| 
Тур Хейердал
Художники: П. Бунин, Н. Гришин
Перевел с норвежского Якуб В. Л.
Издательство "Молодая Гвардия", Москва, 1956 г.
OCR -
ТАЙНА ОСТРОВА ПАСХИ
(аку-аку)
Глава VIII
В тайные пещеры острова Пасхи 
Тайная родовая пещера. Атан Атан с полученными
им в наследство фигурками в подземной пещере, потайной вход в которую был
заложен каменными плитами, засыпан землей и зарос сверху травой Однажды на закате мы с Ласарусом верхом возвращались в лагерь из карьера Рано Рараку. Мы ехали по древней, заросшей травой дороге. Позади остался вулкан, багряный в лучах вечернего солнца, впереди раскинулась каменная равнина, на которую ложились все более длинные тени. По морю и небу разливалась вечерняя тишина; куда не кинешь взгляд - все вокруг тихо и спокойно. Мне снова почудилось, что мы находимся где-то на луне.
Когда я остановил лошадь и обернулся, я заметил неожиданно выросшую позади нас фигуру всадника. Длинный, бледный и худой, он устремил на нас мрачный, как сама смерть, взгляд. Неизвестный бесшумно остановился в тот самый миг, что и мы, но стоило тронуться нам, как третья тень следовала за нами по пятам. Было что-то таинственное как в самом человеке, так и во всем его поведении. Ласарус шепнул мне на ходу, что за нами едет брат звонаря. Накануне он сказал Ласарусу, что если тот устроит его ко мне на работу, он готов работать бесплатно. От таких слов он стал в моих глазах еще более загадочной фигурой, и я не испытывал никакого желания принимать этого мрачного человека к себе на работу.
Всю дорогу чувствовал я обращенный на меня сзади взгляд. Человек не приближался к нам, если мы замедляли ход, но стоило нам прибавить шаг, как он делал то же самое. Уголком глаза я видел тень лошади и длинного тонконогого всадника; километр за километром преследовал он нас до самого лагеря, но тут солнце скрылось за холмом, все тени слились воедино и превратились в ночь.
Ласарус полагал, что нашего разговора всадник не слышал. Я рассказывал ему, что когда-нибудь окажется возможным с помощью специального аппарата определить, где под землей скрыты тоннели и тайники. Мои слова произвели на
Ласаруса сильное впечатление. По дороге в лагерь он показал мне ряд мест, где должны быть под землей пещеры, и выразил надежду, что такой аппарат принес бы пользу. Он с тревогой объявил, что первый, кто привезет на остров такой аппарат, может разбогатеть, не выходя даже за границы селения: где-то между северной его окраиной и побережьем есть под землей тайная пещера длиной в триста метров, которая принадлежала одному из последних королей. Человек, нашедший однажды эту пещеру, вынес оттуда лишь несколько огромных наконечников от копий, но аку-аку начали его кусать и колоть каждую ночь, пока он не скончался.
Выбравшись на другое утро из палатки, я сразу же заметил ночного незнакомца. Он неподвижно лежал на траве около самой палатки, но по другую сторону веревочной изгороди, и таращил на меня глаза. Полицейских Николаса и Касимируса не было - никаких краж в лагере не случалось, и охрану давно сняли. Весь этот день я чувствовал, что тощая фигура ходит за мной, как преданная собака, все время на расстоянии, ничего не предпринимая, не произнося ни слова. Когда спустилась ночь и все в лагере улеглись спать я увидел его сидящим в темноте на каменной стене около моей палатки.
В ту ночь на остров обрушился страшный ливень. Островитяне были в восторге: запасы воды в деревне совсем иссякли, и им приходилось совершать за ней утомительные прогулки в пещеры и на болото большого кратера. Ну, а теперь вода в самый разгар засухи лилась потоками, и для жителей острова это было признаком "хорошего счастья".
У нас же в лагере был настоящий потоп. После того как ливень утих, по проложенной "виллисом" колее с пригорка обрушился бурлящий шоколадный поток и превратил весь лагерь в настоящее озеро.
Я проснулся, услышав, как Анетта восторженно кричала по-полинезийски: "Смотри, мама, смотри!" - и, сияя от радости, показывала на свой горшок, который начал двигаться, описывая круги между полевыми кроватями. Меня же происходящее далеко не радовало, особенно потому, что в воде оказались наша одежда, чемоданы и все имущество. Снаружи клокотал бурлящий поток, и теперь я начал различать доносившиеся из палаток смех и проклятия. Крыша кухни обрушилась, и подставки для примусов наполнились водой, как настоящие тазы, а вокруг плавала всевозможная еда. Кок и стюард стояли среди каши из муки и сахара и ломом рубили в полу сток, чтобы отвести воду в песок, фотограф спасал пленку и аппаратуру, перенося ее на кровать, а моряки вычерпывали воду из своих палаток кувшинами и ведрами, словно находились на тонущем корабле. Мы быстро прорыли в дороге канаву, сделали запруду и отвели поток в сторону.
В разгар хаоса из своей ничуть не пострадавшей от дождя пещеры пришли длинноухие из бригады старосты и, сияя от радости, стали меня поздравлять: это "хорошее счастье", теперь на острове надолго хватит воды и для людей и для скотины. Даже капитан был доволен и сообщил с судна, что они собрали там несколько тонн дождевой воды. Цистерна для пресной воды за одну ночь наполнилась до краев. Дождь ослабил ветер и положил конец волнению на море, которое в последнее время постоянно беспокоило нас.
А в пещере длинноухих лежал человек и корчился от страшной боли. В ту бурную штормовую ночь он пошел в свою родовую пещеру и в первый раз принес оттуда камни. О его болезни я узнал лишь поздно ночью на следующий день, когда мы возвратились с доктором из домика Эстевана и его жены. Было уже далеко за полночь. Прежде чем войти в палатку, я решил немного полюбоваться на силуэт только что поставленного гиганта на фоне сверкающего звездного южного неба. Неожиданно из темноты вынырнул Ласарус, и по выражению его лица я понял, что случилось что-то неладное. Он рассказал, что брат звонаря, тот самый худой всадник, лежит при смерти в пещере Хоту Матуа. Не может ли доктор поехать туда?
Мы тотчас пошли за доктором, который уже собирался залезть в спальный мешок, и все трое поскакали в пещеру. Больной, рассказал мне по дороге Ласарус, признался ему, что имеет пещеру; в последнюю ночь он был там во время сильного ливня, принес много фигурок и спрятал их в мешке среди больших камней на пригорке недалеко от Анакены. Но утром он вдруг почувствовал недомогание, а к вечеру ему стало хуже. Сейчас он лежит, согнувшись пополам, и жалуется на страшную боль в животе. Больной сообщил Ласарусу, где спрятан мешок, и попросил отнести его мне, если он умрет.
В пещере вдоль и поперек лежали, пытаясь уснуть, люди. Больной находился в глубине и был смертельно бледен. Щеки у него впали, он стонал и тяжело дышал. Островитяне, широко раскрыв глаза, глядели, как врач со всех сторон осматривал костлявое тело и совал больному в рот таблетки. Доктор съездил в лагерь, привез новых лекарств, и к утру больной начал успокаиваться, видно, боль и опасность миновали.
Когда мы, наконец, покинули пещеру, больной почувствовал себя уже настолько хорошо, что вскоре после нашего ухода выбрался наружу и исчез в темноте. Он прямиком отправился на пригорок, нашел мешок, отнес его в пещеру
и второпях водворил все фигурки на место, чтобы спасти себя от гнева и карыаку-аку. Почувствовав облегчение, он с пустыми руками возвратился в деревню и рассказал друзьям, что был на волоске от смерти; по словам же доктора, у него были всего лишь сильные колики в животе.
Бледный брат звонаря явился и исчез, как падающая звезда в ночном небе, но исцеление умирающего и ливень произвели на всех обитателей пещеры сильное впечатление. Возвратившись под утро домой, я обнаружил у себя на кровати каменную голову с оскаленной пастью. Это была голова звери из семейства кошачьих величиной с голову льва или пумы. Я зажег спичку и заметил, что Ивонна лежит с широко раскрытыми глазами. Она сказала, что голову зверя только что просунул в палатку какой-то островитянин; ей кажется, это был младший брат старосты.
Ивонна не ошиблась. На следующий дань ко мне в палатку пришел человек с усиками и большими оленьими глазами - тот самый с золотым сердцем, что вместе со мной, старостой и Ласарусом перевернул первый камень с изображением кита. Ласарус, отделавшийся теперь от своих страхов, давно уже пытался вдохнуть мужество в маленького Атана, который признался ему, что тоже имеет пещеру. Атан даже рассказал, что хочет попросить у своего старшего брата, старосты, разрешения принести что-нибудь из пещеры сеньору Кон-Тики.
Выглянув несколько раз из палатки и убедившись, что никто его не подслушивает, Атан стал откровенно рассказывать все, что знал. Он чистокровный длинноухий. Всего их четыре брата: старший, староста Педро Атан, является их главой, далее следуют Хуан Атан, Эстеван Атан и, наконец, он сам, по имени Атан Атан и по прозвищу Харе Каи Хива, в честь одного из предков. Отец их был человек богатый и наделил каждого из братьев пещерой. Атан, как самый младший, получил самую маленькую пещеру, она содержит всего шестьдесят скульптур. Будучи младшим в семье, он не имеет даже представления о пещерах старших братьев, тогда как своей собственной без них распоряжаться не может. Атан получил эту пещеру от своего отца, отец - от Мариа Мата Поепое, тот, в свою очередь, унаследовал ее от Атамо Уху, а последний получил ее от Харе Каи Хива, создателя скульптур. Я вспомнил имя Харе Каи Хива по родословной таблице старосты: он был прямым потомком Оророины.
