Элизабет Гаскелл Пер. с англ. Валентина Григорьева
Редактор: Елена Первушина Жены и дочери
Часть III Глава XXII
Неприятности старого сквайра
Дела в поместье Хэмли шли гораздо хуже, чем это можно было заключить из слов Роджера. Более того, очень много затруднений возникало из «обычных обстоятельств», как их называют, которые всегда неопределенны и необъяснимы. Спокойная и бездеятельная миссис Хэмли всю свою жизнь была правящим духом этого дома. Распоряжения слугам, подробные до самой последней минуты, раздавались из ее гостиной или с софы, на которой она лежала. Ее дети всегда знали, где найти ее, а найдя ее, находили любовь и сочувствие. Ее муж, который часто бывал обеспокоен и раздражен по той или иной причине, всегда приходил к ней успокоиться и прийти в себя. Он понимал, какое благотворное влияние она оказывает на него, и в ее присутствии примирялся сам с собой, как ребенок, который успокаивается, когда рядом с ним находится тот, в ком сочетаются и твердость, и нежность. Но краеугольный камень семейного здания разрушился, и камни, из которых оно было сложено, стали распадаться.
Всегда печально, когда подобное горе губительно сказывается на характерах оставшихся в живых и скорбящих. И все же возможно, что это губительное влияние окажется лишь временным или неглубоким; людей, которые переносят утрату тех, кого они сильно любили, зачастую осуждают жестоко и несправедливо. Невнимательным наблюдателям, например, могло бы показаться, что сквайр после смерти жены стал более капризным и требовательным, более вспыльчивым и большим самодуром. Правда в том, что это происходило в то время, когда многие вещи стали его раздражать, а некоторые – горько разочаровали; а ее, к которой он приходил со своим страдающим сердцем, чтобы она исцелила его нежным бальзамом добрых слов, больше не было рядом. Поэтому истерзанное сердце болело и страдало постоянно; и часто, когда он замечал, как его вспыльчивость приносит вред другим, он мысленно обращался к ним: «Проявите ко мне милосердие, ибо я несчастен!» Как часто такие безмолвные мольбы выходят из сердец тех, кто хватается за свое горе не с того конца, как за молитву против греха! И когда сквайр заметил, что слуги научились бояться его, а первенец – избегать его, он не винил их. Он знал, что становится домашним тираном; ему казалось, что все обстоятельства складываются против него, а он слишком слаб, чтобы бороться с ними. Кроме того, почему все в доме и за его стенами пошло наперекосяк именно сейчас, когда он, признав с горем пополам, что его жена умерла, делал все, чтобы дела процветали? Но как раз тогда, когда ему понадобились деньги, чтобы усмирить кредиторов Осборна, урожай оказался необычайно обильным, и цена на зерно упала до уровня, какого не случалось уже на протяжении многих лет. Сквайр застраховал свою жизнь за время женитьбы на очень большую сумму. Эти деньги обеспечили бы его жену, если бы она пережила его, и их маленьких детей. Роджер теперь был единственным адресатом этих капиталовложений, но сквайр не хотел терять страховку, прекратив платить ежегодные взносы. Он бы ни за что не продал даже малой части своего поместья, которое унаследовал от отца; и, кроме того, оно наследовалось целиком. Иногда он думал, как мудро бы он поступил, если бы продал часть земли, и с деньгами, вырученными от сделки, осушил бы и использовал оставшиеся земли.
