Элизабет Гаскелл Пер. с англ. Валентина Григорьева
Редактор: Елена Первушина Жены и дочери
Часть IV Глава XXXIV
Молли Гибсон оценили по достоинству
Мистер Гибсон вошел, потирая руки после поездки по морозу. Судя по выражению глаз отца, Молли поняла, что он знает о настоящем положении дел в поместье. Но он просто подошел поприветствовать сквайра и ждал, что ему расскажут. Сквайр теребил уголок письменного стола и, прежде чем ответить, зажег свечу, затем, жестом показав своему другу, следовать за ним, он бесшумно подошел к софе и указал ему на спящего ребенка, с превеликой осторожностью стараясь не разбудить того ни светом, ни звуком.
- Что ж! Это прекрасный молодой джентльмен, - произнес мистер Гибсон, вернувшись к камину гораздо раньше, чем ожидал сквайр. - И, как я понимаю, у вас здесь его мать. Миссис Осборн Хэмли, как мы должны называть ее, бедняжку! Для нее это печальный приезд, насколько я знаю, она ничего не знала о его смерти, - он говорил, ни к кому не обращаясь, поэтому и Молли, и сквайр могли ответить так, как пожелают. Сквайр сказал:
- Да! Она испытала ужасное потрясение. Она наверху в самой лучшей спальне. Мне бы хотелось, чтобы вы осмотрели ее, Гибсон, если она позволит вам. Мы должны выполнить свой долг перед ней, ради моего бедного сына. Как бы мне хотелось, чтобы он смог увидеть, как его мальчик лежит здесь. Полагаю, ему было мучительно держать все в себе. Хотя, он мог бы знать меня. Он мог бы знать, что я больше лаю, чем кусаю. Теперь все кончено, и Бог простит меня, если я был слишком резок. Теперь я наказан.
Молли не терпелось вернуться к матери мальчика.
- Папа, мне кажется, она очень больна, возможно, ей хуже, чем мы думаем. Ты не осмотришь ее прямо сейчас?
Мистер Гибсон последовал за ней наверх, сквайр пошел с ними, думая, что сейчас исполнит свой долг, и даже чувствуя какое-то самодовольство за то, что преодолел свое желание остаться с ребенком. Они вошли в комнату, где лежала молодая женщина. Она оставалась совершенно неподвижной в том же положении, как ее уложили. Ее глаза были открыты, и в них не было слез, взгляд был устремлен на стену. Мистер Гибсон заговорил с ней, но она не ответила. Он поднял ее руку, чтобы прослушать пульс, она даже не заметила этого.
- Принеси-ка немного вина и распорядись приготовить мясной бульон, - сказал мистер Гибсон Молли.
Но когда он попытался влить вино в рот больной, то оно пролилось на подушку, так как она не сделала попытки проглотить его. Мистер Гибсон внезапно вышел из комнаты; Молли растирала маленькую неподвижную руку, сквайр стоял рядом в безмолвном смятении, тронутый вопреки собственным убеждениям безысходным страданием такой юной девушки, которая, должно быть, так сильно любила.
Возвращаясь, мистер Гибсон шагал через две ступени; на руках он нес почти проснувшегося ребенка. Без колебаний он окончательно разбудил его и не огорчился, когда тот захныкал. Его взгляд был прикован к женщине на кровати, которая вся задрожала при этих звуках. И когда ребенка положили ей за спину, и он начал нежно протискиваться еще ближе, Эми повернулась и взяла его на руки, баюкала и успокаивала его с привычной мягкостью материнской любви.
И прежде чем она лишилась этого слабого сознания, в котором она действовала скорее по привычке или инстинктивно, нежели обдуманно, мистер Гибсон заговорил с ней по-французски. Одно детское слово «maman» подсказало ему ключ к разгадке. Именно этот язык был самым понятным для ее притупленного разума, и так уж сложилось - только мистер Гибсон не подумал об этом - именно на этом языке ей приказывали, и она научилась подчиняться.