Я спросил, какому зверю принадлежит принесенная им голова. Он как-то неуверенно ответил, что это голова морского льва; такие львы появляются иногда у берегов острова.
- Разве у них есть уши?- возразил я.
- Нет, конечно, но кто знает, может быть, когда Харе Каи Хива делал свои фигурки, морские львы выглядели иначе?
Атана очень расстраивало, что в будущем люди смогут с помощью "машины" обнаружить его пещеру, об этом ему рассказывал Ласарус. Если бы только позволили братья, он предпочел бы разделаться со всеми камнями; он добрый христианин и считает, что лучше всего возложить ответственность за них на музей.
Атан Атан - человек с открытой и искренней душой, и повлиять на него было нетрудно. Он сам во многом убедился и не нуждался поэтому в особых уговорах.
Через три дня он пригласил меня вечером в свой небольшой простенький домик на окраине деревни. Он сообщил мне шепотом, что старая тетка Таху-таху и двое старших братьев - Педро и Хуан - не возражают, чтобы он передал пещеру в мое распоряжение; оставалось уговорить лишь старшего брата Эстевана Атана, и в этом я сам должен ему помочь. Атан пошел в соседний дом за братом, и я остался один при свете стеариновой свечи.
Когда они вернулись, я заметил, что вижу этого человека впервые: из братьев Атан лишь он не работал для экспедиции. Атан простодушно сообщил мне, что брат руководит той группой островитян, которая построила лодку, намереваясь, как только наше судно покинет остров, отплыть на Таити. Тот несколько смутился, но признал, что это так. Он, правда, никогда не был в море, но местные старики рассказали ему все, что надо знать о звездах, и он ясно представляет себе, как держать курс в океане. Значит, он будущий капитан, и все в деревне знали, что он только ждет случая удрать на Таити.
Эстеван Атан - необыкновенно красивый парень лет тридцати с лишним, стройный, с тонкими решительными губами, открытым взглядом. Как и другие братья, он совершенно не похож на местного жителя, и ничем не выделялся бы на улице любого города Северной Европы. И все же он был настоящим длинноухим, прямым потомком Оророины. Эстеван, или "деревенский капитан", оказался человеком любознательным; он принялся расспрашивать меня о путешествии на плоту "Кон-Тики" и о том мире, который лежит за горизонтом.
Лишь поздно ночью Атану удалось повести речь об их роде и пещерах, и все прошло вполне гладко. Под утро выяснилось, что сам "деревенский капитан" имеет в своей пещере около ста скульптур, когда-то там хранился даже небольшой кофейного цвета кувшин из и п у м а е н г о, но от разбился. Самым замечательным из всех его сокровищ была "книга" с письменами ронго-ронго на всех страницах. Кроме хозяина, никто из жителей острова этой книги не видел.
Я узнал также, что всеми пещерами в семье командует старая тетка Таху-таху; это настоящая ведьма, она якшается с дьяволом. У тетки есть очень важная пещера, когда-нибудь она достанется их двоюродному брату. Ко мне старая Таху-таху относится дружелюбно: она получила от меня отрез черной материи на платье и другие подарки, когда была в Анакене и плясала для длинноухих.
Через несколько дней начались волнующие события. Сначала до лагеря дошли слухи, что у маленького Атана заражение крови и его положили в местную больницу. У меня сердце оборвалось: он непременно увидит в этом наказание за то, что вынес из пещеры каменную голову. Вскоре Ласарус сообщил, что сельский врач разрезал Атану палец, и операция прошла удачно, больному сопутствовало "хорошее счастье". Затем мне передали в весьма туманных выражениях весточку о том, что Атан ждет меня в своей хижине.
Стараясь не привлекать внимания, я поздно вечером отправился на "виллисе" к отцу Себастьяну. Выслушав мой рассказ, он страшно заинтересовался: увидеть одну из тайных пещер, о которых он столько слышал и которые считал затерянными, было его самым сокровенным желанием. Но отец Себастьян понимал, что бессмысленно пытаться пойти туда вместе с нами, и я пообещал, что как только что-нибудь увижу, тотчас же ему сообщу. Он просил заходить в любое время ночи, если я буду поблизости.
Последний отрезок пути от дома отца Себастьяна до дома Атана я спускался на ощупь по проулку и каменистому склону, двигаясь в кромешной тьме вдоль каменной ограды. Обнаружив калитку, я вошел внутрь и постучал в низкую деревянную дверь. Атан с забинтованной рукой слегка приоткрыл дверь, пропустил меня внутрь и плотно ее затворил. Мы присели друг против друга за маленький столик, на котором стояла зажженная свеча. Под скатертью что-то лежало, и когда Атан снял ее, я увидел на столе мертвую голову. Оскаленные зубы, торчащие скулы, глубокие темные глазные впадины и ноздри - все как у настоящего черепа, хотя эта зловещая скульптура была из камня. На макушке два загадочных чашеобразных углубления шириной с ноготь большого пальца руки.
- Пожалуйста,- сказал Атан, показывая на мертвую голову.- Это "ключ" к пещере, теперь она твоя.
Я был ошарашен и не знал, как себя вести. Атан был возбужден не меньше меня, но прежде чем я успел сказать какую-нибудь глупость, он показал на два маленьких углубления на черепе и объяснил, что там лежали истолченные в порошок кости аку-аку - любой, кто дотронулся бы до этого "ключа", нашел бы здесь свою смерть. Но старая Таху-таху сходила в пещеру, осторожно высыпала порошок, и теперь мне нечего бояться. Все время называя голову "ключом", Атан сказал, чтобы я положил ее себе под кровать,, а когда через два дня мы вместе пойдем в пещеру, захватил "ключ" с собой.
Я никогда не забуду этой картины: в комнате мерцает свет, за столом сидит Атан, а рядом лежит серая мертвая голова. Когда я взял в руки ставшую теперь моей скульптуру и увидел на стене наши тени, мне стало как-то не по себе. Свет был слабым, а голоса наши еле слышны. По временам снаружи раздавался цокот копыт проезжавших мимо одиноких всадников. Как много событий происходит по ночам в деревне!
Атан очень просил, чтобы в тот день, когда мы поедем ночью в пещеру, я пригласил его откушать за "хорошее счастье" к у р а н д о. Когда я спросил, нельзя ли нам взять с собой в пещеру еще одного человека, он вначале решительно воспротивился, но, подумав, сказал, что, поскольку пещера теперь моя и я все равно намерен вынести оттуда все фигурки, от такого визита большого вреда не будет. Когда же я сказал, что хочу взять с собой Эда, он совсем успокоился. Брат его Хуан работал у Эда на раскопках в Оронго и рассказал, что тот хороший человек. Но "трое" - число несчастливое, и Атан возьмет тогда с собой своего брата Эстевана, "деревенского капитана". Я сумел добиться разрешения прихватить с собой и фотографа, но тогда, сказал Атан, и ему придется взять с собой еще одного из своих людей, чтобы нас было шестеро - счастливыми считаются числа "два", "четыре" и "шесть". Но он очень просил никого больше не брать, иначе, сами того не желая, мы можем рассердить аку-аку, стража этой пещеры.
И вот наступил великий день. Наш капитан поехал в деревню и привез Атана, его брата - "деревенского капитана" - и их молодого приятеля Энлике Теао. Последний все время работал в возглавляемой старостой бригаде длинноухих.
В лагере уже пообедали, столовая была свободна, и стюард подал нам холодные закуски. "Деревенский капитан" тихонько попросил меня ради "хорошего счастья" сделать сегодня небольшие подарки его брату Атану и тетке Таху-таху, которая согласилась на передачу пещеры. Сегодня рано утром она сама зажарила курицу для аку-аку около входа в пещеру.
Мы сели за стол. Первым долгом островитяне перекрестились и тихо прочитали небольшую застольную молитву, Атан посмотрел на меня невинными глазами и объяснил, что это "отра коса апарте", совсем другая вещь. За тем, нагнувшись над столом, он шепнул, что, прежде чем взять себе еду, каждый из нас должен повторить вслух по-полинезийски:
- Я длинноухий из Норвегии. Я ем из норвежской земляной печи длинноухих.
Когда все по очереди произнесли эти слова, мы шепотом продолжали беседу. Лишь тут я догадался, что мы кушали в честь аку-аку, которые должны были удостовериться в родстве между нами. Атан, как я знал, не утверждает больше, что древние жители острова были выходцами из Австрии; теперь он и остальные длинноухие убеждены в том, что по крайней мере их собственный род происходит из Норвегии, Особенно веским аргументом в пользу такого предположения служил матрос-верзила с огненно-рыжими волосами из экипажа нашего судна. Сейчас, во время трапезы, аку-аку были, очевидно, посвящены в несколько запутанную тайну родства.
В столовую зашел по делу Эд, и я спросил, нельзя ли ему присоединиться к нашей трапезе ради "хорошего счастья", ведь он тоже пойдет с нами в пещеру. Ему пришлось повторить по-полинезийски с явным американским акцентом, что он тоже длинноухий из Норвегии и ест из норвежской земляной печи длинноухих. Затем мы продолжали есть молча, а если что-нибудь произносили, то только шепотом. Разговор наших гостей о пещерах и духах был нам настолько же непонятен, насколько для них были непривычными наши закуски. Атан с жадностью схватил нож для резания сыра и наложил им себе масла, а ломтики лимона положил не в чай, а на хлеб, но все это, видно, пришлось ему очень по вкусу. Наевшись до отвала, островитяне пошли отдохнуть в свободную палатку: в наш тайный поход мы можем отправиться лишь ночью, и для отдыха оставалось еще много времени.
