Рождественская сказка
Выбеленное сплошными облаками зимнее небо нехотя заглядывало в комнату, скупо освещая ее своим холодным светом, отчего сумрак беспрепятственно копошился в углах, оставляя светлым лишь небольшое пространство возле высокого окна.
Мона забралась с ногами на широкий подоконник, в свое излюбленное место за тяжелыми плюшевыми портьерами с бахромой из мягких шелковых помпончиков, что весело подпрыгивали, когда по ним проводили рукой. Девушка смотрела в окно, с трудом переводя дух от проделанного в два приема подъема – сначала на невысокий детский стульчик, и только с него уже на подоконник, – с которым она едва справилась в тяжелой длинной пышной юбке, такой неудобной, если ты больная, слабая и такого маленького роста, что в свои девятнадцать лет едва можешь сойти за девочку-подростка. Мона вздохнула и спрятала под широкой юбкой ногу в толстом детском чулке, морщинившимся на лодыжке, и тупоносой туфле с перепонкой, какие носят только девочки.
За легким кружевом деревьев, что росли под окном, расстилалась теряющая в туманной дымке свои очертания долина, в центре которой в ажурной раме кустов и деревьев серебрился замерзший пруд. Серый тихий зимний день скрывал роскошь открывающегося вида, затягивая все пеленой размытых потухших красок. И только яркие цвета шапочек играющей детворы оживляли поблекший пейзаж. Беспечные мальчишки носились на коньках, не боясь выруливать к самому центру пруда, где лед был еще недостаточно крепким, а благоразумные девочки плавно и грациозно катались около самого берега, не рискуя нарушать родительский наказ. На берегу малыши лепили снежную бабу, с трудом справляясь с рассыпчатым легким снегом. Мона вздохнула: такие забавы из-за болезни давно были заказаны ей. А девятнадцать лет назад в семье городского почтмейстера Гранта родилась здоровая бойкая девочка, где кроме нее были еще двое детей: Том и Лия. Младшая, рыжая и зеленоглазая Мона, отличалась задиристым и непоседливым характером. Том же и Лия, оба темноволосые и кареглазые, наоборот, нрава были спокойного и покладистого. Но, несмотря на это различие, все трое были очень привязаны друг к другу.
Болезнь Моны началась после смерти Лии во время эпидемии гриппа. Она стала раздражительной и строптивой, истерические рыдания сменялись приступами слабости, мучительная отдышка не позволяла играть с другими детьми. Временами сердце ее вдруг бухалось вниз, а потом, подскочив, трепыхалось где-то в горле, начинали дрожать руки и тело покрывала испарина. А в довершение всего лицо девочки стало болезненно бледным, глаза припухли и выкатились – ах, если бы они хотя бы не были такими зелеными, что напоминали глаза жабы! – а на шее вырос отвратительный одутловатый зоб. Доктор качал головой, но помочь своей маленькой пациентке никак не мог. − Принцесса, хватит хандрить! – послышался голос матери. Мона зябко повела плечами. «Принцесса…» Принцессой ее прозвали после того, как неизвестно откуда появившаяся в их городе старая нищенка, увидев обезображенную болезнью девочку, предсказала ей, что наложенное на нее заклятие снимет прекрасный принц. − Но знай, – шамкала беззубым ртом старуха, ухватив костлявой рукой испуганную девочку за платье, – снять колдовские чары он сможет, только в том случае, если ты поймешь его, когда он обратиться к тебе на языке, которого никто вокруг не будет знать. С тех пор дети дразнили Мону заколдованной принцессой-лягушкой. Вскоре от обидного прозвища более приятная его половина отделилась, и принцессой ее стали называть дома, а на улице мальчишки обзывали ее лягушкой, а то и жабой, сходство с которыми придавали ее выпученные болезнью зеленые глаза. С тех пор прошло немало лет, ее обидчики забыли и старую нищенку и ее предсказание, но недоброжелательность и гадкие клички продолжали преследовать Мону до сих пор. Это почти перестало ее задевать, но чем старше она становилась, тем больше ненавидела свою внешность и, вглядываясь в свое отражение, часто сама называла себя отвратительной жабой. Обещания нищенки теперь казались ей жестоким обманом. И она резко осаживала саму себя, когда, поддавшись бесплодным мечтаниям, увлекалась, представляя себе свое преображение в романтическом ореоле влюбленности прекрасного юноши. А в те далекие дни слова нищенки заронили в ее детское сердечко надежду. И она сразу решила непременно выучить все языки. Но в их небольшом городе найти учителя хотя бы одного иностранного языка было непросто. За исключением господина Лепре, что обучал девочек в школе французским песенкам и аптекаря отдаленно знакомого с латынью, никто в городе не знал ни одного языка, кроме родного. Правда, поговаривали, что господин граф, владения которого простирались во всю ширь расстилающейся за городом долины, увенчанной прекрасным старинным замком, получил образование в университете и знал иностранный язык. Но, к сожалению, путь в графский замок для простых горожан был закрыт, и Мона начала терять надежду выучить хоть несколько иноязычных фраз, чтобы узнать по ним своего спасителя. Но год спустя, с тех пор, как старая нищенка напророчила Моне избавление от ее болезни, в их городе появился высокий нескладный господин. Обзаведясь маленьким домиком на окраине, он открыл там книжную лавку. Горожане не спешили к нему, и если заглядывали, то скорее, чтобы взглянуть на самого хозяина, а не на его товар. Дело в том, что незнакомец был иностранцем, и хоть говорил на родном им языке свободно и даже по-книжному витиевато, но имел весьма ощутимый акцент. А это всегда настораживает добропорядочных горожан. Если кто-то из них и покидал когда-нибудь свой город, так только для того, чтобы посетить ярмарку, что раз в год устраивалась в соседнем Глосхеме. А кроме того сограждане Моны почитали чтение – за исключением конторских книг и Святого Писания – занятием, приличным лишь благородным господам, что избавлены Провидением от забот о хлебе насущном. Потому больше всего покупателей и зевак в книжную лавку привлекал удивительный, блестящий медью аппарат с четырьмя рядами кнопок, которым продавец книг пользовался при оплате товара. Такого еще не было ни в одном магазине Хомвилладжа, и даже в Глосхеме никто не слыхивал ни о каких кассах. Когда в городе открылась книжная лавка, Мона одной из первых посетила ее, стремясь пополнить запасы скромной семейной библиотеки. Отлученная от детских игр, девочка очень полюбила книги. Она проглатывала их, одну за другой, устроившись в своем излюбленном месте на подоконнике, где долго можно было читать, не зажигая свечей. Оказавшись в лавке, Мона поразилась обилию книг находящихся в ней. Книги теснились на высоких до самого потолка стеллажах, уставленных вдоль всех стен, исключая переднюю, где они были выставлены в стеклянной витрине. Они громоздились посреди лавки на всевозможных этажерках и тумбочках. Книги, выстроенные в высокие башни, высились и на столе хозяина, где оставалось места только для странного аппарата, который, – как позже узнала Мона, – всякий раз, когда продавец поворачивал небольшую боковую ручку, весело позвякивал, и снизу выезжал блестящий черный ящичек с множеством небольших отделений для монет − Молодая леди ищет что-то конкретное? – услышала у себя за спиной довольно высокий мягкий голос хозяина лавки с певучим иностранным акцентом, который показался девочке самой прекрасной мелодией на свете.