Как-то, узнав от соседей, что правительство авансирует дренаж за очень низкий процент на условиях, что работа будет сделана и деньги выплачены в указанное время, его жена настояла, чтобы он воспользовался предложенным займом. Но теперь, когда ее больше не было рядом, и некому было поощрять его и интересоваться, как продвигаются работы, он стал ко всему безразличен и больше не выезжал на своем дородном чалом жеребце, выпрямившись в седле, не наблюдал за работниками на заболоченных землях, заросших тростником, не разговаривал с ними время от времени на их собственном грубом и выразительном диалекте. Но процент правительству все равно должен быть выплачен, работают ли люди хорошо или болеют. Потом крыша поместья стала пропускать талый снег, и при осмотре оказалось, что требуется заново перекрыть ее. Люди, приходившие по поводу займов, которые Осборн сделал у лондонских ростовщиков, пренебрежительно отзывались о строевом лесе в поместье: «Очень хорошая древесина… прочная, возможно, пятьдесят лет назад, но теперь она гниет; эти деревья нужно срубить. Разве здесь нет лесника? То ли дело ценности, что предоставил им молодой мистер Хэмли». Их замечания звучали в ушах сквайра. Он любил деревья, под которыми играл мальчиком, словно они были живыми существами; это составляло романтическую сторону его натуры. Глядя на них как на олицетворение стольких фунтов стерлингов, он высоко их ценил, и до сих пор никакое другое мнение не могло изменить его собственное суждение. Поэтому слова оценщиков больно его задевали, хотя он притворялся, что не верит им, и старался убедить себя в этом. Тем не менее, эти заботы и разочарования не имели отношения к источнику его глубокого негодования против Осборна. Нет ничего лучше раненых чувств, чтобы разъедать свою злость. И сквайр верил, что Осборн и его советчики произвели расчеты, основываясь на его собственной смерти. Он так ненавидел эту мысль – она делала его несчастным – что предпочел лелеять несчастную фантазию, что бесполезен в этом мире – рожден под несчастливой звездой – что все идет плохо под его руководством. Но это не сделало его покорным. Он отнес свои неудачи на счет судьбы, а не на свой собственный; и вообразил, что Осборн, его первенец, видя неудачи отца, испытывает к нему неприязнь всю свою жизнь.
Все эти фантазии были бы развеяны, если бы он мог поговорить о них со своей женой; или если бы он привык вращаться в обществе тех, кого считал равными себе; но так сложилось, что он был образован хуже своих товарищей; и возможно, ревность и дурной стыд, что эту неполноценность обнаружили давно, переросли в некоторой степени в чувство, которое он питал к своим сыновьям – менее к Роджеру, чем к Осборну, хотя первый оказался гораздо известнее. Но Роджер был практичным: он интересовался делами поместья, любил слушать подробности домашней жизни, в которых его отец сообщал ему о каждодневных происшествиях, замеченных им в лесу и на полях. Осборн, напротив, был из тех, которых обычно называют «утонченными», изящным до женственности в одежде и манерах; щепетильным в соблюдении ритуалов. Всеми этими качествами его отец гордился в те дни, когда с нетерпением ожидал, что его сын сделает в Кэмбридже блестящую карьеру. В то время он расценивал щепетильность и утонченность Осборна как следующую ступеньку на пути к благородному и выгодному браку, который должен был восстановить прежнее состояние семьи Хэмли. Но теперь Осборн едва ли приобретет себе ученую степень; и все хвастовство его отца отказалось тщетным; щепетильность привела к непредвиденным расходам, а привычки и манеры молодого человека стали предметом беспокойства его отца. Бывая дома, Осборн занимался книгами и сочинительством; а при подобном времяпрепровождении у него находилось всего лишь несколько тем для общения с отцом, когда они встречались за трапезами или по вечерам. Возможно, если бы Осборн проводил больше времени вне стен дома, было бы лучше, но он был недальновиден и мало интересовался наблюдениями своего брата; в графстве он был знаком всего лишь с несколькими молодыми людьми своего круга; даже охота, которую он страстно любил, в этом сезоне была сокращена, так как его отец избавился от пары охотников, которым прежде разрешал охотиться в своих владениях. Количество лошадей на конюшне уменьшилось, возможно, из-за экономии, которую сквайр с энтузиазмом проводил в жизнь, словно хотел наказать себя и своего непутевого сына. В старом экипаже – тяжелой семейной коляске, купленной в дни относительного процветания – после смерти хозяйки больше не нуждались, и он разваливался на части в затянутом паутиной отделении каретного сарая. Лучшую из двух лошадей взяли для кабриолета, на котором теперь разъезжал сквайр, много раз объясняя всем, кто имел желание его слушать, что впервые за многие поколения Хэмли из Хэмли не нужно держать свой собственный экипаж. Другую лошадь отправили пастись, поскольку она была слишком стара для работы. Завоеватель подходил поржать к парковой изгороди всякий раз, когда замечал сквайра, у которого всегда находился кусочек хлеба, немного сахара или яблоко для своего любимца, а также много жалоб. Он рассказывал немому животному, как изменились времена с тех пор, как они оба были в самом расцвете. В привычку сквайра никогда не входило поощрять своих мальчиков приглашать друзей в поместье. Возможно, причиной тому было смущение, с которым он размышлял о недостатках своих владений и сравнивал их с той роскошью, к какой, как он представлял, эти молодые люди привыкли дома. Пару раз он объяснял это Осборну и Роджеру, когда они учились в Рагби.