Поначалу речь мистера Гибсона была немного сбивчивой, но постепенно он стал говорить с прежней беглостью. Он добился от нее кратких ответов, затем подлиннее, время от времени потчуя ее каплей вина, пока бульон не окажется под рукой. Молли была поражена тихим отцовским тоном, полным утешения и сочувствия, хотя она не могла уследить за достаточно быстрой речью и понять значение произносимых фраз.
Вскоре, тем не менее, когда ее отец сделал все, что мог, и они снова спустились вниз, он рассказал им о ее путешествии больше, чем они знали. Поспешность, решимость действовать вопреки запрету, непреодолимое беспокойство, беспокойная ночь и усталость от путешествия - все это подготовило ее к потрясению, но мистер Гибсон был всерьез обеспокоен его последствиями. Она была странно непоследовательна в своих ответах, он понял, что она рассеянна и приложил огромные усилия, чтобы воззвать к ее рассудку. Но мистер Гибсон предвидел, что потрясение вызовет некую телесную болезнь, и допоздна задержался этой ночью, подготовив многое вместе с Молли и сквайром. Одно, единственное, утешение следовало из ее состояния - возможность совершенно не осознавать, что завтра днем состоятся похороны. Изнуренный борьбой с эмоциями за весь день, сквайр, казалось, был теперь не в состоянии заглянуть за боль и испытания последующих двенадцати часов. Он сидел, положив голову на руки, и отказывался идти в постель, отказывался сосредоточиться на мыслях о своем внуке - не более трех часов назад столь дорогом для него. Мистер Гибсон дал кое-какие указания одной из служанок, как ухаживать за миссис Осборн Хэмли, и настоял на том, чтобы Молли пошла спать. Когда она умоляюще просила, что ей необходимо остаться рядом с больной, он сказал:
- А теперь, Молли, посмотри, насколько меньше неприятностей получил бы дорогой сквайр, если бы слушался приказов. Он только добавляет беспокойства, потакая себе. Тем не менее, единственное извинение всему - чрезмерное горе. В последующие дни у тебя будет достаточно дел, чтобы применить все свои силы, а теперь ты должна пойти лечь спать. Мне бы только хотелось так же ясно видеть свой путь, как я вижу твои ближайшие обязанности. Хотелось бы мне, чтобы я никогда не позволял Роджеру уезжать, он тоже этого пожелает, бедняга! Я не рассказывал тебе, что Синтия собирается в спешке уехать к своему дяде Киркпатрику? Подозреваю, визит к нему станет заменой поездки в Россию в качестве гувернантки.
- Я уверена, что она вполне серьезно этого желает.
- Да, да! Временами. Я не сомневаюсь, что она была искренна в своем намерении уехать. Но самым большим ее желанием было избавиться от неприятностей настоящего времени и этого места. А дядя Киркпатрик подойдет для этого лучше, чем место гувернантки в ледовом дворце в Нижнем Новгороде.
Он придал мыслям Молли новый поворот, чего и добивался. Она не могла не вспомнить мистера Хендерсона, его предложение и все последующие намеки. И размышляла, и желала - чего она желала? Или она спала? Прежде чем она вполне выяснила этот вопрос, она уже действительно спала.
