовалась книга Мэри Уоллстоункрафт «В защиту прав женщины». Она была опубликована в 1792 году и произвела в обществе настоящий фурор. Однако первая глава этой книги вряд ли способна вызвать симпатии дочери священника, два брата которой служили во флоте и один — в милицейском полку. «Защита…» начинается с атаки на монархию, а затем — и армию: «Регулярная армия несовместима со свободой», «каждый корпус состоит из цепи деспотов», «нуждающийся джентльмен, который должен, согласно общепринятому мнению, делать карьеру при помощи своих достоинств, в итоге становится либо подобострастным паразитом, либо соучастником порока». Это, стало быть, о Генри. Далее о моряках: «Джентльмены-моряки вполне подпадают под это описание — с той только разницей, что их пороки носят несколько иной характер и совершаются в больших масштабах… что до ума, то он и там точно так же не подразумевается в принципе». Это о Фрэнсисе и Чарльзе. Затем весьма и весьма сурово достается церкви и ее служителям, а стало быть, и отцу Джейн, и ее старшему брату Джеймсу, и доброй половине их родственников и друзей. Разумеется, странно было бы полагать, что Джейн могла с симпатией относиться к подобным чувствам. Во всяком случае на первый взгляд. Вместе с тем описание некоторых армейских офицеров самой Джейн и ее портреты отдельных служителей церкви, лишенных милосердия, но исполненных снобизма и угодливости, заставляют предположить, что она, возможно, не так уж и дистанцировалась от взглядов Уоллстоункрафт. Что до основных постулатов «Защиты» (о необходимости дать женщинам лучшее образование и повысить их статус в обществе), то эти идеи должны были, по меньшей мере, привлечь к себе внимание Джейн. А если вспомнить, что у нее имелась книга Роберта Бейджа «Гермспронг», то не остается никаких сомнений в том, что Джейн была в курсе ведущихся в обществе дискуссий о правах женщин. Бейдж был радикалистом и «едва ли христианином» (по его собственному определению). Он открыто одобрял и поддерживал призывы Уоллстоункрафт предоставить женщинам больше прав, как и герой его книги. «Гермспронг» на самом деле бросает вызов чуть ли не всем устоям тори. Автор-американец рассуждает с позиции философии равенства и проповедует простоту и прямоту, в том числе и в общении. Он горячо защищает права женщин, бросая вызов английской классовой системе, олицетворением которой в романе выступают косный и упрямый старый пэр и его угодливое окружение в лице священника, адвоката и любовницы. Основное очарование этой книги заключается в живых и умных диалогах; наиболее интересные мысли вложены в уста главной союзницы Гермспронга, Марии Флуарт. Эта молодая женщина, отличающаяся независимым умом и острым язычком, обладает замечательной способностью удачно расстраивать все планы пэра. Когда он требует от нее поцелуя и жалуется на ее сопротивление, она восклицает: «Поцелуй! Господи помилуй! По тому, как… вы на меня набросились, я уж подумала, что вы собирались меня раздеть». Гермспронг и Флуарт используют прямой, без экивоков, язык как оружие против оппонентов, привыкших к вежливой лжи и завуалированным формам выражения своих мыслей и желаний, принятым в английском обществе — и те, кто говорит прямо и откровенно, в романе торжествуют. Похожая оппозиция была использована Остен в «Чувстве и чувствительности», хотя и с другим результатом. Формальное молчание Джейн по поводу положения и прав женщины в обществе вполне искупается тем, что ее романы настаивают на интеллектуальном и моральном равенстве полов; а ее озорное замечание о молодом питомце Оксфорда, который «слышал, что “Эвелину” написал доктор Джонсон», свидетельствует о том, что она прекрасно понимала положение, о котором писали и Уоллстоункрафт, и Бейдж.

    Если Остен и не хранит молчание о религии, то говорит о ней спокойно. Для нее, как для дочери сельского священника, она являлась неотъемлемой составляющей ежедневного существования. Наверное, поэтому религия для Остен не была предметом спора и глубокого изучения, вызывающим разноречивые чувства, как для Джонсона и Босуэлла. В письмах Джейн изредка встречаются упоминания о семейных молитвах, церковных обрядах и таинствах, но в ее понимании религия ассоциировалась в первую очередь с благотворительностью, с помощью бедным; то есть была в большей степени фактором социальной, нежели духовной жизни. В ее романах никто никогда не молится, никто не показан в церкви, никто не ищет духовного наставления ни у Бога, ни у служителя церкви. Марианна Дэшвуд, пребывая в глубокой печали и раскаянии, говорит об искуплении своей вины перед Богом и контролем над своими чувствами к Уиллоуби при помощи «религии, разума и постоянной деятельности», но нам не показано, как именно ей помогает религия. Более явственно религиозная тема используется в образе Фанни Прайс, вера которой дает ей смелость и силу противостоять тому, что не кажется ей правильным; вера также делает ее нетерпимой к грешникам, которых она готова вычеркнуть из своей жизни подобно тому, как мистер Коллинз рекомендовал Беннетам порвать с согрешившей Лидией. Остен-романистку интересовало, как религия вызывает определенную психологическую мотивацию и используется в различных целях; о своей же собственной внутренней духовной борьбе, если таковая и имела место, Джейн не говорит ни слова.

[1] Заурядны (фр.)
[2] В оригинале — «coarser», которое имеет еще и значение «грубый, резкий, неприятный». — Прим. перев.

Начало   Пред. глава

февраль, 2010 г.

Copyright © 2008-2010 Элайза, Romi

Обсудить на форуме

О жизни и творчестве Джейн Остин

Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала полностью
или частично запрещено

В начало страницы