- Видите ли, вы, школьники, дружите между собой, а посторонние наблюдают за вами так же, как я наблюдаю за кроликами, и все это не игра. Да, вы можете смеяться, но это так. И ваши друзья косо посмотрят на меня, и никогда не подумают, что моя родословная вдребезги побьет их родословные, клянусь. Нет, в Хэмли Холле не будет никого, кто будет смотреть свысока на Хэмли из Хэмли, даже если он только и знает, как поставить крест вместо имени.
В то время, конечно, они не должны были посещать дома, чьим сыновьям сквайр не мог отплатить или не отплатил гостеприимством. Во всех этих вопросах миссис Хэмли напрасно использовала все свое влияние – предубеждения сквайра были незыблемы. Он непомерно гордился тем, что является главой самого старинного рода в трех графствах, но ему было не по себе в обществе ему равных, у него были несовершенные манеры и недостаточное образование – он слишком болезненно это переживал и слишком смущался, чтобы смириться.
Возьмем, например, одну из множества подобных сцен в отношениях между сквайром и его старшим сыном, которая, если ее нельзя было назвать настоящими разногласиями, показывала, по крайней мере, настоящую отчужденность.
Это случилось мартовским вечером вскоре после смерти миссис Хэмли. Роджер находился в Кэмбридже. Осборна тоже не было дома, и он не сообщил, куда уехал. Сквайр полагал, что он находится в Кэмбридже со своим братом или в Лондоне. Ему хотелось знать, где пропадает его сын, что он делает и с кем встречается, только ради новостей и чтобы немного отвлечься от домашних тревог и забот, которые тяжело на него давили. Но он был слишком горд, чтобы задавать вопросы, а Осборн не сообщил ему никаких подробностей своего путешествия. Это молчание усугубило внутреннее недовольство сквайра, и он пришел домой обедать усталый, с тяжелым сердцем пару дней спустя после возвращения Осборна. Часы как раз пробили шесть, и он поспешно прошел в свой маленький кабинет на первом этаже, помыв руки, сквайр направился в гостиную, чувствуя, что опаздывает, но комната оказалась пустой. Пытаясь согреть руки у камина, он взглянул на часы на каминной полке. За огнем не следили, и в течение дня он часто потухал. В камине были свалены полусырые поленья, они шипели и дымили вместо того, чтобы гореть ярким пламенем и согревать комнату, по которой во всех направлениях гуляли сквозняки. Часы остановились, никто не вспомнил завести их, но по часам сквайра уже было послеобеденное время. Старый дворецкий просунул голову в комнату, но, увидев, что сквайр один, собрался уйти и подождать прихода мистера Осборна прежде чем объявить, что обед подан. Он надеялся сделать это незаметно, но сквайр заметил его.
- Почему обед не готов? – резко выкрикнул он. – Уже десять минут седьмого. И почему вы используете эти дрова? У такого огня невозможно согреться.
- Думаю, сэр, что Томас…
- Не говори мне о Томасе. Немедленно подавай обед.
Прошло около пяти минут, которые голодный сквайр провел в нетерпении: набросился на Томаса, который пришел присмотреть за камином; постучал по поленьям, высекая из них искры, но тепла от этого не прибавилось; убрал нагар со свечей, ему показалось, что они дают недостаточно света для огромной холодной комнаты. Пока он этим занимался, вошел Осборн, одетый в вечерний сюртук. Он всегда двигался медленно, и это, в первую очередь рассердило сквайра. Затем сквайр заметил безупречный костюм Осборна, и это смутило его, так как сам он был одет в грубый, черный сюртук, серо-коричневые брюки, клетчатый хлопчатобумажный галстук и сапоги, забрызганные грязью. Он посчитал, что Осборн напоказ разоделся в пух и прах, и уже был готов высказать несколько замечаний, когда дворецкий, который еще внизу ожидал появления Осборна перед тем как сделать объявление, пришел сказать, что обед готов.