− Простите, вы иностранец? – выпалила Мона, в волнении не сумев построить вежливую фразу, и уставилась на появившегося в дверном проеме продавца книг. Вид у того был весьма странный – ворот рубашки охватывал широкий мягкий галстук, концы которого прятались в вырезе щеголеватого замшевого жилета, похожий она лишь однажды видела на господине графе, а сверху вместо строгого темного сюртука, которые носили все взрослые мужчины в их городе, на продавце книг была надета толстая вязаная кофта. Коротко подстриженные кудрявые волосы смешно топорщились беспорядочными завитками, придавая его улыбчивому лицу взъерошенный и растерянный вид, что еще больше усиливалось круглыми очками, за которыми искрились добродушием близорукие глаза. Хозяин лавки изумленно поднял брови, огорошенный столь откровенной и неожиданной реакцией на его простой вопрос. − Простите меня, – поспешила извиниться девочка, – но мне очень надо выучить иностранные языки, вы не могли бы мне помочь?
Книжник с удивлением смотрел в смышленые горящие решимостью глаза девочки, подкупившей его своей прямотой, и она не казалась ему безобразным чудовищем, а лишь немного некрасивой, но весьма занятной.
− А какой именно язык вы бы хотели изучить? – улыбаясь, спросил он свою необычную собеседницу.
− А вы знаете несколько? – ошарашено воскликнула Мона и ее выпученные глаза еще больше округлились. − Не стоит так волноваться, – поспешил успокоить ее продавец книг, смущенный видом ее вылезших из орбит огромных зеленых глаз. – Я с удовольствием помогу вам освоить языки, которыми владею сам.
− Спасибо вам! Я так вам благодарна! Я сейчас же побегу рассказать родителям, чтобы они могли договориться о наших уроках. Девочка стремительно выскочила из лавки, так и не купив в этот раз ни одной книги.
С тех пор жизнь Моны изменилась. Она с жадностью впитывала все, что рассказывал ее новый наставник. Он учил ее языкам, которые знал с детства, потому что вырос в удивительной стране, лежащей в зеленой долине среди высоких заснеженных гор, жители которой говорили на трех разных языках. Учил он ее и языкам, которые выучил, путешествуя по миру. Его рассказы о далеких странах, их истории и легендах, об удивительных обычаях имевших там обыкновение, открывал Моне интересный и волнующий огромный новый мир. Ее воображение расцвечивало его самыми прекрасными и яркими красками. И она с наслаждением следовала за своим учителем и героями книг в их невероятных захватывающих приключениях в неведомых странах, убегая от однообразной и жестокой реальности ее собственного мира. Обширные знания продавца книг ошеломили девочку из небольшого провинциального городка, а его добрый нрав и искреннее расположение к своей маленькой ученице превратили их долгие занятия в сердечные дружеские беседы. И дружба с этим странным, ни на кого непохожим в их городе человеком была удивительна еще и тем, что никогда прежде ничего подобного с Моной не случалось – кроме ее родных, что искренне любили девочку, никто из ее знакомых не проявлял к ней никакого интереса. И хотя сам Учитель, человек рассеянный, застенчивый и неловкий, так и не сумел обрести в городе других друзей, кроме уродливой больной девочки, это нисколько не умаляло в глазах Моны их дружбы.
− Ты опять забралась в свою берлогу? – услышала девушка голос матери.
Госпожа Грант подошла к окну и отодвинула тяжелую портьеру, скрывающую дочь.
− Милая, пора приниматься за подарки! Не успеешь оглянуться, как наступит Рождество.
Мать Моны была доброй и рассудительной женщиной. Любя своих детей, не забывая побаловать их, когда ей предоставлялась такая возможность, госпожа Грант неустанно следила за тем, чтобы праздность не увлекла ее детей в сумрачные и бессмысленные мечтания о лучшей доле, и старалась научить их радоваться самим и дарить радость своим близким, что по ее разумению, легко можно было достичь, приложив немного смекалки, терпения и желания.
− Поверьте мне, – говорила госпожа Грант своим детям, – самое главное волшебство происходит тогда, когда мы забываем о себе, чтобы кого-то утешить или порадовать! Потому такое внимание уделялось в семействе почтмейстера подаркам и предпочтение отдавалось тем, что были сделаны своими руками. Госпожа Грант искренне верила, что, совершая самые незатейливые действия ради кого-то другого, мы становимся счастливее. Но в этом Мона была совершенно несостоятельна, в отличие от других членов семьи. Руки у нее были неумелые, и ее нелепые перекошенные подарки никогда не приносили ей радости, хотя и принимались с неизменной благодарностью и искренней теплотой теми, кому предназначались. И потому Рождество, самый красивый и радостный праздник, всегда был омрачен ее неуменьем создать что-нибудь красивое, что самой Моной неизменно связывалось с ее собственным уродством. Девушка неуклюже скользнула с подоконника, и прежде чем двинуться дальше, остановилась, прижав руку к груди, чтобы унять исступленное трепыхание сердца и перевести дух. Госпожа Грант тревожно взглянула на дочь. − Ты уже придумала, что будешь дарить? – спросила она Мону. − Нет, – вяло ответила девушка, она провела в раздумьях немало времени, но у нее так и не появилось ни одной стоящей идеи.
− А я решила связать отцу и Тому новые безрукавки. Может быть, тебе захочется сделать к ним шарфы или варежки? − Нет, мама, моя последняя попытка связать тебе шаль отбила у меня всякую охоту заниматься вязанием. − Ну и зря, шаль получилась прекрасная, может быть, она не самая изысканная по рисунку, зато очень теплая и уютная, я ее очень люблю. − Ты очень добра, мама, но я подумаю еще.
− А, как ты полагаешь, – обратилась мать к ней снова, – что больше всего любят отец и Том?
− Твои пироги, – не задумываясь, ответила Мона.
Госпожа Грант была прекрасной кулинаркой. − А когда они съедят пироги, – весело улыбнулась она дочери, – они больше всего любят послушать твои истории! − Но ведь я им просто пересказываю то, что написано в книгах, которые они сами ленятся читать! – воскликнула Мона. − А ты придумай свою историю. Кто еще, кроме тебя, сможет порадовать их хорошим рассказом в Рождество! Слова матери немало озадачили Мону. Пересказать книгу она могла. В этом не было ничего трудного – когда книга захватывает тебя, просто невозможно удержать ее в себе. Но чтобы самой придумать историю?! Ничего подобного ей в голову никогда не приходило, она и представить себе не могла, откуда писатели берут столь замечательные сюжеты для своих книг. И девушка отправилась за советом к своему ученому другу. Звякнув колокольчиком на двери, Мона вошла в лавку. Приветливо махнув своей ученице, продавец книг продолжил старательно упаковывать несколько увесистых томов, которые ожидал важный усатый господин в графской ливрее. Когда тот, получив книги, неспешно удалился, ограничившись лишь молчаливым поклоном, хозяин лавки поделился радостью с Моной: − Это от графа, он сделал очень большой заказ. А еще сегодня приходили из школы и купили всем ученикам в подарок к Рождеству от городского совета книжки!