После этого долгие дни проходили в монотонной круговерти забот. Никто, казалось, не думал о том, чтобы Молли уехала из поместья во время скорбной болезни, что приключилась с миссис Осборн Хэмли. Не то, чтобы отец не позволял ей принимать активное участие в уходе за больной. Сквайр предоставил им carte-blanche и нанял двух умелых сиделок из госпиталя, чтобы присматривать за находившейся без сознания Эми. Но Молли нужна была для того, чтобы получать более точные указания относительно ее лечения и диеты. Не то, чтобы ей не хотелось заботиться о маленьком мальчике; сквайр был слишком ревнив к детской любви, и одну из служанок наняли, чтобы заботиться о нем. Но сквайру требовался кто-то, кто мог выслушать его, когда неистовое горе по умершему сыну прорывалось наружу, и когда он обнаруживал какие-нибудь замечательные черты в ребенке своего сына. И к тому же, когда он был подавлен неопределенностью длительной болезни Эми. Молли была не такой хорошей и не такой очаровательной слушательницей обычных разговоров, как Синтия, но там, где ее сердце было затронуто, ее сочувствие было глубоким и неисчерпаемым. В этом случае она единственно желала, чтобы сквайр мог действительно почувствовать, что Эми вовсе не помеха, какой он ее явно считал. Не то, чтобы он не признал этот факт, если бы его изложили ему простыми словами. Он боролся против смутного сознания, укоренившегося в его душе. Он постоянно говорил о терпении, когда единственный из всех он был нетерпелив. Он часто говорил, что когда ей станет лучше, ей не должно позволять покидать Хэмли Холл, пока она совершенно не окрепнет, когда никто, кроме него, даже не рассматривал отдаленную возможность, чтобы она оставила ребенка. Молли дважды спрашивала своего отца, может ли она поговорить со сквайром и показать, как будет трудно отослать ее - как невероятно то, что она согласится покинуть своего мальчика и тому подобное. Мистер Гибсон только ответил:
- Подождем. Времени будет достаточно, когда природа и обстоятельства, использовав свои возможности, потерпели неудачу.
Хорошо, что Молли была любимицей среди старых слуг; ей часто приходилось сдерживать их и руководить ими. Конечно, ее поддерживал авторитет отца, и они знали, что там, где затронуты ее собственные удобство, покой и удовольствие, она никогда не вмешается, а подчинится их воле. Если бы сквайр знал о недостаточном уходе, которому она подчинялась с самым совершенным смирением, поскольку она сама и была единственной пострадавшей, он бы пришел в неописуемую ярость. Но Молли едва ли думала об этом, беспокоясь о том, как бы сделать все, что в ее силах, для других, и помнить о различных указаниях, которые давал ей отец во время своих дневных визитов. Возможно, он недостаточно берег свою дочь, она была исполнительной и безропотной, но однажды, после того, как миссис Осборн Хэмли «переменилась», как назвали это сиделки: она все еще была слаба, как новорожденный ребенок, но все ее способности восстановились, и лихорадка ушла, - когда распустились весенние бутоны и весенние птицы весело пели - Молли ответила на неожиданный вопрос отца, что она чувствует себя безмерно уставшей; что у нее сильно болит голова, и что она ощущает замедленность мыслей, которую приходится преодолевать болезненным усилием.
- Не продолжай, - прервал ее мистер Гибсон, внезапный приступ беспокойства, почти раскаяния, поразил его. - Ложись сюда - спиной к свету. Я вернусь и осмотрю тебя до того, как уеду, - и он ушел искать сквайра. Он совершил довольно долгую прогулку, прежде чем подошел к мистеру Хэмли в пшеничном поле, где женщины пололи сорняки, а его маленький внук держался за его палец в перерывах между короткими прогулками, дабы изучить самые грязные места, с которыми могли справиться его крепкие маленькие ножки.
- Ну, Гибсон, как дела у пациентки? Ей лучше? Как бы мне хотелось, чтобы мы смогли вывести ее погулять в такой прекрасный день. Это подкрепило бы ее силы намного быстрее. Обычно я просил моего бедного сына больше выходить. Может быть, я беспокоился за него, но свежий воздух - самая прекрасная вещь для подкрепления сил, которую я знаю. Хотя, возможно, она не расцветет на английском воздухе так, как если бы родилась здесь. И она не будет вполне здорова, пока не вернется в родные места, где бы они ни были.
- Я не знаю. Я начинаю думать, что мы поселим ее где-нибудь здесь; не думаю, что она могла бы найти лучшее место. Но разговор не о ней. Могу я заказать экипаж для Молли? - голос мистера Гибсона прозвучал так, словно он немного задохнулся, произнося эти последние слова.
- Разумеется, - ответил сквайр, опуская ребенка на землю. Он держал его на руках последние несколько минут. Но теперь ему хотелось сосредоточить взгляд на лице мистера Гибсона. - Послушайте, - произнес он, хватая мистера Гибсона за руку, - в чем дело, дружище? Не передергивайте так лицом, а говорите!