Часа через два после наступления темноты Атан окликнул меня и сообщил, что пора идти. По его серьезному и торжественному виду можно было заключить, что предстоящая смена владельца пещеры была в его глазах важным событием. Я пошел к себе в палатку и попрощался с Ивонной. Вытащив из почтового мешка под кроватью каменную голову с углублениями на макушке, я и сам почувствовал, будто отправляюсь в дальнее и необычайное путешествие. Как пользоваться этим магическим "ключом", я не знал, а рассказать мне об этом никто не мог. Я первым из людей держал в руках такой камень, не считая тех, кто унаследовал здесь на острове эту тайну. Ивонна вручила мне полную сумку подарков для старой Таху-таху; я вышел на улицу и предупредил Эда и фотографа, что пора трогаться.
Нам предстояло проехать на "виллисе" мимо овцеводческой фермы, уединенно расположенной в горах в центре острова, а затем на полпути между этой фермой и деревней выйти из машины и продолжать путь пешком. В целях маскировки мы навалили в багажное отделение узлы с грязным бельем, а капитан отвез нас на ферму в Ваитеа. Здесь он остановил машину и передал белье для стирки Аналоле, управительнице фермы, которая вместе с несколькими своими подругами взяла на себя стирку белья для экспедиции; здесь находился единственный на острове водопровод, берущий воду из заросшего кратера вулкана Рано Арои.
Эд, трое островитян и я сели в машину, фотограф за руль, и мы отправились дальше. Когда мы выехали из лагеря, небо было звездным, а сейчас вдруг хлынул ливень. Атан, с серьезным и сосредоточенным видом сидевший на ящике с инструментами между мной и фотографом, забеспокоился и шепнул мне, что надо заручиться "хорошим счастьем". Я расслышал, как "деревенский капитан" мрачно буркнул Эду, что ветер как будто меняется. Наши спутники-островитяне были так возбуждены, что по их мрачному тону я не мог с достоверностью определить, были ли они чем-то обеспокоены или их просто угнетала серьезность момента. Я лишь страшно боялся, что случится какое-нибудь непредвиденное событие и они откажутся от своей затеи в самый последний момент. У меня еще свежа была в памяти история с братом звонаря. Сидевшие сзади Эд и двое островитян не обмолвились больше ни единым словом. Фотограф же хранил молчание в силу необходимости: он все равно не понимал ни по-испански, ни по-полинезийски и с местными жителями мог объясняться лишь с помощью мимики и жестов.
Неожиданно он остановил машину и вышел проверить колеса. Братья Атан до смерти перепугались и стали спрашивать, в чем дело. Я успокоил их, сказав, что все в порядке. Было очевидно, что оба очень нервничают, опасаясь всевозможных примет и знамений. Сам я панически боялся, что с "виллисом" что-нибудь стрясется. У фотографа был озабоченный вид; не понимая, о чем мы говорим, он стал жестами объяснять, что машина, видно, идет только на трех цилиндрах.
Но вот "виллис" двинулся с места, прыгая по глубокой и извилистой колее, и над нами в разрывах несущихся по небу ночных облаков засверкали звезды. Оба брата продолжали сидеть в напряженных позах, явно нервничая. Когда мы доехали до места, где должны были остановиться, Атан неожиданно изменил программу и сказал, что лучше ехать прямо в Хангароа и подождать у него дома, пока все в деревне не заснут.
Когда мы приблизились к деревне, он снова изменил свое решение - аку-аку сказал ему, чтобы мы ехали не к нему, а в дом брата. Включив фары, мы пересекли деревню, свернули, не доезжая церкви, к берегу и проехали немного вдоль каменной ограды на другом конце деревни. Здесь Атан попросил остановиться и выключить фары. Начал накрапывать дождь. Энлике Теао остался присматривать за машиной, остальные перелезли через ограду и пошли по большому открытому каменистому полю. Идти в темноте было трудно - вокруг валялось множество мелких кусков лавы. Самого старшего из нас, фотографа, Атан просил опереться на его плечо, чтобы не упасть и не вывихнуть ногу. Эду он несколько раз шепнул, что друзья Атана могут спокойно идти по его земле: у Атана доброе сердце, и аку-аку заботится, чтобы, с людьми на его поле ничего не случилось. О себе он простодушно добавил, что всегда добр, дает пищу тем, у кого ее нет, всегда внимает мольбам о помощи. Поэтому аку-аку им доволен.
Посреди каменистого участка стоял маленький побеленный домик. "Деревенский капитан" несколько раз осторожно постучал в дверь и окно, пока не разбудил, наконец, жену. Дверь открыла строгая полинезийская красавица лет тридцати с лишним. Вдоль ее прекрасной фигуры ниспадали длинные черные как смоль волосы. "Деревенский капитан", чистокровный длинноухий, нашел среди короткоухих достойную продолжательницу рода.
К маленькому столику посреди комнаты придвинули две скамьи. Двигаясь бесшумно, словно тень, красавица жена поставила на столик огарок свечи. Хозяин принес из соседней комнаты плотный бумажный мешок из-под цемента, осторожно вынул из него толстую без обложки тетрадь и положил на освещенный столик. Это была обычная чилийская ученическая тетрадь с желтыми поблекшими страницами, но использовалась она совсем для иных целей. На всех страницах мы увидели значки ронго-ронго, маленькие, изящно нарисованные фигурки птице-человеков и другие загадочные символы, столь хорошо нам известные по редким письменам острова Пасхи.  
Листая тетрадь, мы обнаружили, что отдельные страницы содержат лишь ряды совершенно непонятных иероглифов, тогда как другие сделаны в виде словаря с переводом каждого отдельного знака. Символы ронго-ронго были нарисованы вертикально друг под другом с левой стороны страницы, а справа от каждого знака стоял перевод на полинезийский диалект острова Пасхи, написанный неуклюжими латинскими буквами. Все, кто сидел за столом и смотрел при свете свечи на пожелтевшую тетрадь с письменами ронго-ронго, словно онемели. Было ясно, что перед нами не фальшивка, изготовленная хозяином тетради. Но если человек, нарисовавший эти загадочные знаки, действительно владел тайной письменности ронго-ронго, то эта простая, без обложки тетрадь представляла собой огромную ценность и открывала невиданные перспективы толкования древней неразгаданной письменности острова Пасхи.
Я обратил внимание на дату "1936", написанную на одной из страниц, и спросил хозяина, где он достал эту чудесную тетрадь. Он рассказал, что ему передал ее отец за год до своей смерти. Хотя отец не знал ни письменности ронго-ронго, ни современного алфавита, тетрадку сделал все же он - тщательно скопировал ее со старой книги, которую, в свою очередь, составил его отец и которая пришла в полную ветхость. Дед хозяина был человек ученый, умел петь ронго-ронго и вырезать эти знаки на деревянных дощечках, В то время несколько островитян умели писать, они обучались грамоте, находясь в рабстве в Перу. Один из них помог старику, владевшему секретом ронго-ронго, записать значение древних священных знаков, которые начали совсем забываться молодым поколением острова, после того как большинство островитян, умевших читать ронго-ронго, было увезено в рабство и там погибло.
Атана и красавицу жену Эстевана тетрадь с ронго-ронго поразила не меньше, чем нас самих. Эстеван с гордостью заявил, что не показывал ее еще ни одному человеку. Он хранил тетрадь в своей пещере в бумажном мешке и лишь изредка вынимал ее, когда хотел вспомнить отца. Он решил сделать новую копию, пока тетрадь еще не истрепалась, но убедился, что срисовать маленькие значки с сорока одной страницы - адский труд. Я сказал, что если одолжить тетрадь нашему фотографу, тот может сделать ему точную фотокопию, и Эстеван в конце концов нехотя на это согласился[1].
Была уже глубокая ночь, и я спросил, не пора ли трогаться в путь. Хозяин ответил, что идти еще рано, он знает, когда будет одиннадцать
часов, в этот час замычит какая-то "определенная корова". Никакой коровы я не услышал, но тем не менее мы вскоре вышли из дома. Черноволосая хозяйка взяла свечу и проводила нас до дверей. Пока мы пробирались по каменистому полю, Атан вновь заботливо помогал фотографу, и скоро мы очутились около "виллиса". Энлике, которому надлежало нести охрану, спал как убитый, навалившись на руль. Растолкав его, мы поехали дальше в сторону колонии прокаженных, но вскоре свернули на протоптанную скотом тропу, ведущую в глубь острова. Было темно, никакой дороги здесь не было, и Атан, как регулировщик движения, показывал вытянутой рукой, куда ехать дальше по этой непроезжей местности. Белая тряпочка на указательном пальце - единственное напоминание о перенесенном заражении крови - хорошо видна была в темноте и служила отличным указателем дороги. Через полчаса, когда мы оставили позади Пуна Пау с карьером, где когда-то изготовлялись пукао, Атан подал знак остановиться. Все шестеро вышли из машины, с удовольствием разминая ноги. Окутанная мраком спящая деревня осталась далеко позади. Дождь кончился, и звезды постепенно отвоевывали у туч небо. "Деревенский капитан" взглянул вверх и прошептал, что раз дождь кончился, значит с нами "хорошее счастье". Эта реплика со стороны жителя острова Пасхи в самый разгар засухи показалась и Эду и мне весьма странной, ведь любой дождь в это время года жители, где бы они ни находились и что бы они ни делали, встречали с величайшей радостью.. Маленький Атан тут же добавил, что он уверен - все пройдет хорошо, ведь у его тетки Таху-таху есть большая сила м а н а. Она не только рассказала ему, как себя вести, но и приготовила все, что надо, в земляной печи около пещеры.
