Вирджинии Вулф
Своя комната О т р ы в к и и з эссеГлава 3
(…) …в
каких условиях жили англичанки, скажем, в елизаветинскую эпоху?
Удивительная
загадка, почему у них слова не вырвалось при том исключительном состоянии
литературы, когда, кажется, каждый второй мужчина мог сложить песню или
сонет. В каких же условиях они жили? - задалась я вопросом, ибо
литература, плод воображения, не возникает с непреложностью научной
истины. Литература словно паутина - пусть легче легкого, но привязана к жизни, ко всем ее четырем углам. Порой
связь едва ощутима: например, пьесы Шекспира, кажется, держатся сами
собой. Когда же нить идет вкось, цепляется, рвется, вспоминаешь, что
сотканы эти паутины не на облаках бестелесными созданиями, а выстраданы
людьми и привязаны к грубой прозе: здоровью, деньгам, жилью.
Я подошла к
полке с книгами по истории и взяла «Историю Англии» профессора Тревельяна.
Отыскиваю в оглавлении «Положение женщины» и открываю указанные страницы.
«Считалось, - цитирую, - что муж вправе бить свою жену, и этим правом
пользовались без стеснения». «Собственно, то же наказание, - продолжает
автор, - ожидало и дочь, если она отказывалась выйти замуж по воле
родителей. Как правило, ее запирали, били и таскали за волосы, и это
никого не ужасало. Брак был вопросом семейной выгоды, а не личной
симпатии, особенно в высших, «рыцарских», слоях общества. ...Помолвки
часто заключались между младенцами, а браки - между детьми». Так было в
1470-е годы, уже после Чосера.
Следующая
справка о положении женщины дается лишь спустя два столетия. «Выбор
супруга по-прежнему остается привилегией женщин высшего и среднего
сословия, и по-прежнему супруг - это бог и господин, по крайней мере в
рамках общепринятого и дозволенного в обществе». «Но даже и в этих
условиях, - заключает профессор, - женщины не страдают бесхарактерностью
и безликостью; взять хотя бы героинь Шекспира или реальные лица из
мемуаров семнадцатого века, скажем семейство Верни или Хатчинсон».
Конечно, если приглядеться, Клеопатра - женщина с характером, леди Макбет
умела добиваться своего, да и в Розалинде была своя девичья прелесть.
Профессор Тревельян сказал лишь правду, заметив, что шекспировские
героини не лишены ума и не страдают бесхарактерностью и безликостью. Не
историк пошел бы еще дальше и заявил, что у поэтов всех времен женщины
горят как маяки: Клитемнестра, Антигона, Клеопатра, леди Макбет, Федра,
Крессида, Розалинда, Дездемона, герцогиня Мальфи - у драматургов; у
прозаиков: Милламант, Кларисса, Бекки Шарп, Анна Каренина, Эмма Бовари,
госпожа де Германт - не счесть имен, и никто «не страдает
бесхарактерностью и безликостью». Если бы женщина существовала только в
литературе, созданной мужчинами, ее, наверно, приняли бы за страшно
важную персону, многогранную личность: возвышенную и низкую, блестящую и
жалкую, бесконечно прекрасную и крайне уродливую, во всех отношениях ровню
мужчине и даже более значительную, чем он, как считают некоторые.
(«Вообще
загадочный и необъяснимый факт, почему в Древних Афинах, где положение
женщин мало чем отличалось от положения восточных рабынь или наложниц,
театр сумел создать неповторимые женские образы Клитемнестры, Кассандры,
Атоссы, Антигоны, Федры, Медеи и других героинь, безраздельно царящих в
пьесах «женоненавистника» Еврипида. Этот парадокс - когда женщина на
сцене играет равную или ведущую роль по отношению к мужчине, а в
действительности не может выйти одна на улицу - нигде не получил
удовлетворительного объяснения. Это преобладание есть и в современной
драме». Во всяком случае, у Шекспира (и в равной степени у Уэбстера, но
никак не у Марло или Джонсона) ведущая роль, инициатива принадлежит
именно женщине, начиная от Розалинды и кончая леди Макбет. Картина
повторяется у Расина: шесть его трагедий названы именами героинь, и разве
кто-то из его героев мог бы стать достойным соперником Гермионы, Андромахи,
Береники, Роксаны, Федры, Аталии? И снова у Ибсена: кто из его мужчин
сравним с Сольвейг, Норой, Неддой, Хильдой Вангель, Ребеккой Уэст?» (Люкас
Ф. Л. Трагедия, с. 114-115.) (Примеч.