- Ничего не случилось, - поспешно ответил мистер Гибсон.- Я всего лишь хочу забрать ее домой, под собственный присмотр, - и он повернулся, чтобы идти к дому. Но сквайр покинул поле полольщиц и присоединился к мистеру Гибсону. Он хотел поговорить, но его сердце было переполнено настолько, что он не знал, что сказать. - Послушайте, Гибсон, - произнес он, наконец, - ваша Молли мне скорее как дочь, и я полагаю, мы все слишком много взвалили на нее. Вы же не думаете, что это очень плохо?
- Как сказать? - ответил мистер Гибсон, почти разгневанно. Но любая вспыльчивость характера была инстинктивно понята сквайром, и он не обиделся, хотя больше не заговаривал, пока они не достигли дома. Затем он приказал заложить экипаж и стоял с несчастным видом, пока запрягали лошадей. Ему казалось, что он не знает, что ему делать без Молли. Он думал, что до сих пор не понимал ее ценности. Но он хранил молчание - усилие, достойное похвалы для того, кто обычно позволял очевидцам видеть и слышать, сколь много чувств его обуревает, словно у него было окно в груди[1]. Он стоял рядом, пока мистер Гибсон помогал слабо улыбавшейся и плачущей Молли сесть в экипаж. Затем сквайр поднялся на ступеньку и поцеловал ей руку. Но пытаясь благодарить и благословить ее, он не выдержал, и как только спустился на землю, мистер Гибсон крикнул вознице трогать. Так Молли покинула Хэмли Холл. Время от времени ее отец подъезжал к окну экипажа и делал несколько незначительных, ободряющих и явно беззаботных замечаний. Когда они оказались в двух милях от Холлингфорда, он пришпорил свою лошадь и быстро проскакал мимо окна экипажа, поцеловав руку его пассажирке. Он поехал приготовить дом к приезду Молли: когда она прибыла, миссис Гибсон уже была готова приветствовать ее. Мистер Гибсон отдал пару своих четких и настоятельных распоряжений, и миссис Гибсон почувствовала себя довольно одиноко «дома без двух ее дорогих девочек», как она выразилась про себя, а так же для других.
- Моя милая Молли, это неожиданное удовольствие. Только сегодня утром я говорила твоему отцу: «Как вы думаете, когда мы снова увидим нашу Молли?» Он мало сказал… он никогда не говорит, ты знаешь. Но я уверена, он тотчас же подумал сделать мне сюрприз, доставить такое удовольствие. Ты выглядишь немного… как бы мне назвать это? Я помню такую милую строфу «скорее блестящих, чем светлых глаз!»[2] - так будем звать тебя блестящей.
- Вам лучше никак не называть ее, но позвольте ей пойти в ее комнату и отдохнуть как можно скорее. У вас в доме не найдется пары дрянных романчиков? Такая литература быстро ее сморит.
Он не оставлял Молли до тех пор, пока она не легла на софу в затемненной комнате с каким-то небольшим предлогом для чтения в руке. Затем он вышел, увел свою жену, которая обернулась на пороге, чтобы послать Молли воздушный поцелуй и состроила недовольное лицо от того, что ее уводят.
- Теперь, Гиацинта, - сказал он, вводя жену в гостиную, - ей потребуется много заботы. Она перетрудилась, а я был глупцом. Это все. Мы должны оградить ее от всех беспокойств и тревог, - но я не поручусь за то, что из-за всего этого она не заболеет!
- Бедняжка! Она выглядит изможденной. Она чем-то похожа на меня, ее чувства слишком много значат для нее. Но теперь она приехала домой и найдет нас по возможности жизнерадостными. Я могу ручаться за себя, а вы должны улыбаться, мой дорогой - ничто так не угнетает больного, как унылое выражение на лицах тех, кто его окружает. Я получила такое приятное письмо от Синтии сегодня. Дядя Киркпатрик в самом деле, кажется, так много делает для нее, он относится к ней как к дочери, он подарил ей билет на концерты старинной музыки; и мистер Хендерсон заглянул к ней, несмотря на все, что произошло ранее.