− Как замечательно! – обрадовалась Мона коммерческим успехам своего друга, – Как трудно было вам всегда в наших местах! − Нет, нет! За те годы, что я торгую здесь, горожане стали заметно внимательнее к книгам, – заверил девушку неунывающий продавец книг. Усадив Мону в кресло в задней комнате, Учитель налил ей в большую кружку горячий шоколад, который сам он и его ученица предпочитали всем другим напиткам. И девушка поведала ему о своих затруднениях. − Да откуда вообще писатели берут все эти истории?! – воскликнула она, завершив свой рассказ. − Из жизни, – просто ответил Учитель.
− Но что интересного можно рассказать о здешней жизни?! – удивилась Мона.
Учитель, вскинув бровь, лукаво взглянул на свою огорченную ученицу, откинулся на спинку кресла и, переплетя пальцы обеих рук, что делал всегда, когда рассказывал что-нибудь особо интересное, проговорил:
− Например, в этом городе живет одна замечательная девушка, которую горожане и она сама считают некрасивой, но на самом деле она прекрасна и с ней уже начала происходить невероятная история…
− Вы о той басне старой нищенки? – уныло протянула Мона. – Но это же просто пустая болтовня…
− Я не думаю так, – мягко возразил ей Учитель. – Попробуйте взглянуть на эту историю со стороны, и вы увидите ее иначе. − Но ведь у нее и конца-то нет!
− А почему бы вам самой не поискать для нее окончание?
Теперь Мона с утра до вечера размышляла о своей собственной истории, и постепенно слова Учителя стали казаться ей совершенно верными. «Из этого действительно может получиться очень неплохая сказка! – думала девушка, – И даже если в жизни ей не суждено сбыться, пусть это произойдет хотя бы на бумаге! И кто еще, как не мои родные, достойны узнать ее счастливый конец!» Решение было принято: она напишет историю превращения несчастной уродливой девочки в счастливую красавицу! Но купив стопку бумаги, устроившись за столом и вооружась пером, Мона обнаружила, что записать все, что рисовало ее воображение гораздо труднее, чем ей только что думалось. Мысли разбегались, слова прятались, фразы не строились. Но девушка не собиралась сдаваться, и как послушная ученица, она упорно нанизывала слова на строчки, предложение за предложением, абзац за абзацем. Перечитывала, перечеркивала, рвала и начинала заново. И незаметно для нее самой ее изнурительный труд превратился в увлекательнейшее занятие. Стоило лишь словам угомониться и послушно вставать на свои места, и действие само выстраивалось на бумаге в стройных рядах строк. Теперь Мона, где бы она не была и чтобы она не делала, была всецело занята воплощением своего замысла. Она словно заядлый охотник внимательным взглядом выхватывала из всего происходящего вокруг нее свою добычу – образы, фразы, слова, сюжеты, из которых потом, как из кирпичиков, возводила свою сказку.
Мона уже написала о печальной истории семьи, о страданиях самой дурнушки, описала ее злоключения и обиды, встречу с нищенкой – она получилась у Моны такой живой и занятной, что незадачливый автор сама любовалась неведомо как ожившей на ее страницах старухой – и, наконец, подошла к появлению героя. И здесь Мону снова ждало творческое бессилие. Его первая фраза никак не находилась! Она должна быть простой, даже обыденной, но очень значимой – ведь именно по ней заколдованная девушка должна узнать своего спасителя! Да и на каком языке должна она прозвучать?! Мона сидела за столом, металась по комнате, смотрела в окно, лежала на кровати с закрытыми глазами, наконец, она совершенно выбилась из сил, но желанная фраза так и не появилась. Тогда она оделась и решительно отправилась к Учителю на поиски нужных слов. Мона шла по улице, погрузившись в свои мысли, и не замечала ни сверкающего вокруг снега с пронзительно синими тенями, ни нежной лазури неба в легкой позолоте облаков, ни тонкого кружева деревьев и кустов, окаймляющих дорогу, ни громкоголосую толпу, сквозь которую проходила. − Entschuldigen Sie![1] – прозвучало у нее над головой, но девушка осталась безучастной, продолжая размышлять о своем. − Entschuldigen Sie, darf ich Sie mal stören?[2]– наконец услышала она красивую музыку иноземного языка. «Вот она! – поразилась Мона – Да именно так и должен был обратиться к заколдованной девушке ее спаситель!» − Können Sie mir bitte, helfen?[3] – снова услышала Мона иностранную речь, и только сейчас поняла, что высокий господин в широкополой шляпе, держащий под уздцы гнедую лошадь, обращается именно к ней. − Verzeihung, – смешалась девушка, – womit kann ich dienen?[4] Незнакомец представился Моне, он оказался приехавшим из заграницы доктором, которого пригласил господин граф к своей больной жене. Слухи о болезни графини доходили до горожан. Она давно страдала от какого-то тяжелого недуга, перед которым бессильны оказались местные врачи. «Так значит, он должен вылечить графиню, – думала Мона, слушая красивую почтительную речь иностранца. – Вот он мой герой! Конечно, именно таким он и должен был быть!» Раньше образ главного персонажа ее сказки был размытым, она не могла ясно представить его себе, а черты знакомых ей людей, что приходили в голову, совсем не подходили для спасителя заколдованных девушек. Но вот теперь он сам, воплоти, стоял перед ней, и она словно во сне разглядывала его темные глаза, красивые тонкие черты лица, лишенные всякой изнеженности, скорее, наоборот, притягивающие своей твердостью и силой, исходившей от их обладателя. И в то же время незнакомец был благороден и утонченно вежлив, и без сомнения, тут же решила Мона, чувствовал себя уверенно в любом изысканном обществе.
А Доктор тем временем поведал ей о том, что беспрепятственно добрался до этих мест, но здесь к его изумлению не смог объясниться с жителями ни на одном из известных ему языков, и оказался совершенно беспомощен, так как ясного представления о его дальнейшем пути у него не было. «Он знает несколько языков, как и Учитель, – продолжала размышлять девушка, не замечая, что Доктор закончил говорить и ждет ответа – Уж не земляки ли они?» − Имение графа находится за озером, – встрепенулась Мона от своих мыслей, обратив внимание на удивленную улыбку своего собеседника.
Она старалась тщательно подбирать слова, чтобы не подвести Учителя, обнаружив плохое знание его родного языка.
− Если вы хотите, я могла бы вывести вас коротким путем из города к дороге, ведущей прямо к замку.
− Sie sind sehr gutherzig![5] – ответил ей доктор с легким галантным поклоном.
Они шли рядом на виду у всего города, и горожане с нескрываемым любопытством наблюдали с каким почтением и вниманием изысканный незнакомец обращается к той самой безобразной девице, которую они удостаивали лишь насмешками и обидными прозвищами. − Могу ли я узнать, – обратился к девушке ее спутник, – откуда у вас такое прекрасное знание чужого языка, ведь вы из этих мест? − О! – обрадовалась Мона возможности рассказать о своем друге. – Меня учил прекрасный умнейший человек, рискну предположить, что вы с ним земляки. Он несколько лет назад прибыл в наш город и занялся здесь книготорговлей.