автора.).
Но это в литературе. А в жизни, констатирует профессор
Тревельян, женщину запирали, били и таскали за волосы.
Вырисовывается
очень странное и сложное существо. Представить - нет значительнее; на
деле - совершенный нуль. Она переполняет поэзию и полностью вычеркнута из
истории. В ее руках жизнь королей и завоевателей - но это в литературе;
фактически же она - рабыня мальчика с той минуты, как его родные наденут
ей обручальное кольцо. Вдохновеннейшие слова, глубочайшие мысли слетают с
ее уст; в реальной жизни она едва ли читала и писала, являясь мужниной
законной собственностью.
(…) И я снова обратилась к книге профессора Тревельяна, чтоб
выяснить, а что, собственно, понимает он под историей. Смотрю названия
разделов: «Поместье лорда-мэнора и система неогороженных полей...
Цистерцианцы и овцеводство... Крестовые походы... Создание
университета... Палата общин... Столетняя война... Война Алой и Белой
розы... Ученые эпохи Возрождения... Распад монастырей... Борьба за
землю... Религиозная война... Создание военно-морского флота...
Непобедимая армада...» - вот что такое история для профессора Тревельяна.
Иногда мелькнет женское имя Марии или Елизаветы, королевы или знатной
дамы. Но чтобы женщины среднего класса лишь силой своего ума и характера
стали участницами хотя бы одного из великих событий истории - это
исключено. Не найдем мы женщину и у публицистов. Обри о ней едва
упоминает. Мемуаров она не пишет, дневник - едва ли; уцелела только
горстка писем. Как нам судить о ней, если она не оставила после себя ни
пьес, ни стихов?
У нас нет
информации (…) во сколько лет женщина выходила замуж, сколько обычно имела
детей, что у нее был за дом, была ли своя комната, сама ли готовила или
могла нанять служанку. Эти сведения, наверное, пылятся в приходских
метриках и бухгалтерских архивах; жизнь средней елизаветинки, должно быть,
рассыпана где попало - вот бы восстановить ее по крохам!
(…)
Я спрашиваю, почему в елизаветинскую эпоху не было
женщин-поэтов, а сама толком ничего не знаю об их воспитании, образе
жизни: учили ли их писать, был ли у них свой угол в общей комнате, у
многих лиц к двадцати годам были дети - короче, чем они занимались целый
день? Денег у них точно не было; по словам профессора Тревельяна, их
выдавали замуж против воли прямо из детской - вероятно, лет пятнадцати.
Уже поэтому было бы странно, если б одна из них писала, как Шекспир,
решила я - и вспомнила о старом джентльмене, епископе, ныне покойном,
который заявил, что у женщины не может быть шекспировского гения ныне и
присно и во веки веков. И даже написал об этом в газеты. Даме,
обратившейся за разъяснениями, он сказал, что кошек на небо не берут,
хотя, добавил, у них есть что-то вроде души. Как привыкли думать за
женщин старые бесы! Как безграничен человеческий мрак! Кошек на небо не
берут. Женщинам не написать шекспировских пьес.