Прежде чем идти дальше, предстояло перелезть через высокую и шаткую каменную стену. Атан взял у фотографа всю аппаратуру и заботливо ему помогал. Я до смерти боялся, что кто-нибудь свалится со стены и это будет воспринято как недоброе предзнаменование. Но мы удачно перебрались на ту сторону и попали на узкую малозаметную тропинку. Атан просил меня идти впереди и осторожно светить фонариком под ноги. Через некоторое время проклятый фонарь потух, и мне пришлось остановиться. Оба брата страшно испугались и, нервничая, спросили, в чем дело. Я пытался их успокоить и, поковырявшись в фонаре, пока лампочка вновь слегка не затлела, пошел дальше. Но они были заметно взвинчены и не могли успокоиться до тех пор, пока фотограф не сунул мне свой фонарик и я опять осветил дорогу.
Тропа петляла по засеянному высокой кукурузой полю. Иногда попадались голые каменистые участки. Место это, как мне потом рассказал Атан, называется Матамеа, что на языке островитян обозначает планету Марс. Я все время старался не терять ориентировки, но ночь была черной и лишь очертания трех круглых холмов виднелись на фоне звездного неба - один впереди, два других справа.
Шесть человек безмолвно двигались в ночной темноте. Какой странный поход, как причудливо сплелись прошлое и настоящее!
Я шествовал впереди. В переброшенной через плечо дорожной сумке лежала принадлежавшая "деревенскому капитану" тетрадка с письменами ронго-ронго, а в почтовом мешке норвежского королевского министерства иностранных дел - каменная голова, которую вручил мне Атан. За мной гуськом шли остальные, неся фотоаппаратуру и пустые картонные коробки. Когда мы вышли в открытое поле, поросшее высокой сухой травой, Атан шепнул, что надо остановиться, и попросил меня погасить фонарь.
Его старший брат, "деревенский капитан", отошел шагов на пятьдесят влево и стал в высокой траве спиной к нам. Мы услышали, как он медленно заговорил по-полинезийски. Его спокойный и необычайный голос был ясен и мелодичен, звучал довольно громко, хотя говорил он далеко не в полную силу. Впереди него в траве не было ни души - лишь его черная спина вырисовывалась на западе на фоне звездного неба. Атан широко раскрыл глаза и шепнул нам, что брат разговаривает с местными аку-аку, желая их задобрить. Возвратившись к нам, "капитан" категорически предупредил нас, что, когда мы сейчас сойдем с тропы, разговаривать следует лишь шепотом, необходимо не улыбаться и сохранять полную серьезность. Затем меня снова попросили идти впереди, на этот раз сквозь высокую траву, в направлении того места, где Эстеван произнес свой монолог. Сухая высокая трава росла довольно редко; когда мы остановились, Эстеван присел на корточки и начал копать руками песок.. Скоро мы заметили блестящий зеленый банановый лист, и я понял, что именно здесь побывала рано утром старая Таху-таху и приготовила так называемую у м у, или полинезийскую земляную печь. По мере того как удалялся слой за слоем банановых листьев, они становились коричневыми и дымились ароматным паром; вскоре показались белое мясо зажаренного целиком цыпленка и три картофелины батата, в ноздри ударил чудесный своеобразный запах, от которого у нас потекли слюнки, а ночь наполнилась непередаваемым очарованием. Пока вскрывали земляную печь, Атан сидел как на иголках и все шире раскрывал глаза. Когда появился цыпленок и выяснилось, что он превосходно зажарился, у него как бы отлегло от сердца. Земляная печь Таху-таху была удачной, нам сопутствует "хорошее счастье".
Мы благоговейно сидели на корточках вокруг земляной печи и вдыхали удивительный запах. Меня шепотом попросили отломить крошечный кусочек жирной гузки: я должен съесть его один, а остальные будут смотреть. Одновременно надо громко произнести на местном наречии полинезийского языка:
- Хекаи ите уму паре хаонга такапу Xанау еепе каи норуего.
Позднее я убедился, что даже местные жители затрудняются перевести все слова этого древнего изречения. Смысл его состоит в том, что мы должны откушать из норвежской земляной печи длинноухих и приобрести силу м а н а для того, чтобы войти в пещеру.
Братья по-прежнему явно нервничали, и я, как никогда, старался без запинки произнести не совсем понятную мне фразу. Призвав на помощь все мои познания по анатомии ощипанного цыпленка, я, наконец, нащупал нужную часть у хвоста. Позднее я заметил, что ноги птицы хотя и не отрублены, но почему-то переломаны в суставах и вдавлены в тело, голова и шея прижаты набок, а клюв обрезан у основания. Я вспомнил, как староста однажды сказал мне, что если хочешь убить врага, надо проделать какую-то магическую манипуляцию над клювом курицы. Я отломил крошечный кусочек гузки, положил его в рот и разжевал. Очень вкусно. Затем меня попросили взять по кусочку от каждой из трех картофелин, батата, они также оказались превосходными на вкус. Во рту осталась круглая куриная косточка. Я не знал, проглотить ли ее или выплюнуть, только бы не совершить оплошности! Я сосал ее до тех пор, пока Энлике не сделал мне знак выплюнуть. Но тут вмешался Атан и попросил меня выложить кость на банановый лист.
Теперь мне велели отломить по кусочку цыпленка и батата для каждого из остальных; все, в том числе и я, который прислуживал, снова повторили сложное изречение. Когда фотограф, не понимая ни единого слова, первым отважился раскрыть рот, я очень волновался, но он пробормотал что-то настолько невнятно, что по крайней мере ничего плохого никто не услышал. Эд отделался тем, что сунул в рот кусок дивной курятины, как только я произнес за него это трудное изречение.
После того как эта часть испытания осталась позади, я подумал о том, ограничивается ли моя доля ароматного цыпленка крохотным кусочком гузки, и искренне обрадовался, когда Атан шепнул, что теперь можно без всяких стеснений съесть ради "хорошего счастья" всего цыпленка. аку-аку увидели, как мы едим в их честь, и остались довольны. Никогда я не ел более ароматных и искусно приготовленных цыпленка и батат, чем зажаренные в банановых листьях в земляной печи старой Таху-таху. Старое танцующее привидение оказалось такой волшебницей, что без кулинарной книги и приправ превзошло самого искусного шеф-повара. Да и найдется ли ресторан, где над головой искрится такое звездное небо, на стенах колышется тень травы, а блюда приправлены чудесным пряным ароматом степного простора и догоревшего костра?
И все же не мы, сидевшие вокруг и уплетавшие цыпленка, были почетными гостями стола. Вся эта церемония устроена в честь и к радости тех гостей, у которых не было желудка, а поэтому и столь лютого, как у нас, аппетита; этим невидимым гостям достаточно было лишь созерцать, как исчезает вкусный цыпленок. Мне стало искренне жаль аку-аку, невидимо присутствовавших во время ночного угощения. Атан прошептал, что время от времени следует кидать через плечо обглоданную кость, приговаривая:
- Ешь, родовой аку-аку!
Обращаться к аку-аку надлежало полным голосом, а меж собой говорить лишь шепотом. Видимо, лишенные желудка почетные гости плохо слышат, гораздо лучше у них развито зрение.
В разгар еды с жужжанием прилетела отвратительная зеленая муха и всеми шестью лапками уселась на нашу закуску. Я уже хотел согнать этого паразита, но на мгновение заколебался, опасаясь совершить какую-нибудь оплошность, и очень кстати: Атан неподвижно уставился на муху и восхищенно прошептал:
- аку-аку поет, это "хорошее счастье"!
По мере того как трапеза подвигалась к концу, на душе у него явно становилось веселее. Когда от всей еды осталась лишь часть большой картофелины батата, мне велели раскрошить ее на маленькие кусочки и разбросать их вокруг - на земле, на банановых листьях, на месте догоревшего костра.
- Теперь,- прошептал Атан,- все готово.
Он поднялся и попросил меня взять "ключ", чтобы открыть им вход в пещеру. Я сгорал от нетерпения. Пройдя всего лишь пятнадцать-двадцать шагов, Атан остановился, и мы присели на корточки. На коленях у меня лежал оскаленный серый череп.
- Теперь спроси своего аку-аку, где вход,- неожиданно и чуть не с вызовом прошептал Атан.
Я начал нервничать. Мы находились посреди какого-то поля, плоского, как пол. За исключением трех холмов, черневших подобно далеким силуэтам на фоне звездного неба, вокруг не было видно никаких гор. Где же пещера? Здесь нет ни единого камня, хотя бы величиной с собачью конуру.
- Нет,- ответил я,- я не могу об этом спросить. Нельзя спрашивать о входе в чужие владения.
К счастью, Атан со мной согласился. Он показал на землю прямо у меня под ногами, и я заметил небольшой плоский камень, наполовину засыпанный песком и увядшей травой, такой же, как и десятки миллионов других камней вокруг. Он шепотом попросил меня наклониться, держа перед собой мертвую голову, и, громко, обращаясь в сторону лежащего на земле камня, сказать:
- Отвори вход в пещеру!
Чувствуя свое идиотское положение, я все же исполнил его просьбу. Держа в руках оскаленный череп, я нагнулся к земле и повторил за ним магический пароль:
- Ма таки ите ана кахаата маи!
Затем Атан взял у меня из рук каменную голову и попросил "войти". Я очистил от песка и травы указанный им камень; по величине он оказался с кофейный поднос. Я дотронулся - камень подался. Опрокинув его, я увидел в земле зияющую черную дыру, настолько узкую, что пролезть в нее было невозможно. В отверстии виднелись, четыре каменные плитки. Я осторожно, чтобы вниз не посыпались песок и трава, вынул их, и отверстие, наконец, оказалось в самую пору для не слишком упитанного человека.
- Теперь входи,- приказал Атан.