- Определенно, еще нет шести, - заметил Осборн, вынув свои изящные небольшие часы. Он едва ли осознавал, что гроза уже надвигается.
- Шесть часов?! Уже перевалило за четверть седьмого, - прорычал в ответ отец.
- Полагаю, ваши часы спешат, сэр. Я поставил свои по часам Хорсгардза[1] только два дня назад.
И вот, сомнение в точности этих старинных карманных часов сквайра оказалось одним из тех оскорблений, на которое было неразумно обижаться, но которое нельзя было простить. Эти часы подарил сквайру его отец. Часы были полновластными хозяевами в домах, конюшнях и на кухнях – даже на церкви Хэмли в былые дни. И разве эти ничтожные французские часики, которые умещались в кармане мужского жилета, должны смотреть свысока на часы почтенного возраста, которые вытаскивают с должным эффектом из кармана в поясе брюк? Нет! Нет, даже если бы это ничтожество отставало со всей Королевской конной гвардией, и в придачу с Лейб-гвардейским конным полком. Бедному Осборну следовало бы лучше это знать, прежде чем бросать тень на отцовскую плоть и кровь, ведь отец так дорожил своими часами!
- Мои часы словно я сам, - произнес сквайр, «брюзжа», как бы сказали шотландцы, - просты, но идут точно. Во всяком случае, они правят в моем доме. Король может жить по часам Хорсгардза, если ему нравится.
- Прошу прощения, сэр, - сказал Осборн, пытаясь сохранить спокойствие. – Я живу по своим часам, которые поставлены точно по лондонскому времени. Я не представлял, что вы меня ждете, иначе бы оделся намного быстрее.
- Я так и думал, - ответил сквайр, насмешливо оглядывая одежду сына. – Когда я был молод, я стыдился проводить столько времени перед зеркалом, словно девушка. Я мог сделать из себя умника, как любой другой, когда ходил танцевать или на вечер, где я, похоже, мог встретить прелестных девушек. Но я бы презирал себя, если бы вертелся перед зеркалом, глупо улыбаясь собственной красоте и все ради собственного удовольствия.
Осборн покраснел и был уже готов отпустить какое-нибудь ироничное замечание по поводу одежды отца, но сдержался и сказал, понизив голос:
- Моя мать всегда ждала, что мы переоденемся к обеду. Я ввел это в привычку, чтобы доставить ей удовольствие, ее я и придерживаюсь сейчас, - он, в самом деле, хранил верность ее памяти, соблюдая все мельчайшие домашние традиции и обычаи. Но сравнение, на которое намекнул Осборн своим замечанием, вывело его из себя.
- И я тоже стараюсь, чтобы ее желания соблюдались. Я делаю и более важные вещи. Я делал их, когда она была жива, как делаю и сейчас.
- Я не говорил, что вы не делаете, - возразил Осборн, пораженный пылкими словами и тоном отца.
- Нет, вы сказали, сэр. Вы это имели в виду. Я понял это по вашему взгляду. Я видел, как вы смотрите на мой утренний сюртук. Во всяком случае, я никогда не противился ее желаниям, когда она была жива. Если бы ей захотелось, чтобы я снова пошел в школу и выучил азбуку, я бы это сделал. … я бы сделал, и я бы не вел себя легкомысленно и не проводил праздно время из страха обеспокоить и разочаровать ее. Все же родители старше школьников… - сквайр задохнулся здесь, но хотя слова не шли у него с языка, его гнев не уменьшился. – Я не позволю вам напоминать мне о желаниях вашей матери, сэр. Именно вы приехали разбить ей сердце.
Осборн испытал неодолимое желание встать и выйти из комнаты. Возможно, было бы лучше, если бы он так поступил, это могло бы привести к объяснению и примирению между отцом и сыном. Но он посчитал, что ему лучше сидеть спокойно и не обращать внимания. Подобное безразличие, казалось, больше всего раздражало сквайра, и он продолжал ворчать и говорить сам с собой, пока Осборн, не в состоянии больше это выносить, не сказал очень тихо, но с большой горечью:
- Я только вызываю ваше недовольство, дом перестал быть для меня домом, это лишь место, где меня контролируют по пустякам и распекают по пустякам, словно я маленький ребенок. Предоставьте мне самому зарабатывать на жизнь – только об этом ваш старший сын имеет право просить – тогда я покину этот дом, и вам больше не будет досаждать моя одежда или отсутствие пунктуальности.