И все же в
одном, я поглядела на полку, заставленную пьесами Шекспира, его
преосвященство, пожалуй, прав: не могла современница Шекспира создать
шекспировские пьесы. Раз с фактами туго, позвольте мне представить, что
могло бы произойти, будь у Шекспира на редкость одаренная сестра, скажем,
по имени Джудит. Сам он, видимо, ходил в грамматическую школу (у его
матери были средства) и там наверняка познакомился с латынью - Овидием,
Вергилием, Горацием и с началами грамматики и логики. Как известно, он
был безудержный малый, браконьерствовал, таскал кроликов, может, даже раз
подстрелил оленя и рановато женился на женщине из своей округи, родившей
ему ребенка быстрее, чем предписано приличиями. Эта эскапада заставила
его попытать счастья в Лондоне. Ему понравился театр, начинает конюхом при
сцене. Вскоре добивается работы в труппе, становится любимцем публики,
все это время живя в гуще событий, кого только не зная, с кем не
встречаясь, разрабатывая свое искусство на подмостках, оттачивая
остроумие в толпе, даже имея доступ во дворец ее величества.
А одаренная
его сестра все это время, представьте, оставалась дома. Она была такая же
авантюристка, такая же выдумщица и путешественница в душе, как ее брат. Но
в школу ее не отдали. У нее не было возможности учить грамматику и
логику, читать Горация или Вергилия. Возьмет, бывало, книгу, скорей всего
брата, прочтет две-три страницы, и вдруг входят родители и говорят: чем
мечтать над книжками, поштопайка чулки или посмотри жаркое. Они были,
вероятно, к ней строги - для ее же блага, ибо люди были здравые, понимали,
что такое жизнь женщины, и дочку свою любили - отец, наверное, в ней души
не чаял. Кто знает, может, забравшись на чердак, тайком ото всех она и
царапала какие-то странички, а после со всей предосторожностью прятала их
или сжигала. Но вот ее, несовершеннолетнюю, просватали за сына торговца
шерстью из их округи. Мне ненавистен брак! - крикнула она отцу, за что
была им жестоко бита. Потом, правда, он перестал бранить ее. Умолял
пощадить, не позорить старика своей строптивостью. Он ей юбку тонкую
подарит или бусы, говорит ей, а у самого на глаза навертываются слезы. Как
она может его не слушаться? Как может терзать родительское сердце? Сила
собственного дара - что же еще? - заставила ее решиться. Связала в
узелок вещи, летней ночью выпрыгнула в сад и зашагала в Лондон. Ей было
всего шестнадцать, а музыкальности - не меньше, чем у птиц в придорожных
яблонях. Она могла взять любую ноту этого мира и - как ее брат - с ходу
начать импровизировать. Ей тоже нравился театр. Толкнула дверь: хочу,
говорит, играть на сцене. Мужчины покатились со смеху. Толстяк-хозяин,
брызжа слюной, громко заржал. Он что-то проревел - она не поняла - насчет
танцующих собак и лицедействующих женщин - ни одна из вас, сказал он ей,
не может быть актрисой. Намекнул - догадываетесь на что. С этой
минуты двери театра были для нее закрыты. Ей
нельзя было даже зайти в таверну пообедать или бродить ночью одной по
улице. И все-таки ее стихией была литература, гений ее изголодался
по
жизни людей, их характерам. В конце концов, она ж
молоденькая, лицом до странного похожа на поэта Шекспира, те же серые
глаза и круглые брови, - Ник Грин, хозяин актерской труппы сжалился над
ней. Она забеременела по его милости и зимней ночью - кто измерит отчаяние
таланта, попавшего в вечные женские силки? - покончила с собой, бросившись
под колеса проезжавшего экипажа, - напротив гостиницы «Слон и замок».