− Неужели? – удивился Доктор. – Вот не подумал бы, что в здешних краях это может быть прибыльным делом. − Возможно оно и не очень прибыльное, – Мона смутилась, ей показалось, что слова Доктора каким-то образом принижают достоинство ее друга, и она с вызовом прибавила: – Но Учитель – не просто торговец, ищущий лишь выгоды. Он исследователь, ему интересны разные страны и их обычаи, он был во многих местах, а теперь ему представилась возможность изучить и наш край, – закончила девушка с меньшем пылом, впервые задумавшись о том, что ее добрый друг может покинуть город. − Я, кажется, невольно задел ваши дружеские чувства. Простите, великодушно, – мягко улыбнулся Доктор девушке, – у меня и в мыслях не было оскорбить вашего учителя. Более того, я был бы вам очень признателен, если бы вы меня представили ему. Мона была вполне удовлетворена извинением и поспешила исполнить просьбу. Вбежав в книжную лавку, она с порога бросилась к своему растерявшемуся другу со словами: − Дорогой Учитель, посмотрите, кого я вам привела! Он иностранец, доктор откуда-то издалека, он приехал вылечить графиню, – тараторила девушка. – Он обратился ко мне на вашем родном языке, и его слова прозвучали словно гром среди ясного неба, я даже не сразу поняла, что они были обращены ко мне! Учитель, удивленно молчал, выслушивая восторженный рассказ девушки о встреченном ею господине, когда, привязав у порога лошадь, в лавку вошел сам виновник ее волнения. Мона смотрела на двух мужчин остановившихся друг напротив друга. Оба высоких и широкоплечих. Но Доктор источал силу и уверенность, он, улыбаясь, решительно протягивал своему новому знакомому руку, в то время как ее учитель выглядел растерянным и смешавшимся, и почему-то не смог высказать своему соотечественнику обычного для него радушия. Нерешительно пожав протянутую руку, он, наконец, улыбнулся. Но в задней комнате, куда продавец книг пригласил своих гостей, сделав традиционный горячий шоколад себе и Моне, а отказавшемуся от сладкого напитка доктору – кофе, его недавнее смущение уже почти ни в чем не проявлялось.
Распростившись с Доктором и Учителем, Мона поспешила вернуться, чувства, переполнявшие ее, требовали выхода, и она знала куда ей излить их. Оказавшись дома, она тот час же уселась писать свою сказку. Наконец-то все встало на свои места, слова сами складывались в красивые и емкие фразы, речи героев становились точнее и обретали новый смысл, о котором раньше Мона и не помышляла, все повествование дышало настоящими чувствами и наполнялось жизнью. Наконец сказка была закончена, и осталось лишь переписать ее набело. Поставив последнюю точку в своей истории, Мона чувствовала себя счастливой и опустошенной одновременно. У нее совсем не было сил, но она испытывала незнакомое доселе чувство совершенного удовлетворения. Она оставила стол и, в возбуждении пройдясь по комнате, забралась в свое любимое укромное место на подоконнике за портьерой. Отвлекшись от своего сочинительства, она стала думать о Докторе. С их первой чудесной встречи они виделись четыре раза – однажды у аптекаря и трижды в книжной лавке. И каждый раз это были незабываемые прекрасные минуты. Она чувствовала, что интересна ему, что беседы их были занимательны им обоим, замечала его спокойный и внимательный взгляд. Он не смущался и не отводил глаз от ее уродства, не скрывал своего уважения к полученным ею знаниям и восхищался ее способностями. Мона была предана и безмерно благодарна ему, не позволяя ни своему сердцу, ни уму пересечь тончайшую грань этих благородных чувств, чтобы не соскользнуть в безоглядную любовь и восторженное поклонение, бесконечные и безнадежные. Приготовления к Рождеству Мона любила даже больше, чем сам праздник. Беспокойная предпраздничная суета таила в себе волнующее ожидание чуда, в то время как сам праздник с открытыми подарками и съеденным рождественским пирогом терял волшебство, оставляя позади все таинственное и необычное.
В семье Грантов было принято украшать дом к празднику всем вместе. Даже отец обязательно выкраивал для этого время, несмотря на то, что для почтмейстера Рождество – самая напряженная пора: надо успеть доставить все письма с поздравлениями и посылки с подарками, чтобы никто не остался на праздник без радостной вести. Всей семьей они отправлялись в лес, чтобы выбрать елку и нарезать ветки сосны, пихты и остролиста. Дома, пока мужчины возились с елкой, устанавливая ее в крестовину, женщины разбирали ветки и плели венки и гирлянды. А затем наступал самый важный момент, без которого никто из них не мыслил Рождества. Украсив елку, что делалось всегда сообща, каждый из них распаковывал – обязательно сам – свою любимую игрушку и вешал ее на определенное место, так, чтобы все вместе они образовали квадрат, в центре которого вешался Моной большой голубой шар из толстого переливающегося стекла, украшенный сахарным инеем, серебряным месяцем и золотыми звездами. Это был любимый шар Лии. И дотрагиваясь до него, родные чувствовали, как в таинственном голубом мерцании шара к ним спускается нежная детская душа маленькой девочки, когда-то выбравшей его своей любимой игрушкой. И всем становилась чуть-чуть теплее и радостнее. Семья снова была в сборе. А потом оставалось развесить гирлянды, горящие алыми ягодами остролиста, и расставить праздничные свечи, украшенные пушистыми зелеными веночками, перевязанными золотыми и красными ленточками. Аппетитные пряные запахи из кухни переплетались с терпким хвойным ароматом и сладковатым запахом воска, создавая непередаваемое благоухание Рождества. Нарядная елка переливалась золотыми орехами и стеклянными шарами в мягком свете свечей и камина. Мона стояла у елки, обнимая перевязанную широкой расшитой лентой свою рукопись. Она с радостью готовила свой подарок родным, но почему-то в последний момент, когда и оставалось-то только, что положить его под елку к другим подаркам, Мона вдруг ощутила непонятную тоску, словно ей предстояло расстаться со счастливым окончанием ее истории, которое было лишь в этом свертке, но не в жизни. В последнюю их встречу Доктор сказал, что его пациентка заметно оправилась, и вскоре, оставив подробные рекомендации ее врачу, он покинет эти места. С тех самых пор Мона не находила себе места. Конечно, он должен возвратиться в свою клинику, должен продолжать свою работу и исследования, такие важные и необходимые. А она останется здесь… И больше никогда его не увидит. И никаких других вариантов быть не может. Сердце девушки сжала тянущая надсадная боль. Мона, чуть помедлив, положила свой подарок под елку, где уже лежали украшенные разноцветными лентами и золочеными шишками свертки. − Вот она моя сказка – на бумаге, и никак иначе, – прошептала девушка. За окном сгущались вечерние сумерки, в розоватом отсвете неба кружились в медленном танце крохотные снежинки. Наконец наступило Рождество. Обитатели небольшого провинциального городка собрались вместе в тесной церквушке, чудесным образом превратившейся в эту волшебную ночь в прекрасный дворец, сверкающий огнями тепло потрескивающих свечей. Свечи были повсюду, наполняя небольшое и обычно сумрачное пространство церкви светом, раздвигающим ее своды. Казалось, что в затейливом кружении прозрачной дымки воскуряющихся благовоний, над головами собравшихся парили легкие фигуры ангелов, отчего замирало сердце, и слегка кружилась голова в ожидании чуда. В радостном пении рождественских гимнов таинственным образом соединялись сердца всех прихожан. Все – малыши и взрослые, богатые и бедные, красивые и уродливые – в едином хоре, без раздоров и пренебрежения, воспевали хвалу и славу Богу. Богу, который пренебрег своим могуществом и явился беззащитным Младенцем, чтобы одарить каждого из них любовью и избавить от проклятия и отчаяния. И Мона, любившая эти красивые, наполненные сказочным волшебством службы, вдохновенно пела вместе со всеми, но вдруг уколовшись об иголки хвойных гирлянд, которыми была украшены не только стены и кафедра, но и скамьи прихожан, девушка почувствовала острую боль, отозвавшуюся гулким эхом в дальнем уголке ее сердца.