- Вы просите меня почти так же, как давно просил другой сын: «Дай мне причитающуюся мне часть имения»[2]. Но я не думаю, что одобряю то, что он сделал с деньгами…, - и тут мысль, как мало он может дать сыну от «причитающегося» ему, или части от этого, остановила сквайра.
Осборн заговорил:
- Как любой другой я готов зарабатывать на жизнь. Только обучение профессии будет стоить денег, а денег у меня нет.
- Как и у меня, - коротко ответил сквайр.
- И что тогда делать? – спросил Осборн, только отчасти поверив словам отца.
- Тогда вам стоит научиться оставаться дома и не предпринимать дорогих путешествий; и вы должны выплатить счета портным. Я не прошу вас, чтобы вы помогали мне управлять имением – вы слишком утонченный джентльмен для этого. Но если вы не можете заработать денег, по крайней мере, вам не стоит их тратить.
- Я говорил вам, мне очень хочется зарабатывать деньги, - пылко вскричал Осборн. – Но как мне это сделать? Вы, право слово, очень неразумны, сэр.
- Я? – холодно переспросил сквайр, тогда как Осборн распалялся. – Но меня не готовили быть разумным: маловероятно, что люди, которые вынуждены платить деньги за своих расточительных сыновей, разумны. Есть две вещи, которые вы пошли и сделали, и которые выводят меня из себя, когда я думаю о них: вы недалеко ушли от тупиц в колледже, когда ваша бедная мать так много думала о вас, и когда бы вы могли доставить ей удовольствие и обрадовать ее, если бы захотели… и, что ж! Мне не хочется говорить, какая вторая вещь.
- Скажите мне, сэр, - произнес Осборн, почти не дыша от мысли, что отец узнал о его тайной женитьбе; но отец думал о ростовщиках, которые высчитывали, как скоро Осборн сможет вступить во владение имением.
- Нет! – ответил сквайр. – Я знаю то, что знаю. И я не собираюсь рассказывать вам, как я это узнал. Я только скажу вот что – ваши друзья смыслят в хорошей древесине не больше вашего, и я знаю, как вы могли бы заработать пять фунтов, если бы они спасли вас от голода. Вот Роджер – никто из нас не поднимал вокруг него много шума, а теперь у него есть стипендия, теперь я ручаюсь, он стал бы епископом, ректором или кем-нибудь еще, прежде чем мы бы узнали, какой он умный – мы столько времени думали о вас. Я не знаю, почему у меня выходит говорить «мы» - «мы» в этом случае, - произнес он внезапно дрогнувшим голосом – его голос стал совсем унылым. – Мне следовало бы сказать «я», с этих пор на этом свете буду только «я».
Он встал и поспешно вышел из комнаты, опрокинув стул, и даже не остановился, чтобы поднять его. Осборн, который сидел, прикрыв глаза рукой, как делал это уже некоторое время, взглянул на источник шума, затем быстро поднялся и поспешил за отцом, но, дойдя до кабинета только услышал, как дверь заперли изнутри.
Осборн вернулся в столовую разочарованный и печальный. Но он всегда был чувствителен к любому несоблюдению привычных ритуалов, что могло бы вызвать замечания. И даже с тяжелым сердцем он позаботился поднять упавший стул и поставить его на место у стола, а после этого привел в беспорядок блюда, чтобы сделать вид, что к ним прикасались, прежде чем позвонить Робинсону. Когда последний вошел, за ним последовал Томас, Осборн подумал, что необходимо сказать ему, что отец неважно себя чувствует, и ему пришлось уйти в кабинет, и что ему самому не хочется десерта, но он бы выпил кофе в гостиной. Старый дворецкий отослал Томаса из комнаты и по секрету обратился к Осборну.
- Я подумал, что хозяин совсем не в себе перед обедом, мистер Осборн. Поэтому я извинился перед ним. Он выговаривал Томасу по поводу камина, сэр, с чем я никоим образом не смирился бы, если бы не болезнь, которую я всегда готов принимать во внимание.