Я сел на землю и свесил вниз ноги. В черном отверстии невозможно было что-либо разглядеть; опершись на локти, я стал спускаться вниз, стараясь нащупать ногами, дно. Но дна я не обнаружил и по сигналу Атана отпустил руки и полетел в неизвестность. Мне показалось, что я уже испытывал нечто подобное; я вспомнил, как однажды ночью во время войны сидел точно так же, свесив ноги в черную дыру. В тот раз отпустить руки мне приказал сержант, но за спиной был парашют, и я знал, что приземлюсь среди друзей на тренировочном поле в Англии. Но где я приземлюсь сейчас, знал лишь маленький Атан, глядевший на меня своими большими удивительными глазами, а он явно не был уверен в дружелюбии подземных аку-аку.
Итак, я полетел в темноту, но падал недолго и приземлился на что-то мягкое и пружинящее.
Вокруг кромешная тьма, и я не понимаю, на чем стою. И только прямо над головой можно заметить в потолке небольшое круглое отверстие, сквозь которое виден: ряд тускло мерцающих звезд. Но вот в отверстии показалась черная тень головы и руки, протянувшие мне фонарь. Здесь было неглубоко, я дотянулся до фонаря и зажег его. У меня под ногами блестели два белых черепа, на макушке каждого - грозные наконечники копий из черного обсидиана. На одной из этих скульптур с виска сбегала какая-то ржаво-зеленая полоска. Сам я стоял на толстой циновке из желтого, камыша то тор а, сплетенной с помощью коры; циновка была такой толстой и мягкой, что казалось, будто стоишь на матраце. Справа пещера упиралась в каменную стену, и ширина ее в том месте, где я стоял, составляла всего лишь два-три метра; но она продолжалась влево, и там виднелся хаос причудливых лиц и фигур, в упор глядевших на меня отовсюду, куда доходил тусклый свет фонаря. Фигуры, видно, стояли вдоль стен на таких же циновках, как и я.
Только я успел окинуть их беглым взглядом, как Атан протянул мне камень-"ключ", повернулся и осторожно спустил в дыру ноги и нижнюю часть тела. Я заметил, что прямо надо мной вокруг отверстия потолком служат искусственные плиты, но дальше вглубь идет естественный тоннель и с его потолка свисают круглые, как сосульки, натеки застывшей лавы.
Я отполз в сторону, чтобы Атан мог спрыгнуть вниз. Приземлившись на циновку, словно мячик, он первым долгом отвесил почтительный поклон обоим черепам, а затем поздоровался с другим черепом из камня, который лежал немного подальше в тоннеле и представлял собой точную копию головы-"ключа". Теперь, шепнул он, я должен положить камень-"ключ" рядом с другим сторожем и негромко произнести, что я длинноухий из Норвегии и пришел сюда со своим братом. Потом, оглядевшись по сторонам, Атан показал мне, что из ямок на втором черепе тетка тоже высыпала магический порошок: бояться теперь нечего. Старая Таху-таху все прекрасно подготовила, он сделал так, как она велела, и аку-аку вполне довольны.
Я посветил в углы, и, словно в ревю, передо мной проплыли дьявольские морды и странные уродливые фигуры из камня.
- Вот это твой дом,- заверил меня Атан,- теперь ты свободно можешь здесь ходить.
Он добавил, что пещера называется Раакау - слово это, насколько ему известно, представляет собой одно из названий луны. Чтобы освободить место фотографу и Эду, которые уже спускались в отверстие, мы с Атаном отползли еще дальше в глубь пещеры по узкому проходу между двумя широкими каменными "полками", которые были покрыты желтыми камышовыми циновками и сплошь заставлены самыми причудливыми фигурами.
Несмотря на небольшие размеры - через несколько метров проход внезапно упирался в темную поперечную стену,- этот подземный "лунный" тайник Атана был настоящей сокровищницей. Какое множество невиданных доселе самобытных творений, редких произведений искусства! Любой антиквар потерял бы здесь голову. Ни в одном музее мира нет таких фигурок, здесь каждый предмет -этнографическая новинка, рисующая картину удивительного и сокровенного духовного мира, причудливой фантазии жителей острова Пасхи. Каждая из этих многочисленных подземных реликвий отличалась от всего того, что нам доводилось видеть прежде. Единственным знакомым мне традиционным мотивом острова Пасхи была здесь фигурка птице-человека с кривым клювом и руками за спиной, но такая фигурка всегда вырезалась из дерева, и никому не случалось видеть тангатаману вырубленным из камня. Здесь были также маленькие каменные копии своеобразных весел острова Пасхи. Да, здесь было все:, от людей и млекопитающих до птиц, рыб, пресмыкающихся и беспозвоночных и много разных фантастических гибридов. Тут и там попадались группы из нескольких фигур на одном камне. Вот, например, два птице-человека держат между собой какое-то животное, похожее на кошку. Имелось и много странных фигур с искаженными формами, с приделанной где попало головой. Много было и скульптур, смысла которых никто из нас вообще не понимал.
Проход между "полками" был застлан толстым слоем сена. Когда Атан был ребенком, за пещерой присматривала его тетка Таху-таху; она и сейчас приходит сюда ночевать, когда бывает в подавленном настроении и грустит по тем, кто ушел в иной мир. Она была здесь сегодня утром и мыла камни - два из них были еще мокрыми.
Шло время, и Атан чувствовал себя все более свободно. Через полчаса он вдруг громко заявил:
- Теперь все в порядке, можем говорить и делать что хотим в твоем доме, брат.
Было ясно, что, выполнив все указания тетки, Атан считал себя вне опасности. Пещера со всеми ее богатствами и ответственность за нее законно переданы новому владельцу. Больше всего Атан волновался при вскрытии земляной печи, но курица удалась на славу, и теперь он успокоился, для него вся эта дьявольщина осталась позади. Считал ли он, что вся ответственность ложилась после этого на меня, или же полагал, что аку-аку сложили теперь здесь свои полномочия и отправились в более спокойное место,- мне было неясно. Как бы то ни было, Атан, несмотря на свое почтение к камням, испытывал большое облегчение. Он любезно попросил нас не трогать два белых человеческих черепа - это останки двух его родичей. Что же касается остальных камней в пещере, то мы можем забрать столько, сколько уместится в наших картонках.
В пещеру мы спустились в полночь, а обратно вышли в два часа ночи. Выбравшись с помощью друг друга на землю, мы с наслаждением вдыхали свежий ночной воздух. "Деревенский капитан" принес сочный арбуз, мы съели его. Мы завалили вход в пещеру, не маскируя его песком и травой; днем наши люди придут сюда за остальными камнями.
На обратном пути все было тихо, кругом ни души, ни огня. Лишь табун невидимых лошадей помчался при нашем приближении прочь, выстукивая глухую барабанную дробь. Атан позабыл о фотографе, которому пришлось полагаться теперь только на свои собственные силы. По-видимому, аку-аку не подстерегали нас больше в темноте среди камней.
Эд спросил Атана, что сделает он с пещерой, когда там не останется больше камней.
- Пещеру я сохраню,- ответил Атан.- Пригодится, если будет война.
В эту ночь в палатке почти не сомкнули глаз. Парафиновый фонарь светил над дневником, пока на востоке не заалел рассвет; все же, прежде чем стюард начал бить по сковороде, возвещая о начале нового напряженного дня, мне удалось чуть-чуть вздремнуть. Когда я направился за палатки для утреннего туалета, любопытный Ласарус был уже тут как тут.
Однажды староста сказал мне, что если в тайную пещеру сразу войдут несколько человек, то аку-аку переселятся в другое место. Без них же тайный вход в пещеру потеряет свою магическую силу, и его тотчас смогут обнаружить проходящие мимо люди. Я начал понимать практический смысл их суеверия: на острове Пасхи, больше чем где бы то ни было, действует правило: "Что известно одному, неведомо никому, что известно двум, о том знают все". Не успел Энлике узнать, что он пойдет в пещеру Атана, как похвастался об этом Ласарусу, и об этом начали шептаться жители деревни.
Несколькими днями ранее, часа за два до рассвета, ко мне явился Ласарус и принес из своей пещеры камни. Он был явно обеспокоен чем-то, очень возбужден. Не произнося ни слова, Ласарус достал из мешка огромную птицу, напоминавшую пингвина. Фигурка была в натуральную величину, и меня поразило ее удивительное сходство с этой птицей. Я знал, что, помимо холодных областей Антарктики, пингвины водятся лишь на Галапагосских островах. Ласарус снова запустил руку в мешок, и на этот раз появилась голова совершенно сказочной птицы с клювом, полным острых, как шило, зубов. Под конец он достал голову хищного зверя, морда которого была сильно поцарапана во время переноски. Ласарус долго сидел молча, устремив на меня мрачный взор. Наконец он рассказал, что был этой ночью на волосок от смерти. Два раза спускался он по обрыву в пещеру за скульптурами, и когда второй раз поднимался наверх, то обломился кусок камня, за который он держался рукой. Внизу - сорокаметровая вертикальная стена. Ласарус потерял равновесие и, уже почти падая в пропасть, сумел в последний момент ухватиться левой рукой за другой выступ, вернуть равновесие и осторожно преодолеть оставшиеся до края обрыва пятнадцать метров. Выбравшись целым и невредимым на равнину, он долго сидел и думал: "Откуда эта неудача? Может быть, не следует выносить из пещеры камни?"
Возвращаясь ночью в Анакену, Ласарус снова и снова задавал себе этот вопрос, а теперь, явно терзаясь сомнениями, задал его мне.
- Лазить ночью по обрыву - безумие,- сказал я.-
Разве ты не понимаешь сам, что это опасно?
На эти слова Ласарус не реагировал и лишь скептически на меня посматривал; было очевидно, что он привык лазить так: именно ночью и один.
- А впрочем, разве это неудача? Наоборот, тебе страшно повезло, раз ты сумел ухватиться за другой выступ,- добавил я.