Закончилась феерия службы, прихожане, поздравляя друг друга, неспеша расходились по домам. Вскоре к семейству почтмейстера подошел Учитель, и отец любезно пригласил его на завтрашний праздничный обед, как того и хотела Мона. Но сейчас ее это не занимало, с трудом поддерживая малозначащий разговор со своим другом, взявшимся проводить их домой, она все еще надеялась увидеть Доктора, хотя прекрасно понимала, что его здесь просто не может быть.
Наскоро распрощавшись с Учителем и пожелав родным спокойной ночи, Мона поспешила укрыться в своей комнате, чтобы дать наконец волю обуревавшим ее чувствам. Оставшись одна, она горько расплакалась, жалея себя и проклиная свою горькую участь, в которой не предусмотрено даже рождественского чуда.
Утром она встала совсем разбитая, от ночных рыданий лицо было припухшим, а веки и скулы покрылись противными розовыми пятнами. Мона стояла у зеркала и с каким-то мстительным удовольствием рассматривала все безобразные особенности своей внешности. − Милая, ты уже поднялась? – услышала она голос матери.
Госпожа Грант заглянула к дочери, чтобы помочь ей причесать ее буйную медную гриву, с которой маленькая слабая Мона не могла справиться самостоятельно. Девушка села, послушно наклоняя голову к матери.
− Какие у тебя стали красивые волосы, как у настоящей принцессы, – любовалась госпожа Грант, бережно расчесывая густую шелковую прядь дочери. С возрастом непослушные рыжие мелкие кудряшки Моны превратились в тяжелые крупные локоны глубокого цвета темной меди. Но красота волос не могла тягаться с безобразием ее лица и неуклюжестью фигуры и не утешала девушку. − Милая, почему ты так молчалива, что-то произошло? – решилась спросить непривычно притихшую дочь госпожа Грант. − Нет, мама, все осталось как прежде, – ответила Мона, не находя в себе сил улыбнуться. После завтрака вся семья собиралась в гостиной, чтобы раскрыть приготовленные подарки. Это был торжественный и волнительный момент. Каждый по очереди, начиная с отца, доставал свои свертки из-под елки и вручал родным. Мона получила от отца в подарок книгу, прекрасный кружевной воротник от матери и резную шкатулку от Тома. Теперь настал ее черед. Девушка подняла свою рукопись и преподнесла отцу. − У меня для вас один подарок на всех, – смущенно проговорила Мона, пока господин Грант развязывал ленту. − Ну что ж, дочка, я вижу, ты написала для нас целую книгу, – добродушно проговорил он, поглаживая ладонью гладкую бумагу титульного листа. – Так давайте, устроимся поудобней и послушаем, что за историю подарила нам Принцесса. Мона дрожащими руками приняла из рук отца свою сказку и, присев на стул перед родными, принялась читать. − Давным давно на самом краю деревни у дубовой рощи в небольшом уютном домике, черепичная крыша которого утопала в купах могучих деревьев, жила маленькая девочка, – начала Мона.
Она читала, и волнение ее отступало. Произнесенные слова обретали несколько иное звучание и смысл, чем написанные ею. И она не могла поверить, что сама написала все это. Ее сочинение, каждая запятая в котором была продумана и выстрадана ею, составляющее с ней некогда единое целое, теперь невероятным образом отделялось от нее, обретая свое собственное независимое от нее существование. Удивительное непередаваемое чувство восторга от осознания ее участия в рождении нового из ничего наподобие божественного творения, затопило все существо Моны, отстранив даже ее сердечную боль.
− Золотой отсвет волшебства легкой вуалью покрывал девушку и ее принца, сумевших победить жестокое проклятие, распознав под безобразной маской черты прекрасной души, а в бессвязных звуках чужого наречия – стремления благородного сердца. Мона закончила и подняла глаза на своих родных. Они молчали, не в силах в волнении произнести ни слова. Наконец, госпожа Грант, первой поднявшись со своего места, подошла к дочери и порывисто обняла ее за голову, прижав к своей груди. − Милая моя, – плакала она, – это так прекрасно!
Смущенные отец и Том топтались около Моны, не зная, как выразить свое одобрение.
− Принцесса, ты настоящая писательница! Мне и в голову не приходило, что ты можешь не только читать, но и писать книги, – похлопывая сестру по руке, хвалил ее Том.
− Молодец, дочка, ты славно потрудилась. И история твоя вышла не хуже, чем в любой другой книге, что ты нам рассказывала. Этот хор смущенных и радостных похвал прервало появление в гостиной их старой служанки. − Пришел иностранный доктор, что графиню лечил, – объявила она своим хозяевам, когда за ее спиной показалась статная фигура врача. − Frohe Weihnachten![6] – с легким поклонам приветствовал он оторопевшее семейство почтмейстера. Не ведая, что делает, Мона, всем существом своим рванувшаяся к долгожданному гостю, вылетела к нему, и только оказавшись прямо перед ним, остановилась, в ужасе осознавая, как выглядит ее поведение в глазах других. − Вам придется быть моим толмачом, любезная фройляйн Грант, – с улыбкой обратился доктор к потерявший дар речи Моне. С трудом справляясь с волнением, девушка обернулась к родителям, чувствуя, как жаркий румянец заливает ее щеки. − Это господин Доктор. Он поздравил нас с Рождеством. Почтмейстер и его супруга с удивлением взирали на молодого благородного господина, неведомо какими судьбами оказавшегося в их скромной гостиной. Наконец хозяин, приветливо протянув руку навстречу нежданному посетителю, проговорил: − И вам счастливого Рождества, господин Доктор.
Расположившись в предложенном ему кресле, гость с заметным удовольствием рассматривал небольшую, нарядно украшенную гостиную, не смущаясь растерянным взглядам всего семейства Грантов.