На мгновение мистер Гибсон подумал, что его жене достаточно легко быть жизнерадостной, следуя приятным мыслям и предвкушениям, зародившимися в ее душе, но для него немного трудно избавиться от унылого выражения, когда его собственное дитя страдает и может быть находится на пороге более серьезного заболевания. Но он всегда был человеком немедленных действий, как только решал, какого направления придерживаться; и он знал, что «тот караулит, этот - спит, уж так устроен свет»[3].
Болезнь, которую он предчувствовал, захватила Молли, не настолько жестоко, чтобы нужно было опасаться за ее жизнь, но она долго вытягивала ее силы, которые, казалось, таяли день за днем, до тех пор, пока ее отец не испугался, что она может остаться больной надолго. Не было ничего определенного или тревожного, чтобы рассказать Синтии, и в письмах миссис Гибсон утаивала от нее плохие новости. «Молли чувствительна к весенней погоде», или «Молли слишком сильно перетрудилась, пока оставалась в поместье Хэмли, и восстанавливает силы». Такие короткие предложения ничего не говорили о настоящем состоянии девушки. Но, как сказала себе миссис Гибсон, было бы жаль расстраивать удовольствие Синтии, рассказывая многое о Молли. В самом деле, рассказывать было особо нечего, один день был похож на другой. Но так случилось, что леди Харриет, которая приезжала всякий раз, когда могла недолго посидеть с Молли, поначалу против воли миссис Гибсон, а затем с ее полного согласия, - по собственным причинам леди Харриет написала письмо Синтии, к которому ее побудила миссис Гибсон. Это произошло следующим образом: однажды, когда леди Харриет сидела в гостиной после того, как повидалась с Молли, она сказала:
- Право слово, Клэр, я провела столько времени в вашем доме, что собираюсь установить здесь рабочую корзину. Мэри заразила меня своей значительностью, и я собираюсь вышить маме чехол на скамеечку для ног. Это будет сюрприз, и если я буду вышивать ее здесь, никто ничего не узнает. Только в этом милом городке я не могу подобрать золотой бисер, который требуется мне для анютиных глазок. И Холлингфорд, который мог бы достать мне звезды и планеты, если бы я попросила, смог подобрать бисер не более, чем…
- Моя дорогая леди Харриет! Вы забыли о Синтии! Подумайте, какое удовольствие ей доставит что-нибудь сделать для вас.
- Неужели? Тогда у нее их будет множество. Но смотрите, это вы отвечаете за нее. Она достанет мне немного шерсти. Как я добра, что дарю столько удовольствия ближнему! Но серьезно, вы думаете я могла бы написать и дать ей несколько поручений? Ни Агнес, ни Мэри нет в городе…
- Уверена, она будет рада, - сказала миссис Гибсон, которая также приняла во внимание мысль об аристократической чести, что выпадет на долю Синтии, если она получит письмо от леди Харриет, живя у мистера Киркпатрика. Поэтому она дала адрес, и леди Харриет написала письмо. Вся первая часть письма была отведена извинениям и поручениям, но потом, нисколько не сомневаясь в том, что Синтии известно о состоянии Молли, она написала:
«Этим утром я видела Молли. Дважды мне были запрещены посещения, поскольку она слишком больна, чтобы видеть кого-нибудь кроме собственной семьи. Хотелось бы мне, чтобы мы начали ощущать перемены к лучшему, но она с каждым разом выглядит более увядшей, и я боюсь, что мистер Гибсон считает ее случай очень серьезным».
Не прошло и дня после оправления письма, как Синтия вошла в гостиную дома с таким видимым спокойствием, словно покинула его не более часа назад. Миссис Гибсон дремала, убеждая себя, что читает. Она провела с Молли большую часть утра, и теперь, после ланча, под предлогом того, что больная рано пообедала, она считала, что имеет право немного отдохнуть. Как только Синтия вошла, она вздрогнула:
- Синтия! Дорогое дитя, откуда ты взялась? Ради всего святого, почему ты приехала? Мои бедные нервы! Мое сердце колотится, что не удивительно из-за всего этого беспокойства, которое мне приходится выносить. Почему ты вернулась?