- Почему отцу не следовало говорить с Томасом? – спросил Осборн. – Но, возможно, он говорил гневно, поскольку неважно себя чувствует.
- Нет, мистер Осборн, не из-за этого. Меня самого довели до злости; и я одарен хорошим здоровьем, как любой в моем возрасте. Кроме того, Томасу не помешает гнев. Ему нужна встряска. Но она должна поступать с правильной стороны… и это с моей, мистер Осборн. Я знаю свое место, я знаю свои права и обязанности так же, как и любой другой дворецкий. И это в мои обязанности входит распекать Томаса, а не в хозяйские. Хозяин должен был сказать: «Робинсон! Ты должен поговорить с Томасом, чтобы камин не затухал», и я бы довел его до ума… как я сделаю сейчас. Но как я сказал ранее, я извинился перед хозяином, за то что страдаю душевно и болен телесно. Поэтому я убедил себя не делать предупреждений, как я бы сделал, например, при счастливых обстоятельствах.
- Я думаю, Робинсон, все это чепуха, - ответил Осборн, устав от длинной истории, которую рассказал ему дворецкий, и которую он невнимательно слушал. – Разве так уж важно, говорит мой отец с Томасом или нет? Принеси мне кофе в гостиную, и больше не забивай себе голову руганью с Томасом.
Робинсон ушел, обидевшись, что его жалобу назвали чепухой. Он продолжал бормотать про себя, временами ругая Томаса и говоря: - С тех пор, как бедная хозяйка умерла, все изменилось. Я не удивляюсь, что чувствует хозяин, потому что я это чувствую. Она была леди и всегда с уважением относилась к должности дворецкого, и могла понять, как он может быть ранен в душе. Она бы никогда не назвала деликатность его чувств чепухой, не она, и не мистер Роджер. Он простой молодой человек, хотя чрезмерно любит приносить в дом грязных и скользких тварей. Но он всегда найдет доброе слово для человека, у которого рана в душе. Он бы подбодрил сквайра, с ним бы он не был таким сердитым и несговорчивым. Как бы мне хотелось, чтобы мистер Роджер был здесь.
Бедный сквайр заперся со своим горем и раздражительностью в грязном, мрачном кабинете, в котором он изо дня в день проводил все больше времени, чем вне дома, перебирая свои заботы и неприятности, пока его не затягивал сам процесс, как белку, должно быть, очаровывает бег по кругу в клетке. Он достал журналы и гроссбухи, подсчитывал арендную плату и каждый раз итоговые суммы оказывались разными. Он мог бы закричать, как ребенок над примером, но он был измотан и устал, зол и разочарован. Наконец, он захлопнул книги.
- Я старею, - заметил он, - моя голова не такая ясная, как раньше. Думаю, скорбь по ней потрясла меня. Я никогда не кичился этим, но она много думала обо мне – благослови ее бог. Она никогда не позволяла мне называть себя глупым, но, несмотря на это, я глуп. Осборну следовало помочь мне. Он достаточно тратил денег на учебу, но вместо этого стал одеваться, как щеголь, и никогда не утруждал себя подумать, как мне придется оплачивать его долги. Мне надо было сказать ему, чтобы он зарабатывал себе на жизнь как учитель танцев, - сказал сквайр, печально улыбнувшись своей шутке. – Он одевается точь-в-точь, как тот. И никто не знает, как он тратит деньги! Возможно, и Роджер в один из дней вернется, ведя за собой по пятам кучу кредиторов. Нет, только не Роджер, он может быть медлительным, но он надежен, старина Роджер. Если бы он был здесь. Он не старший сын, но он проявляет интерес к поместью, и он сделает для меня эти утомительные подсчеты. Если бы Роджер был здесь!
[1] Хорсгардз - здание в Лондоне; по традиции, там несут караульную службу гвардейцы Королевского конногвардейского полка. [2] Евангелие от Луки. Гл. 15:12
ноябрь, 2010 г.
Copyright © 2009-2010 Все права на перевод романа
Элизабет Гаскелл «Жены и дочери» принадлежат:
переводчик - Валентина Григорьева,
редактор - Елена Первушина 
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование материала полностью
или частично запрещено |