Так примерно
мог бы пойти рассказ, я думаю, если бы у современницы Шекспира
обнаружился шекспировский гений. Только не могло его у нее быть - тут я
согласна с его покойным преосвященством. Такой талант не вырастает среди
батрачества, темноты, холопства. Не расцвел он у древних саксов с
бриттами. Не видно и сегодня у трудящихся. Так мог ли он развиться среди
женщин, если за работу они принимались, по словам профессора Тревельяна,
чуть ли не с порога детской, принуждаемые родителями и всей властью
закона и уклада? И все же таилась в женщинах, как и в трудовом люде, искра
гения. Нет-нет да и вспыхнет какая-нибудь Эмили Бронте или какой-нибудь
Роберт Берне и подтвердит ее существование. Когда читаешь о ведьме,
обмакнутой в воду, о женщине, в которую вселился бес, о знахарке, лечившей
травами, или каком-то одареннейшем человеке, сыне своей матери, - я
думаю, мы с вами выходим на след погибшего прозаика или потаенного поэта,
безвестной Джейн Остен, безгласной Эмили Бронте, что надрывала ум на
вересковых пустошах или бродила, гримасничая, по дорогам, обезумев от
пытки, на которую обрек ее талант. Я даже рискну угадать - неизвестным
автором стольких безымянных наших стихов часто была женщина. Это ей, по
мнению Эдварда Фитцджеральда, мы обязаны нашими балладами и песнями, ими
баюкала она свое дитя, коротала долгие зимние сумерки за прялкой.
Правда это или
нет - а кто скажет? - но, проверив свою историю об одаренной сестре
Шекспира, я нашла ее правдоподобной в том смысле, что, уродись в
шестнадцатом веке гениальная женщина, она наверняка помешалась бы, или
застрелилась, или доживала свой век в домишке на отшибе, Полуведьмой,
полузнахаркой, на страх и потеху всей деревне.
Не нужно быть большим психологом, чтобы знать:
попробуй только одаренная душа заявить о своем таланте, ее так одернули
бы и пригрозили, она была бы так измучена и раздираема противоречивыми
инстинктами, что почти наверняка потеряла бы здоровье и рассудок. Пойти
пешком без провожатых в Лондон стать на пороге сцены и заговорить о себе в
присутствии господ актеров - для девушки в те времена это значило бы
совершить над собой насилие и испытать неизбежные душевные муки. И пусть
они напрасны - фетиш безгрешия создается обществом на неразумных
основаниях, - но целомудрие для женщины - святыня, оно так срослось со
всем ее существом, что лишь отчаянно смелая женщина может заговорить о
нем вслух. Вести открытую жизнь художника в Лондоне в шестнадцатом веке
для женщины было равносильно самоубийству. А если бы она все-таки выжила,
все из-под ее пера вышло бы скомканным и изуродованным от сдавленного
истеричного сознания.
И уж конечно,
свою работу - я оглянулась на полку, где нет женских пьес, - она б не
подписала. Этим убежищем она бы обязательно воспользовалась. Живучее
чувство целомудрия и в девятнадцатом веке требовало от женщин
безымянности. Каррел Белл, Джордж Элиот, Жорж Санд - все жертвы внутренней
борьбы, судя по произведениям, тщетно пытались скрыться за мужским именем.
Этим они отдавали дань условности, которую мужчины постоянно исподволь
внушали: гласность для женщины отвратительна (главное достоинство женщины
- не давать повода для сплетен, говорил всеми цитируемый Перикл). И
поэтому безымянность, желание закрыться вуалью у женщин в крови. Они и
сейчас не так обеспокоены своей славой, как мужчины. (…)
Выходит, та,
что родилась поэтом в шестнадцатом веке, была несчастной, ей приходилось
воевать с самой собой. Все ее жизненные условия и все внутри нее
противилось тому состоянию когда свободно излагается любая тема. А что
это за особое состояние, которое вызывает и поддерживает творческую
активность в художнике? - спросила я. Можно ли его очертить? (…)
Из
бесчисленных исповедей и самоанализов узнаешь, что написать гениальное
произведение - дело почти всегда неимоверно трудное. Всё против того,
чтоб оно вышло из-под пера полным и невредимым. Обычно материальная
сторона против. Собаки лают, люди вмешиваются, деньги нужно делать,
здоровье ни к черту. И вдобавок ко всем невзгодам - пресловутое
равнодушие мира. Он никого не просит писать стихи, романы, исторические
хроники: мир в них не нуждается. Миру все равно, найдет ли Флобер нужное
слово, проверит ли со всей дотошностью тот или иной факт Карлайл.