- По причине того беспокойства, о котором ты говоришь, мама. Я не знала… вы не сказали мне, как больна Молли.
- Чепуха! Прошу прощения, моя дорогая, но это настоящая чепуха. Болезнь Молли всего лишь нервы, как говорит мистер Гибсон. Нервная горячка, но ты должна помнить, что нервы это просто каприз, и ей становится лучше. Какая жалость, что ты уехала от своего дяди. Кто рассказал тебе о Молли?
- Леди Харриет. Она написала о шерсти…
- Я знаю… я знаю. Но ты могла бы знать, что она всегда преувеличивает. Не то, чтобы уход за Молли почти измотал меня. Возможно, в конце концов, хорошо, что ты приехала, моя дорогая, а теперь ты спустишься в столовую и немного перекусишь, расскажешь мне все новости Гайд Парка… в моей комнате… не поднимайся пока в свою… Молли так чувствительна к шуму.
Пока Синтия обедала, миссис Гибсон продолжила расспросы.
- А твоя тетя, как ее простуда? А Хелен, вполне окрепла? Маргаретта по-прежнему мила? Мальчики в Хэрроу, я полагаю? А мой давний любимец мистер Хендерсон? - она не могла не ухитриться в этом последнем вопросе вскользь упомянуть его имя; вопреки себе ее тон сменился, подчеркнув рвение.
Синтия не ответила тот час же, весьма неторопливо она налила себе немного воды, а затем произнесла:
- Моя тетя чувствует себя вполне хорошо. Хелен по-прежнему здорова, и Маргаретта очень мила. Мальчики в Хэрроу, и в завершение, мистер Хендерсон отличается обычным здоровьем, поскольку сегодня должен был обедать с дядей.
- Осторожно, Синтия. Посмотри, как ты режешь этот пирог с крыжовником, - заметила миссис Гибсон с острым раздражением, которое вызвали вовсе не настоящие действия Синтии, хотя они дали ей причину для выхода чувств. - Я не могу помыслить, как ты могла уехать так неожиданно. Уверена, твой отъезд обеспокоил твоих дядю и тетю. Смею сказать, они больше не пригласят тебя.
- Напротив, я должна вернуться туда, как только с легкостью смогу оставить Молли.
- «С легкостью оставить Молли». Это чепуха и скорее нелестный отзыв обо мне, должна сказать: я забочусь о ней каждый день и почти каждую ночь. Я просыпалась много раз, когда вставал мистер Гибсон и шел посмотреть, приняла ли она лекарство должным образом.
- Боюсь, она очень больна? - спросила Синтия.
- Да, очень, с одной стороны, но не с другой. Эту болезнь я называю скорее утомительной, нежели интересной. Непосредственной опасности не было, но она долго лежала в одном и том же положении день изо дня.
- Если бы я знала! - вздохнула Синтия. - Ты думаешь, я могла бы пойти и навестить ее сейчас?
- Я пойду и подготовлю ее. Ты увидишь, что она чувствует себя лучше, чем прежде. А, вот и мистер Гибсон!
Он вошел в столовую, услышав голоса. Синтия подумала, что он постарел.
- Ты здесь! - воскликнул он, проходя вперед, чтобы пожать руку. - Как ты приехала?
- На «Арбитре». Я не знала, что Молли так больна, иначе я бы тотчас же приехала, - в ее глазах стояли слезы, мистер Гибсон был тронут. Он снова пожал руку и пробормотал:
- Ты хорошая девушка, Синтия.
- Она узнала одно из преувеличенных мнений дорогой леди Харриет, - заметила миссис Гибсон, - и тотчас приехала. Я говорю ей, что это очень глупо, поскольку Молли сейчас намного лучше.
- Очень глупо, - повторил мистер Гибсон слова жены, но улыбаясь Синтии. - Но иногда глупые люди нравятся своей глупостью больше, чем мудрецы - своей мудростью.