Эти слова, наконец, дали его мыслям другое направление, и он немного повеселел. Да и в самом деле, ведь он не сорвался, напротив, ему чертовски повезло, и он сидит здесь без единой царапины. Но почему такой испуг и переживания?
Ответить на это было не так-то легко. Я внимательно пригляделся к лежавшим на койке камням; Ласарус их никогда не мыл и не чистил, но сегодня оскаленная голова хищного зверя получила огромную царапину. Я показал это Ласарусу, и он огорченно взглянул на свежую рану.
- Разве хорошо обращаться так со своими камнями?- спросил я, пытаясь отвести разговор.- Что бы ты, интересно, сказал, если б тебя и старосту засунули в один мешок, не положив между вами даже травы, и вы колотились бы друг о друга?
Ласарус почувствовал угрызения совести, казалось, он нашел в моих словах объяснение своих ночных треволнений. Мы договорились, что больше он в пещеру один за камнями не пойдет: она расположена в таком месте, где ночные прогулки слишком опасны. Ласарус совсем успокоился, поняв, как счастливо закончилось его опасное путешествие, и вышел из палатки. На улице уже занялась заря.
В ту ночь, когда мы готовились пойти в пещеру Атана, около палаток, как кот вокруг горячей каши, ходил Ласарус. Улучив момент, когда я остался один, он сообщил мне, что наша затея ему известна и что он сам решил взять меня в свою пещеру после того, как мы осмотрим пещеру Атана.
На другое утро после похода в пещеру Атана Ласарусу не терпелось, он бродил за палатками, надеясь поговорить со мной, пока я, согнувшись в три погибели, мыл голову в тазу. Никаких нескромных вопросов он не задавал, угадывая чутьем, что ничего плохого ночью не случилось. Потом он исчез, так, казалось, ничего и не разнюхав.
В эти дни Ласарус и еще несколько длинноухих работали у Арне в Рано Рараку, но есть и спать приезжали оттуда верхом в пещеру Хоту Матуа. Все наши рабочие-островитяне получали ежедневный паек, а те из них, кто жил в долине Анакены, угощались к тому же остатками с нашей кухни. Но сегодня Ласарус своей порцией был недоволен. Когда стемнело, он пробрался ко мне и попросил курицу, настоящую живую курицу. Островитяне приносили мне иногда в подарок живых кур, и если те не будили нас на заре, то оставались в живых и свободно разгуливали среди палаток. Правда, часть кур все же исчезала при загадочных обстоятельствах. Некоторые утверждали, что видели перед восходом солнца фотографа, когда он, крадучись, пробирался среди палаток босиком, в пижаме и с ножом в руке. Фотограф, несомненно, каждый день проклинал тех островитян, которые наводняли лагерь кукарекающими петухами и кудахтающими курами.
Я догадался, что Ласарус что-то затевает, и сказал стюарду, чтобы тот дал ему одну из наших кур. Стюард подкрался к куриной стае за палатками, бросился в самую гущу этой клохчущей компании и схватил за ногу одну из удиравших кур. Счастливый Ласарус вернулся с курицей под мышкой.
- Стюард поймал белую курицу - это признак "хорошего счастья".
Прежде чем уйти, Ласарус спросил, сможем ли мы проехать завтра на моторной лодке вдоль побережья, он хочет показать мне свою пещеру. Я предложил, чтобы с нами поехали фотограф и Билль. Ласарус согласился, и капитан отправился вечером на "виллисе" в деревню, чтобы захватить Билля.
На следующее утро мы собрались на борту нашего судна, В бухте - полный штиль. Ласарус сказал, что когда мы вынесем из пещеры камни, там необходимо что-нибудь оставить, пустовать пещера не должна. Спустившись в трюм, он попросил дать ему два не начатых рулона материи на платье и любой небольшой, никому не нужный предмет. Он тщательно выбирал расцветку ткани, что же касается "любого предмета", то сразу согласился на мое предложение взять ножницы. Я догадался, что рулоны предназначены его старшим сестрам, а для аку-аку хватит и ножниц.
Мы спустились в моторку, где нас ждали первый машинист и моторист,- они высадят нас в точке, которую укажет Ласарус. Лодка пошла на запад вдоль скал северного берега острова. Всех радовала штилевая погода, сулящая спокойную высадку. Но, к своему удивлению, мы заметили, что чем дальше от Анакены, тем сильнее качает моторку. Не удивлялся один лишь Ласарус, сидевший с неподвижным взглядом, крепко ухватившись за борт. Он заметил, что, когда кто-нибудь отправляется в пещеру, аку-аку всегда волнуют море.
Берег, вдоль которого мы плыли, был крутым и высоким. Внизу, у самой воды, хаотически нагромождались глыбы лавы. Вскоре Ласарус показал на полоску метров в пятьдесят между двумя крутыми каменными грядами. Как-то раз, когда его бабушка ходила туда ловить рыбу, она неожиданно наткнулась на другую старуху, которая мыла и сушила на берегу вынесенные из пещеры фигурки. Бабушка, сделав вид, что ничего не заметила, прошла мимо, но когда вскоре возвратилась обратно, старуха спокойно ловила рыбу, а камней и след простыл. Отсюда Ласарусу известно, что и в этом месте должна быть тайная пещера.
Вскоре мы миновали одинокую ветряную мельницу в долине X а н г а-о-Т е о; когда-то здесь находилось крупное поселение, но теперь долина была пустынной и заброшенной; Здесь Ласарус снова обратил наше внимание на полоску дикого берега длиной метров в сто, где, по его словам, находилась тайная пещера. Его двоюродный брат, Альберто Ика, вынес из нее драгоценные дощечки ронго-ронго, ноаку-аку вынудили его отнести их обратно в пещеру.
Не успел Ласарус показать нам это место, как на лице его отразился испуг: он заметил на берегу людей. Остальные пассажиры ровным счетом ничего не заметили, но Ласарус, который днем видел, как орел, а ночью,- как сова, разглядел, что там на камне сидят четыре человека. Откуда они, что делают? Ласарус пристально смотрел на берег до тех пор, пока мы не обогнули следующий мыс. Между тем волнение усиливалось, всем было ясно, что при таких условиях пытаться высадиться на берег бесполезно.
Мы сделали несколько кругов около скалы, где находится пещера Ласаруса, и он пытался показать нам небольшой карниз на возвышавшемся прямо над головой крутом обрыве,- там расположен вход в пещеру. Пещера эта "открытая", объяснил Ласарус и до тех пор показывал на берег, пока нам не стало казаться, будто мы и вправду видим его. Но когда мы решили проверить себя, все стали показывать на разные точки, и в конце концов пришлось сдаться.
Машинист развернул лодку курсом на наше судно. Хотя ветер не усилился, а лишь немного изменил направление, море становилось все более и более бурным. Лодка танцевала на крутых волнах, поднимая фонтаны брызг. Держать прямой курс было невозможно, рулевому приходилось все время менять направление и встречать огромные пенящиеся волны, которые шли из открытого моря. Ласарус не произносил ни слова и лишь крепко держался за борт. Остальные следили за движениями рулевого и каждой набегавшей волной; соленая вода обдавала лицо и волосы, а одежда прилипала к телу, словно мокрая бумага. Немного не доезжая ветряной мельницы в Ханга-о-Тео, мы заметили на краю плато четырех человек, похожих издали на маленькие точки; трое из них вскочили на коней и поехали в том же, что и мы, направлении, четвертый помчался галопом в сторону деревни. - Это брат Альберто,- пробормотал удивленный Ласарус.- Остальные, наверное, его сыновья.
Вскоре всадники скрылись из виду, а гадать, зачем они здесь появились, нам было некогда. Немного погодя показалось судно экспедиции. Бурлящие волны сопровождали нас вплоть до бухты Анакены, где они с ревом обрушивались на берег.
Ласарус спрыгнул на берег с такой поспешностью, словно сам черт хватал его за пятки. Все мы, промокшие до нитки, молча поплелись к себе в лагерь. Билль был не менее серьезен, чем Ласарус., Достав мокрый носовой платок, он пытался протереть им стекла очков. Билля до смерти укачало в лодке, рассказывал он мне потом, но он всячески крепился и очень боялся, что Ласарус что-нибудь заметит и истолкует это как дурную примету.
Позавтракав, мы снова отправились в пещеру, но на этот раз оседлали четырех коней и поехали по древней дороге, петлявшей между грудами камней по плато северного берега. Миновав скрипучую мельницу, мы попали на участок, где дорога сохранила первоначальное покрытие, такое же, как на дорогах инков в Перу.
Вскоре Ласарус сошел с коня и подвел нас к скале. Мы увидели изображение огромной извивающейся змеи с чаше образными ямками вдоль всей спины. Как раз об этом горельефе рассказывал он нам раньше, и его же видел отец Себастьян. Билль был восхищен и вместе с тем озадачен: змеи на этих островах не водились, где же заимствовали древние ваятели этот мотив?
Затем мы проехали мимо одиноко лежащей гигантской статуи. Когда-то ее тащили к воздвигнутому на берегу а х у, но так и бросили по дороге, когда до цели оставалось уже совсем близко. Я ужаснулся при мысли о перевозке такой статуи:, от Рано Рараку по прямой линии сюда семь километров, тогда как по этой гористой местности, где подчас трудно проехать даже верхом, расстояние неизмеримо больше.
Здесь мы оставили древнюю дорогу и поехали дальше по каменистой дикой равнине вдоль самого обрыва. Океан по-прежнему был покрыт белыми гребнями волн. Когда мы спускались по руслу высохшего потока, у меня оторвалось стремя, но я успел спрятать его прежде, чем Ласарус что-нибудь заметил, и с одним стременем продолжал путь по все более непроезжей местности.