− Я пришел к вам с предложением начать лечение в нашей клинике, – обратился доктор к Моне, и девушка послушно перевела его слова родителям. – Вот мои рекомендации, а также письмо графа, получившего возможность ознакомиться с моей работой. Он передал бумаги Моне, и та протянула их отцу, который медленно перебирал, написанные на незнакомом ему языке бумаги, сумев справиться только с письмом, которое господин граф, к его удивлению, адресовал непосредственно почтмейстеру. − В последние годы мне удалось достичь весьма хороших результатов в лечении вашей болезни, фройляйн Грант, – тем временем продолжал Доктор. – Полного выздоровления я не могу вам гарантировать – хотя нам удалось добиться этого в ряде случаев, – но заметное облегчение вашего состояния наступит обязательно, и, принимая предложенные вам лекарства, вы сможете продолжать жить почти как совершенно здоровый человек. Но лечение это долгосрочное, может занимать несколько лет и находиться необходимо все это время в клинике.
Мона переводила иностранную речь гостя, находясь в каком-то странном оцепенении, с трудом понимая смысл его слов. Отец с матерью переглянулись.
− Простите, господин Доктор, а вы уверены, что сможете помочь нашей девочке? – спросил его почтмейстер. − Совершенно, – спокойно и уверено ответил тот.
− А сколько будет стоить лечение в вашей клинике? – настороженно поинтересовался отец, опасавшийся, что названная сумма намного превысит их скромный доход.
− Этот вопрос не должен волновать вас, он уже улажен, – проговорил Доктор и поспешил продолжить: – проживать фройляйн Грант сможет в специальном пансионе для молодых девиц и одиноких дам при нашей клинике, где ей будет предоставлены жилье и еда, лекарства она будет получать у меня, я же буду ее лечить. Вам необходимо только доставить вашу дочь в клинику и обеспечить ее средствами на личные нужды и обратный путь.
Господин Грант растерянно молчал не в силах поверить в услышанное.
− Мне бы хотелось получить ваш ответ сейчас, чтобы иметь возможность уладить некоторые формальности, – обратился к нему Доктор, видя замешательство почтенного отца семейства.
Почтмейстер посмотрел на жену, и та чуть заметно кивнула мужу в знак одобрения.
− Мы очень благодарны вам, господин Доктор, – вздохнув, начал господин Грант, – наша девочка заслужила исцеления, у нее доброе сердце и хорошая головка. Но только как же она будет жить так долго в такой дали от дома совсем одна? Доктор подробно рассказал волнующемуся отцу о репутации клиники, о строгих нравах пансиона и о возможности сопровождать Мону, если они смогут позволить себе подобные затраты. Наконец получив согласие, он поднялся, раскланявшись с госпожой Грант и молодым Томом, задержал похолодевшие пальцы Моны в своей руке чуть дольше положенного и тихо проговорил: − Мы победим вашу болезнь, только вы должны довериться мне, – поле чего в сопровождении отца отправился в контору, соседствующую с квартирой почтмейстера, чтобы записать подробный адрес клиники и рекомендательное письмо для фройляйн Грант, по которому ее там примут.
Мона, словно громом пораженная, оставалась стоять посреди гостиной. Она едва слышала голоса Тома и матери.
«Он пришел, и он избавит меня от безобразной болезни! Слова старой нищенки оказались правдой!»
Поспешные сборы, прощание с родными и ее другом – все прошло в каком-то тумане. Она с трудом соображала, что ей говорят, и умела только улыбаться в ответ, пребывая в сладостных грезах о предстоящем избавлении и встрече с Доктором…
Прошло три года. Мона сидела в дилижансе, кутаясь в теплый плед. Несмотря на то, что все восемь пассажиров – заняты были даже откидные места у дверей – усиленно согревали карету своим дыханием, а солома, призванная защитить от замерзания, покрывала их почти до пояса, было очень холодно. Мона пыталась читать, но сильная тряска и раскатистые звуки храпа грузного господина, сидевшего напротив нее, очень затрудняли чтение. От угнетающего чувства холода, которым чревата каждая зимняя поездка, избавиться не удавалась ни на почтовых станциях во время коротких остановок для замены лошадей, ни во время ночевок на постоялых дворах, маленькие убогие комнатки которых как на подбор грешили чадящим камином и постоянными сквозняками. Но Мона спешила поспеть домой к Рождеству, потому, не дождавшись приезда матери и теплой погоды, решилась совершить дальнее путешествие самостоятельно. Проведенное заграницей время пошло ей на пользу: она заметно похорошела, ее прежняя порывистость уступила место благовоспитанной сдержанности, Мона научилась держаться с достоинством и тактом. Кроме того ее характер закалился, она стала тверже и решительнее, когда, оставшись без родных, оказалась один на один со всеми своими проблемами. А пережить ей пришлось не только само лечение и связанные с ним скорби, но и душевные раны. Преуспеть на столь трудном поприще Моне помогло простое правило, которому ее научила мать: «вытирая слезу другому, ты осушаешь свои собственные». А в клинике, где она провела эти три года, всегда находился люди, кому было больнее. Выручали ее и знания, которыми она в свое время так щедро была одарена Учителем. Благодаря им Мона могла общаться со всеми обитателями клиники, прибывшими сюда из разных стран. И они с удовольствием принимали ее помощь и утешения. И взамен одаривали ее сердечной дружбой, добрым советом, а то и приглашали в небольшие поездки по окрестностям и достопримечательностям этого удивительного края, которых сама Мона не могла себе позволить.
Очень поддерживала девушку неожиданная дружба с маленькой девочкой, живущей по соседству, мать которой вынуждена была оставить ее на попечение няни и вернуться к другим детям далеко отсюда. Вынужденное сиротство сблизило их, и девушка с удовольствием проводила время со своей маленькой подругой. Чтобы утешить ее, Мона начала сочинять сказки. Небольшие веселые истории давались ей легко и приносили не меньше радости, чем той, для кого они писались. Так она возобновила свои занятия сочинительством. И ее переживания, радостные и печальные, истории ее новых друзей, их черты, речи, мысли и поступки находили отражение в ее небольших рассказах, которые она с увлечением писала. И в этом немудреном занятии она не только коротала время, но находила утешение, вдохновение и радость. Затекшая от долгого сидения спина ныла. Мона слегка подвинула плечом и выпрямилась, стараясь не потревожить соседку, очень скромно одетую женщину с посеревшим от усталости лицом, что прикорнула, прислонившись к ее плечу. В рано опустившихся зимних сумерках продолжить чтение не было никакой возможности, и Мона, спрятав книгу, еще плотнее укуталась в плед и откинула голову на маленькую расшитую подушечку. Это приспособление, облегчающее путешественнику тяготу дороги, прислали Моне из дома, среди всевозможных забавных мелочей, которыми задаривали ее отец и Том, не охочие до писания писем. Писала ей только госпожа Грант длинные обстоятельные письма, с лихвой искупая эпистолярную скупость мужа и сына. Она уделяла внимание всем сколько-нибудь значительным событиям семейной и городской жизни. И Мона с радостью читала и перечитывала их, окунаясь в милый ее сердцу мир домашних забот.