- Боюсь, глупость всегда раздражает меня, - ответила его жена. - Тем не менее, Синтия здесь, и что сделано, то сделано.
- Очень верно, моя дорогая. А теперь я забегу проведать мою маленькую девочку и сообщить ей хорошие новости. Тебе лучше присоединиться ко мне через пару минут, - это относилось к Синтии.
Радость Молли при виде подруги проявилась слезами счастья, а затем нежной лаской и невнятными словами любви. Пару раз она начинала: «Это такое удовольствие»... - а затем резко останавливалась. Но красноречие этих трех слов глубоко тронуло сердце Синтии. Она вернулась как раз вовремя, когда Молли требовался нежное побуждение общества свежего, но все же знакомого человека. Тактичность Синтии заставляла ее то говорить, то молчать, быть веселой или серьезной, как того требовало меняющееся настроение Молли. Она слушала с видимым, если не искренним, неустанным интересом постоянные воспоминания Молли обо всем том времени боли и горя в Хэмли Холле, и о сценах, которые так глубоко тронули ее впечатлительную натуру. Синтия инстинктивно знала, что повторение всех этих болезненных воспоминаний облегчит подавленную память, которая отказывалась сосредоточиться на каких-то других событиях, кроме тех, что произошли за время лихорадочного расстройства здоровья. Она ни разу не прервала Молли, как это часто делала миссис Гибсон - «Ты рассказывала мне все это раньше, моя дорогая. Давай поговорим о чем-нибудь еще». Или «Право, я не могу позволить тебе всегда задерживаться на болезненных мыслях. Постарайся быть немного радостней. Молодость - это веселье. Ты молода, и значит, тебе следует быть веселой. Это вложено в известную форму речи, я забыла, как она точно называется».
Поэтому здоровье и душевное состояние Молли быстро восстанавливались после возвращения Синтии. И хотя этим летом она должна была соблюдать режим больной, она могла совершать поездки и наслаждаться прекрасной погодой; и только ее чувствительной натуре требовалось некое руководство. Все жители Холлингфорда забыли, что когда-то думали о ней иначе, нежели как о любимице городка. И каждый из них по-своему показывал сердечную заинтересованность в дочери доктора. Мисс Браунинг и мисс Фиби считали всецело привилегией, что им позволялось видеть ее в течение двух или трех недель до того, как это смог сделать кто-то еще. Миссис Гудинаф, нацепив очки на нос, помешивала вкусное варево в серебряной соуснице для Молли. Из Тауэрса присылали книги, фрукты и новые карикатуры, незнакомую и изысканную домашнюю птицу; скромные пациенты «доктора», как обычно именовали мистера Гибсона, оставляли самую раннюю цветную капусту, которую они смогли вырастить в своих домашних огородах, со «своим уважением к мисс».
И самым последним из всех, хотя и был самым стойким, самым сострадающим, самым заинтересованным визитером был сам сквайр Хэмли. Когда Молли было хуже всего, он заезжал каждый день узнать мельчайшие подробности, даже встретиться с миссис Гибсон (вызывавшей у него отвращение), если ее мужа не было дома, чтобы спросить и узнать, спросить и узнать, пока слезы неосознанно не потекли по его щекам. Каждый тайник его сердца, его дома или его земли был исследован и использован, чтобы доставить ей мгновенное удовольствие. И что бы ни доставляли от него, в дни ее самого худшего состояния, оно вызывало слабую улыбку на ее лице.
[1] Это напоминает Момуса, древнегреческого бога насмешки, который полагал, что человеку надлежит сделать окно в груди, дабы видеть его чувства и мысли.
[2] Строфа из поэмы Сэмюэля Тейлора Кольриджа "Кристабель". Пер. Г. Иванова
[3] Строфа из трагедии Шекспира "Гамлет". Пер. М. Лозинского
ноябрь, 2013 г.
Copyright © 2009-2013 Все права на перевод романа
Элизабет Гаскелл «Жены и дочери» принадлежат:
переводчик - Валентина Григорьева,
редактор - Елена
Первушина 
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала полностью
или частично запрещено |