Когда мы приближались к месту назначения, я заметил, что Ласарус начинает заметно нервничать. Подстегнув прутиком своего коня, он попросил меня ускорить ход, чтобы приехать раньше других. Мы метров на двести опередили остальных. Поравнявшись с двумя огромными каменными глыбами, Ласарус спрыгнул с коня, привязал его и попросил меня сделать то же самое. Затем он в бешеном темпе стянул с себя штаны и рубашку, оста1вшись босиком, в одних трусах. Попросив меня быстрее сбросить одежду, взять курицу и следовать за ним, он схватил моток веревки и помчался вниз по склону к краю обрыва. Я не имел понятия о том, где лежит курица, и крикнул ему вдогонку, но он лишь раздраженно и рассеянно буркнул что-то в ответ, спеша вниз по склону. Заметив висевшую на седле старую сумку, я схватил ее и босиком, в одних трусах бросился вслед за ним. Два наших спутника петляли среди камней на расстоянии ста метров от нас. Я догнал Ласаруса на самом краю обрыва; не оборачиваясь, он нервно и невнятно буркнул мне, чтобы я съел гузку, а небольшой кусочек дал ему, когда он вернется обратно. Я не совсем его понял и спросил, съесть ли мне гузку сейчас или подождать, пока он возвратится, но Ласарус не ответил и исчез за краем обрыва.
В сумке я нашел курицу, ощипанную, зажаренную и завернутую в банановые листья. Порядком поковырявшись, я, наконец, разобрал, где же на завернутом в банановые листья вывороченном теле курицы голова, а где хвост, и отломил кусочек гузки как раз в тот момент, когда над обрывом вновь показался Ласарус. Я сунул мясо в рот и стал жевать, а ему оторвал полоску от груди, которую он проглотил, озираясь по сторонам, как дикий зверь.
Мы оба стояли в одних трусах на самом краю обрыва - довольно-таки странная церемония! Остальные подъехали к скалам и спешились. Ласарус попросил меня отломить несколько кусочков курицы и положить их на камни. Я сделал так, как просил Ласарус, и он облегченно вздохнул. "Теперь,- сказал он,- мы свободно можем есть курицу и угостить только что подъехавших спутников".
Ласарус по-прежнему страшно торопился. Один конец веревки он обвязал вокруг круглого камня, скрепленного со скалой лишь комком высохшей земли, а остальную часть сбросил вниз с обрыва. Затем снова исчез за краем обрыва, не держась за веревку и не проверив даже, хорошо ли она укреплена. Я посмотрел вниз и крикнул;
- Надежно ли привязана веревка?
Ласарус удивленно посмотрел на меня и ответил, что ему веревка не нужна, а мне чего же бояться, разве со мной может что-нибудь случиться?
Да, не всегда приятно слыть существом сверхъестественным! Я чувствовал печальную необходимость в веревке, но не смел к ней прикоснуться, так плохо она была закреплена. Поэтому я в одних трусах, так же как и Ласарус, стал спускаться, зажав к тому же в зубах обернутые в бумагу ножницы, которые он мне настоятельно велел с собой захватить. Я далеко не альпинист и с ужасом думал о том, что предстоит. Осторожно, шаг за шагом продвигаясь вниз, я нащупал ногой крохотный выступ, но ухватиться за что-нибудь руками было немыслимо. Подо мной был вертикальный обрыв высотой в сорок-пятьдесят метров, и там внизу, между острыми глыбами лавы, в шумном вихре кружились и пенились зеленые волны. Вдали раскинулся пустынный синий океан, но под нами у скал бушевало настоящее морское чудовище; вскипая от ярости и разинув ненасытную пасть, оно лизало скалы, и его бурные, пенистые языки сметали все, что лежало у них на пути. Мне не очень-то хотелось угодить в эту пасть. Оставалось плотно прижаться к скале; один неосторожный шаг - и можно потерять равновесие. Выпрямив спину и легко ступая на цыпочках, Ласарус, подобно канатоходцу, медленно двигался боком вдоль обрыва, показывая мне дорогу. Я же внезапно потерял к его пещере всякий интерес и проклинал всех а к у-а к у острова Пасхи, в том числе и моего, за то, что он впутал меня в такую историю. Как мне хотелось, пока еще не поздно, выбраться снова наверх. Но на это я тоже не мог решиться и продолжал медленно спускаться за Ласарусом. Чтобы сохранить равновесие и не свалиться вниз, я плотно прижал к скале щеку, корпус и обе вытянутые руки.
Никогда больше я не полезу в одних трусах по лавовой стене! Материя цеплялась за малейшую неровность, трусы пригвождали меня к скале, приходилось все время дергать и тянуть, чтобы освободиться. Если б Ласарус пожелал иметь для охраны своей пещеры действительно гадкого а к у-а к у, то этого невидимого сторожа надо было посадить на этом узком карнизе: пускай хватает и тянет людей за трусы в самые неудобные моменты, именно тогда, когда больше всего хочется, подобно тени, проскочить мимо. Пока я двигался по карнизу, ведя непрерывную борьбу, сам Ласарус свободно шел на цыпочках по карнизу.
Спускаясь вниз по зигзагообразной линии, мы в одном месте снова натолкнулись на нашу веревку - она свободно спадала вниз к следующему карнизу. Стараясь как можно меньше натягивать веревку и крепко цепляясь руками и носками за неровности скалы, я спустился на небольшой карниз, где стоял Ласарус. Он прижался к скале, выпрямившись как оловянный солдатик, явно не собираясь двигаться дальше. Место остановки было крайне неприятным, ширина карниза всего лишь фут, и мы едва умещались рядом друг с другом.
Но никакой пещеры не было видно. Ласарус стоял, сохраняя равновесие, и не сводил с меня загадочного взора. Внезапно он протянул свою ладонь и сказал:
- Давай руку!
Можно ли придумать худшую просьбу в такой момент, когда я в разодранных в клочья трусах стою, плотно прижавшись к скале с ножницами во рту? Еще сильнее прильнув к стене и чувствуя, как острая лава, точно острия кораллов, впивается мне в спину, я протянул руку, и он крепко сжал ее в своей ладони.
- Обещай, что до тех пор, пока находишься на острове, ты ни словом не обмолвишься о том, что сейчас увидишь,- настойчиво потребовал он.- Ты можешь поделиться со обоими людьми, но пусть они держат язык за зубами.
Не выпуская моей руки, он сказал, что если его имя будет замешано в такой истории, сестры его придут в бешенство.
После отъезда с острова я могу свободно обо всем рассказывать, даже если "Пинто" привезет на остров слухи, он скажет, что продал копии, и через пару месяцев все будет забыто.
Я обещал выполнить его просьбу, и Ласарус отпустил мою руку. Он велел мне нагнуться и посмотреть вниз. Я вытянулся, как только мог, и в страхе взглянул прямо вниз, на глыбы лавы, окутанные брызгами пены. Чуть ниже под нами, на расстоянии примерно в рост человека, выдавался небольшой карниз, подобный тому, на котором стояли мы, а дальше отвесная скала шла вплоть до самой воды.
- Ну, так где же вход?- с заметной гордостью спросил Ласарус.
- Невозможно определить,- признался я, мечтая лишь о том, чтобы все это скорей было позади.
- Вон там, у тебя под ногами,- сказал он, показывая на небольшой карниз под ногами.
Ласарус помог мне как можно больше наклониться, но все равно я ничего не увидел.
- Чтобы добраться до входа, ты должен в точности повторить все мои движения,- сказал он и начал на карнизе курс обучения, подобного которому я не проходил с той самой поры, когда впервые пришел в школу танцев.
Ласарус попросил меня посмотреть элементы этого трудного танца-свинга, необходимые для того, чтобы спуститься в пещеру. Надо начать с правой ноги и точно проделать указанную серию позиций и полуоборотов, затем встать на колени и, наконец, лечь на живот. Я наблюдал, как он, спускаясь вниз, ставит руки и ноги, как извивается на карнизе, опускается на колени, на живот; но вот видны лишь болтающиеся ноги и, наконец, он совсем исчез.
Я долго стоял в одиночестве, явственно различая громовой гул прибоя, наполнявший все вокруг своим шумом. В нескольких стах метрах к западу, где пустынный берег столь же круто обрывался в океан, я увидел фотографа. Он стоял на самом краю плато, фотографируя пейзаж при заходе солнца. По океану шли белые гребни пены; вон там вдалеке кружили мы сегодня утром, так и не увидев пещеры.
Наконец на карнизе показалась рука, и в ней страшная каменная голова; затем появились голова и тело самого Ласаруса, и он медленно повторил в обратном порядке те же движения, пока вновь не очутился рядом со мной на карнизе.
- Ключ,- буркнул Ласарус и протянул каменную голову.
Теперь он попросил передать ему обернутые в бумагу ножницы. Я снова что есть силы прижался к стене, вынул ножницы изо рта и протянул их ему, а он одновременно передал мне в другую руку "ключ". На этот раз "ключ" представлял собой голову с большими выпученными глазами, бородой и зловещими чертами лица. Длинная шея отходила прямо от затылка, горизонтально, как у зверя.
Ласарус попросил положить "ключ" на небольшой выступ на уровне моей головы; наступила моя очередь совершить жуткий спуск к пещере. Здесь было так мало места, а опасность свалиться позволяла маневрировать столь незначительно, что я вскоре осознал практическую необходимость во всех деталях следовать уроку Ласаруса. Лишь после того, как я повернулся настолько, что мог опуститься на нижнем карнизе на четвереньки, мне удалось увидеть вход в пещеру,: скрытый выступом скалы. Ну и ширина! Мне никогда не снилось, что в такое отверстие может проползти человек. Люди, первыми открывшие эту пещеру, жили, должно быть, совсем по соседству и имели достаточно времени обследовать вокруг себя каждую пядь земли. По словам Ласаруса, пещера называется Моту Таваке, что означает "Утес тропической птицы", а само место расположено у подножия Ваи-матаа на равнине Ханга-о-Тео и называется Омохи. Сначала пещера принадлежала Хатуи, прадеду Ласаруса.