В один из вечеров ее первого лета в клинике, она получила очередное письмо от матери и, устроившись в кресле, с удовольствием погрузилась в чтение. Отдав должное описанию хозяйственных хлопот и легкой простуды Тома, госпожа Грант сообщила о том, что Учитель навсегда покинул их края. Он продал лавку и книги, – которые не купил граф, отдавал за гроши, – и большие охотники до распродаж горожане скупили у него все до последнего листочка. Он уходил их города пешком с одним небольшим саквояжем. Прочитав письмо, Мона еще долго сидела в прозрачной синеве летних сумерек, не зажигая свечей. Она и сама знала, что это должно было случиться: ее друг всю жизнь путешествовал по свету и их маленький ничем непримечательный городок не мог всерьез надолго заинтересовать его. Но тянущая боль саднила сердце. Неизвестно, встретятся ли они когда-нибудь вновь. Его дружба была самым отрадным и прекрасным событием ее детства, а она, казалось, только сейчас, в разлуке с ним, поняла, что Учитель действительно значил для нее. Но теперь уже не будет долгих дружеских бесед и горячих споров за чашкой горячего шоколада. Некому будет рассеять ее сомнения, объяснить, потешить притчей, которыми Учитель заменял нотации за ее нерадение или ошибки. Больше не услышит она его мягкий голос с певучим акцентом, не взглянет в близорукие, и оттого всегда немного растерянные, добрые глаза, не увит его долговязую неловкую фигуру. Мона тяжело вздохнула и заплакала. Она проплакала почти всю ночь, не в силах остановить неудержимо бегущих по щекам слез, а под утро тихо заснула в глубокой печали от огромной потери и несбывшейся мечты. Какой мечты и о чем, Мона не знала, но это чувство так и осталось в ее сердце, когда боль утраты уже притупилась. Мона, чуть приподняв голову с подушечки, взглянула в окно. В густой синеве спустившегося вечера мелькали лишь неясные тени, освещенные неверным светом скрывавшейся в облаках луны. Только на мгновение фонарь кареты выхватывал из темноты оказавшиеся у дороги куст или дерево или дорожный столб. Красота края, с быстротой молнии проносившегося за окном, была укрыта от любопытствующего взгляда путешественника темнотой, словно плотной вдовьей вуалью. Мона удрученно вздохнула: чуткая к красоте природы, она часами могла рассматривать ее причудливые картины, находя в этом немалое удовольствие.
Когда к концу второго года ее лечения, избавившись от страшного зоба, она стала чувствовать себя значительно лучше – прошли мучавшие ее долгие годы слабость, отдышка и сердцебиение, – она обошла все живописные окрестности, любуясь блистающими в синеве неба снежными вершинами и тонкими оттенками нежных красок цветущих лугов, покрывающих склоны теряющихся в синеватой дымке холмов. Теперь она, не страшась, поднималась по горным тропинкам, вьющимися затейливыми узорами среди огромных камней, отвесных скал и гулких ущелий, и не утомлялась, подолгу бродила по живописным берегам прозрачных голубых озер, внезапно загорающимися золотым огнем в лучах заходящего солнца.
Любила она подниматься и к теплым лечебным источникам. Эти удивительные, созданные по прихоти природы, кипящие ключи находились высоко среди скал, и для удобства больных в морщинистых серых глыбах каменных утесов были вырублены ступени и устроены удобные площадки для отдыха. Однажды поднявшись к курящемуся паром роднику, обладающему, несмотря на неприятный запах, поразительным исцеляющим действием, Мона увидела Доктора в окружении его пациентов. Тогда она впервые заметила, какие восторженные взгляды устремляют на него больные, сколько благодарности и любви было в каждом их слове и вздохе, обращенном к нему. Сам же он был одинаково добр и внимателен ко всем.
Мона была совершенно уверена в исполнении пророчества нищенки, ее привязанность и благодарность к Доктору давно уступили место пылкой юношеской любви, ее преображение завершилось и теперь осталось лишь дождаться, когда он назовет ее своей избранницей. И Мона терпеливо ждала этого, восторженно взирая на него влажными от переполнявших ее чувств глазами, не замечая вокруг него восторженного хора таких же, как и она, влюбленных поклонниц чудо-целителя.
Мона одиноко стояла посреди небольшой площадки у источника, но Доктор, увлеченный беседой, так и не подошел к ней, ничем не выделив ее и ограничившись лишь легким поклоном с неизменной улыбкой, которой он одаривал всех без исключения. И тогда, словно пелена спала с ее глаз, девушка ясно увидела, что была и остается для своего спасителя не более чем одной из его пациенток. Время для Моны остановилась. Она стояла, пораженная своим открытием, не в силах сдвинуться с места. Вокруг нее суетились люди, спеша попасть к источнику или покинуть его, толкали ее и извинялись, но она ничего не замечала.
− Дорогая, вы не могли бы помочь мне спуститься, – обратилась к ней маленькая хрупкая старушка в высоком накрахмаленном чепце. Это была ее давнишняя приятельница, госпожа Висдом.
Мона уставилась на нее, не понимая, что та от нее хочет.
− Милочка, да вы совсем разомлели на солнце, давайте-ка, присядем в тенечке, – и старушка, взяв ее за руку, решительно повела к небольшой нише, вырубленной в скале и затопленной синевой тени. Мона послушно пошла за нею. Добрая женщина усадила ее на каменную скамью и, расположившись рядом, забеспокоилась, заметив неестественную бледность лица девушки.
− Милая моя, да у вас кровинки в лице нет! Нате-ка мои соли, – она стала суетливо рыться в бесконечных складках своей пышной юбки. Выудив наконец маленький стеклянный флакон с нюхательной солью, госпожа Висдом сунула его Моне в нос, от чего девушка, дернулась, испытав резкую боль, на глазах ее выступили слезы, и она закашлялась. − Ну ничего, ничего, – проговорила старушка, легко похлопывая девушку по плечу своей сухонькой ручкой, – теперь вы придете в себя. Мона откашлялась, вздохнула, вытерла платочком глаза.
− Вы очень добры, сударыня. Мне значительно лучше.
Старушка, склонив на бок птичью головку, с интересом рассматривала девушку.
− Да я, кажется, ошиблась, – наконец пробормотала она себе под нос, – и дело совсем не в солнце. А знаете что, милая, пойдемте-ка со мной, вы поможете мне спуститься с этой лестницы, а я вас угощу чаем. Здесь есть прелестная кондитерская, где подают очень вкусные пирожные.
Мона согласно кивнула и, механически прошептав помертвевшими губами:
− С удовольствием, – послушно сопроводила госпожу Висдом с высокой крутой лестницы, что вела от источника вниз. Старушка что-то щебетала, а Мона думала о том, что все вокруг потеряло для нее смысл. «Если сказке не суждено сбыться, значит все было напрасно… Но почему в самом конце, когда все уже готово было счастливо разрешиться, предсказание дало осечку?! Прекрасный принц оказался просто добрым человеком!»
− Милая, да вы меня совсем не слушаете! – Мона наконец обратила внимание на слова госпожи Висдом, отчаянно теребившей ее рукав. − Так дело не пойдет! Вы можете додуматься до бог знает каких нелепостей! Послушайте меня, – начала она, понизив голос и наклонившись к самому уху Моны, – я вижу, вы чем-то уязвлены…
Мона молча смотрела на старушку. − Вы влюблены?