Разумеется, за ненужное он не станет и платить. И вот художник-Китс,
Флобер, Карлайл - страшно мучается, особенно в самые творческие годы
молодости, из-за всяческих помех и безнадежья. Проклятием, криком боли
отзываются их исповеди. «Могучие поэты в невзгодах погибают» - их
певческая ноша. Прорваться же можно только чудом, и, наверное, все книги
выходят в чем-то недоношенными, недодуманными.
Но для женщин
- я вглядывалась в пустые полки - эти трудности были неизмеримо страшнее.
Женщина среднего класса даже в начале девятнадцатого века не могла и
мечтать о своей комнате, не говоря о тихой или запертой от посторонних.
Раз карманных денег милостью ее отца хватало лишь на платье у нее никогда
не наступало облегчения, которое приходило даже к Китсу, Теннисону,
Карлайлу - людям бедным - с прогулкой за город, с короткой поездкой во
Францию, наконец, с отдельным жилищем, худо ли бедно укрывавшим их от
тяжб и ссор с домашними. Уже материальные трудности непреодолимы;
нематериальные были в сто раз хуже. Каменное равнодушие мира к Китсу,
Флоберу и другим гениальным писателям к женщине оборачивалось
враждебностью. Ей мир не говорил как им: «Пишите, если хочется, разницы
никакой». Он гоготал: «Писать? Глупости придумала!» (…)
(…) …целый
хор авторитетных мнений об умственной безнадежности женщин. Прочитает
женщина такое, и у нее руки опускаются, не идет работа. Перед ней всегда
стояло барьером - «не возьмешь», «не сможешь», - и ей нужно было это
опровергнуть, доказать свое. Возможно, на женщину-прозаика этот микроб
сегодня уже не так действует после великих романисток девятнадцатого века.
(…) Итак, в девятнадцатом веке женщине тоже не давали
заниматься творчеством (…), ее всячески осаживали, оскорбляли нотациями
и проповедями. Ее сознание было в постоянном напряжении, и она тратила
силы и время, отвечая на тычки, уколы, опровергая одно, парируя другое.
Здесь мы опять сталкиваемся с очень интересным мужским комплексом,
который так сильно повлиял на женское движение. Я говорю об этом
подспудном желании не столько подчинить ее, сколько самому
быть первым, -
оно ставит мужчину стражем на каждом шагу в
искусстве, политике, даже когда он ничем, кажется, не
рискует, а проситель покорен и предан. (…)
Пожалуй,
история борьбы мужчин против женской эмансипации интереснее рассказа о
самой эмансипации. (…)
Сейчас это
забавно, а раньше воспринималось с жуткой серьезностью. Мнения, которые
сегодня собираешь как анекдотичные и пересказываешь летним вечером
друзьям, - когда-то эти мнения доводили до слез, уверяю вас. Многие среди
ваших бабушек и прабабушек из-за них глаза выплакали. Флоренс Найтингейл
криком кричала, мучилась. И потом, хорошо вам - когда вы поступили в
колледж и у вас есть своя комната (или лишь спальная?) - говорить, что
гений должен презирать подобные мнения, что гений должен быть выше мнений.
К несчастью, как раз гениальных больше всего и задевают чужие мнения.
Вспомните Китса. Вспомните те слова, что завещал он высечь на своем
надгробье. Подумайте о Теннисоне, о... впрочем, вряд ли нужно доказывать
неопровержимый и очень горький факт, что так устроен художник - его ранят
чужие мнения. Подобно рифу, о который разбиваются суда, литература полна
разбитых судеб тех, кого слишком задевали людские толки. (…)
Вирджиния Вулф: Глава 3
Впервые опубликовано на сайте в «Литературные забавы»: 2004 г.
|