Я стоял на четвереньках на крошечном карнизе, а маленькое отверстие в скале выходило на другой, еще меньший, карниз на том же уровне, но чуть-чуть в стороне. Чтобы попасть туда, мне пришлось наклониться вперед и в сторону, пока я не ухватился за край этого карниза. Лежа на животе, я просунул руки и голову в отверстие за вторым карнизом, тогда как колени и икры по-прежнему лежали на первом, а живот безо всякой опоры висел над бездной, где внизу гудел прибой. Отверстие, в которое я пытался протиснуть свое тело, было настолько узким, что с меня не раз сползали трусы. Камень резал и царапал спину и бедра: здесь почти не было песка, одна только шершавая, острая, как железо, лава. Вначале я различал лишь страшно узкий проход и малюсенький просвет перед ним. Я долго лежал над бездной, усиленно работая икрами, и когда, наконец, подтянул к себе ноги, то почувствовал, что проход немного расширился, но оставался таким же низким. Я начал различать вокруг себя какие-то очертания и неожиданно прямо под носом заметил скульптурное изображение двух спаривающихся черепах. По другую сторону стояла совсем маленькая статуэтка, того же типа, что и гигантские фигуры в Рано Рараку.
Я прополз немного дальше, стало свободнее; вскоре я мог сесть и заглянуть в пещеру, в которую через какое-то не видимое еще мною отверстие проникал тусклый свет. Вдоль стен, прямо на сухом каменном полу, тесными рядами стояли и лежали причудливые скульптуры. Здесь не было ни травы, ни циновок. Метрах в пяти-шести впереди мне преградила дорогу большая фигура, несомненно, мужского пола. Растопырив колени и угрожающе подняв руки над головой, истукан, казалось, слегка присел в окружении других фигур. На выступе сзади него лежали два человеческих скелета. Сквозь крохотное отверстие в стене на полуразрушенные кости падал справа тусклый свет, смутно освещавший очертания таинственной сокровищницы.
Вдруг я услышал чье-то дыхание, оно доносилось так отчетливо, будто дышали в углу рядом со мной. Это был Ласарус, он находился еще снаружи и протискивал свое тело в узкое отверстие входа. Какая изумительная акустика: я слышал даже, как трется об острую лаву его кожа!
Ласарус пролез внутрь, и, не совершая никакой церемонии, присел рядом со мной на корточки. Глаза и зубы его сверкали белизной, в темноте он казался негром. Теперь Ласарус снова был таким, каким я знал его по ночным визитам в лагерь. Он показал мне на возвышавшуюся среди других скульптур большую фигуру, как-то странно, предостерегающе поднявшую вверх руки; фигура напоминала регулировщика движения, который управляет всем этим собранием скульптур, тесными рядами стоящих вдоль стен.
- Вот самый важный камень,-сказал Ласарус.- Это древний король, он в пещере вождь.
В отношении остальных фигур Ласарус обнаружил полное неведение; на все мои вопросы он пожимал плечами и отвечал "не знаю". С полной уверенностью он смог рассказать мне лишь о двух плоских каменных дисках с симметрично нанесенными на них символами. Они, заявил Ласарус, изображают солнце и луну. Никто не принуждал нас говорить шепотом, но вся обстановка пещеры и акустика в ней были таковы, что казалось естественным разговаривать приглушенным голосом.
Еще немного поползав со мной, Ласарус опять выбрался из пещеры, чтобы попытаться провести с собой Билля; соблазнять фотографа на это опасное путешествие я не хотел. Прошло несколько минут, и я, наконец, услышал, как Билль шепчет в узком отверстии входа слова какого-то ругательства. Он вырос в самом сердце Скалистых гор и не боялся отвесных обрывов, но таких крысиных нор он никогда не видел в горах Вайоминга.
Протиснувшись внутрь, Билль .некоторое время сидел молча, слепо озираясь вокруг, но неожиданно он заметил рядом с собой фигуры и громко вскрикнул. Подполз Ласарус, посветил фонариком, и мы смогли лучше разглядеть каждую из фигурок. Если в пещере Атана большая часть камней была исцарапана и носила на себе следы чистки и мытья, то ни на одной из фигур в пещере Ласаруса не было ни царапин, ни повреждений. У Атана на выступах-полках лежали циновки, а на полу -вороха сена, и казалось, что находишься в тайном убежище мага; здесь же все напоминало старое уединенное хранилище.
Мы спросили Ласаруса, моет ли он камни.
Нет, ничего здесь не растет, и в этом нет надобности: благодаря сквозняку воздух здесь совершенно сухой.
Мы заметили, что сквозь крохотное отверстие внутрь пещеры проникает холодный сухой воздух. На твердых, как железо, стенах и даже на полуразрушенных костях скелетов не было ни малейшего пятнышка зелени, тогда как у Атана при выходе из пещеры скала покрыта тонким слоем нежно-зеленого мха.
Здесь, в пещере, время летело незаметно. Отобрав несколько самых интересных скульптур, мы условились, что Ласарус и Билль вылезут наружу и примут у меня из рук фигурки, которые я попробую просунуть сквозь узкий входной тоннель так, чтобы их не поцарапать. Но сказать это было куда легче, чем сделать: пытаться пронести что-нибудь неповрежденным, освещая в то же время путь фонариком, совершенно немыслимо, да и как ползти самому, если заняты руки? Только теперь я понял, каким умением должен обладать Ласарус, чтобы приходить сюда по ночам, доставать скульптуры и при этом поцарапать лишь одну фигурку - морду зверя.
Наконец я добрался до выхода, поочередно передвигая перед собой 'несколько скульптур. Здесь я услышал отчаянные крики Билля, но слова разобрать не мог, их заглушал шум прибоя. Путь мне преграждали скульптуры, и прежде чем Ласарус примет их с наружной стороны, я не мог двигаться дальше. Я посмотрел наружу, и мне показалось, что я вижу его руку, но вдруг я понял, что произошло: снаружи царил мрак, наступила ночь.
Ласарус принял у меня один за другим все камни и передал их наверх Биллю. Когда проход был свободен, я выполз наружу и не узнал окружающую местность. В тусклом свете месяца едва можно было различить очертания скалы. Когда я, наконец, очутился в безопасности на вершине плато, тело мое покрылось гусиной кожей, а колени дрожали. Я утешал себя тем, что это, может быть, от холода: в самой пещере было прохладно, да и на ночном ветру нагишом тоже было не теплее.
Пока мы с Биллем карабкались наверх, Ласарус еще раз спустился в пещеру и оставил там два неначатых рулона материи.
Мы мигом оделись и, наслаждаясь горячим кофе из термоса, стали показывать свой ночной улов фотографу. Я заметил, что Ласарус немного покашливает, и Билль тоже признался мне, что чувствует себя не совсем хорошо. Мы знали, что после визита "Пинто" в деревне стал распространяться коконго. Хотя на этот раз болезнь была далеко не так свирепа, как обычно, она все же становилась опасной, Я страшно испугался: ведь если Билль или Ласарус теперь заболеют, тогда последний станет еще более суеверным, вместо того, чтобы постепенно преодолеть страх перед аку-аку и табу.
Билль имел на себе непромокаемую спортивную куртку, свою я отдал Ласарусу, а сам взял мешок с драгоценными фигурками. При тусклом свете луны Ласарус тщательно проверил, не осталось ли на земле клочков бумаги или других следов; мы направились к лошадям, и наш маленький караван тронулся в путь. Мешок был тяжел, а местность невероятно гористой, и держаться на лошади верхом с одним только стременем было делом далеко не легким. Когда мы выбрались на древнюю дорогу, я поравнялся с Ласарусом.
- Теперь ты убедился: в пещере нет злых аку-аку, никто не причинил нам вреда.
- Это потому, что я спустился первым и сказал нужные слова,- раздался его спокойный ответ.
Какие слова произнес Ласарус, я так и не узнал. Не узнал я также, зачем нужно раздеваться, спускаясь в пещеру, где постоянно гуляет такой ветер. Может быть а к у-а к у был старомоден и привык видеть посетителей прикрытыми одной лишь набедренной повязкой? Спросить я не решился - Ласарус ведь считал, что я знаю все об аку-аку не хуже, если не лучше, его самого.
Мы молча ехали по каменистому плато, и вскоре звонко зацокали копыта - началась мощеная часть дороги. Вот донесся пронзительный скрип одинокой мельницы в Ханга-о-Тео. Сквозь гонимые по небу облака любопытный месяц все время заглядывал мне в мешок, и ночь была полна тайн. Дул холодный ветер, и, не напоив, как мы обычно делали, лошадей у мельницы, мы погнали их быстрее: Ласарус кашлял.
Тайная родовая пещера, глубоко под землей находится частная сокровищница Энлике. Вдоль стен разместились причудливые скульптуры.
Пляски хулы на Таити.
Как до, так и после работ на Рапаити экспедиция заходила на остров Таити за пополнением запасов продовольствия и снаряжения. Но никто из нас об этом не жалел. На заднем плане: Ивонна поет в кругу девушек-исполнительниц хулы
**********
[1]Тем самым удалось сохранить для будущего бесценное содержание книги, ибо случилось так, что сразу после нашего отъезда "капитан" покинул остров и судьбы его никто не знает. Может быть, книга осталась лежать в пещере, тайный вход в которую знал только он, может быть, она уплыла в море вместе со своим владельцем. (Прим. автора.) Впервые в Интернет на "A'propos" - сентябрь, 2009 г. 
|