Мона продолжала молчать. Но старушка удовлетворенно кивнула, словно прочла ответ в ее глазах.
− Это наш красавец Доктор? Мона с ужасом вытаращилась на нее: неужели это так заметно?! Они подошли к кондитерской, расположившейся на первом этаже красивого розоватого здания с пышной белой лепниной, словно само оно было огромным пирожным. В стеклянной витрине были выставлены блюда и многоэтажные вазы со всевозможными сластями: затейливо украшенные торты, творожные пончики, усыпанные белой пудрой, залитые разноцветной глазурью кексы, марципановые фигурки, конфеты, пастила, печенье – чего только там не было?! Но Мона ничего этого не видела. Пораженная догадкой старушки, она застыла, не замечая, что находится на самом пороге кондитерской, загораживая вход в нее. − Милая, – старушка наконец оторвалась от созерцания роскошного изобилия витрины и, заметив состояние своей спутницы, взяла ее под руку – ну что вы окаменели, словно соляной столб?
Она ввела Мону в зал и, усадив за столик, стоявший чуть в отдалении и отгороженный от других пышной пальмой, доверительно продолжила: − То, что вы влюбились в него, – это так естественно! Каждая женщина всегда влюбляется – хоть самую малость – в того, кто пришел к ней на помощь. Но это не страшно, это скоро пройдет. Только не надо так сокрушаться! Вы так милы! Я уверена, что вы обязательно встретите того, кто действительно составит ваше счастье.
− Нет, – воскликнула Мона, – вы не понимаете! – она с трудом справлялась с охватившим ее волнением. – Вы не понимаете. Этого не может произойти! − Почему же? – пожала плечами старушка.
− Он был предначертан мне! − Боже мой, как вы романтичны, дитя мое! С чего вы взяли, что предначертан вам именно он?! − Но ведь это он спас меня!
− Дорогая, если вы решились искать суженного с помощью предначертаний, то вы должны знать, что они задают лишь направление нашим поискам, и чтобы следовать им, надо научиться правильно понимать их знаки, – госпожа Висдом для пущей убедительности качала головой, приподняв совсем белые брови. − Какие знаки? – не поняла Мона. Старушка пожала плечами: − Указательные знаки, – проговорила она таким тоном, словно речь шла о совершенно обыденных вещах. − Да что за дело мне до каких-то знаков?! – досадливо воскликнула Мона. – Люблю-то я его! − Милая моя, да с чего вы взяли это?!
Мона молчала, уставившись на старушку, сбитая с толку ее бессмысленным замечанием.
− Мудрено ли вообразить, что любишь красавца-удальца, сумевшего исцелить тебя от болезни, что мучила и уродовала тебя?! Ну что вы о нем знаете, кроме того, что он хорош собой да искусный врач?! – и сама ответила, уставив на Мону тонкий крючковатый палец, – Вот именно – ничего! А разве это любовь?! Милая, красота с годами поблекнет, силы растеряются, ум притупиться, и только сердце останется тем же. А чтобы узнать сердце человека, тут одного восхищения и благодарности мало.
Госпожа Висдом помолчала и, вздохнув, продолжила:
− Глупости это все, что полюбить можно кого-то, увидев разок да при всех регалиях! Нет, ты бок о бок потрись с ним годок-другой, в богатстве да в бедности, в силе да слабости погляди на него, тогда и скажешь, любишь ли ты его, или обманываешь сама себя! − Вот так-то, милая моя! – старушка улыбнулась и потрепала притихшую девушку по руке. – Разберешься, милая, сердечко у тебя умненькое. И суженного найдешь и счастлива будешь, коль не поленишься. Открытие, которое неожиданно свалилось на Мону у теплого источника, выбило почву из-под ее ног. На протяжении многих лет она знала, что существует на земле человек, который спасет и полюбит ее. Порой она сомневалась, что он появится в ее жизни, запрещала себе его ждать и надеется на встречу. Но то, что произошло на самом деле, казалось каким-то злым розыгрышем! Он появился, такой, каким и описывала его старая нищенка, он спас ее, как она и предсказывала, но не полюбил ее, несмотря на то, что именно это и было счастливым завершением предсказания! К таком развороту событий Мона была совершенно не готова. Ей представлялось, что вся ее жизнь разрушена жестоким обманом. Все казалось бессмысленным, пустым и безнадежным. Теперь она уверилась в том, что ее безобразие было всего лишь внешним проявлением некого скрытого уродства, из-за которого ее просто невозможно полюбить. Даже став миловидной, она все так же не могла вызвать любовь. Она провела несколько томительных дней и бессонных ночей в мучительных раздумьях, сменявшихся то сумрачной апатией, то бурными рыданиями, то яростными обвинениями, которые она, отчаявшись, бросала куда-то вверх, не представляя себе ясно их адресата. Когда совершенно обессилив, она лежала на неразобранной кровати в своей комнате, к ней постучала ее маленькая подруга и попросила ее погулять с ней: − Няня накануне подвернула ногу, когда мы спускались с холмов и теперь с трудом передвигается даже по комнате, – объяснила девочка свою просьбу. Мона коротко кивнула и отправилась на прогулку. Она медленно брела по тропинкам, а вокруг нее кружила ее подруга, простодушно восхищаясь всем вокруг. Но для Моны краски этого дивного места потухли, она не замечала ни величественной красоты гор, ни хрустальной глади озер, ни изумительного аромата цветущих лугов. − Мадемуазель Грант, – обратилась к ней девочка, мягко грассируя звуком «р», – расскажите мне, пожалуйста, вашу сказку. «Сказку!» – словно насмешка прозвучала просьба подруги для измученной переживаниями Моны, и она с каким-то мрачным удовольствием, наказывая себя за глупую надежду быть любимой, стала рассказывать девочке сказку, которая обернулась для нее крахом. Она рассказывала и вспоминала, как писала ее. Вспомнила, как сидела над пустым листом бумаги, не в силах выдавить из себя ни слова, как сердилась, разрывая в клочки исписанные листы, и как постепенно, не заметно для нее самой, слова стали тесниться в голове, фразы складывались с завидной быстротой, и перо едва поспевало за ними. Вспоминала упоительные часы обсуждений, проведенных с Учителем, поддержку и помощь мамы. И ей стало казаться, что тогда она была намного счастливее, чем сейчас. Как не хватало ей их любви, их веры в нее, их беззаветной преданности!
− Entschuldigen Sie, Darf ich Sie mal stören?[2]– услышала бедная девушка у себя за спиной дивную музыку чужеземной речи, а когда обернулась, перед ней в галантном поклоне склонился благородный красивый юноша, – рассказывала она сказку девочке. Мона вспомнила свою первую встречу с Доктором. «Благородный, мужественный и красивый, – вздохнула она про себя. – Но почему?! Почему он спас меня?!»
Закончив сказку, она проводила девочку к няне и вернулась в свою комнату.
«Зачем он взялся лечить меня, если был совершенно равнодушен ко мне?! Зачем?!» – беспрерывно вопрошала Мона, словно в ответе на этот вопрос таилась отгадка. Она, напряженно размышляя, беспокойно расхаживала по комнате, вспоминая малейшие подробности, связанные с решением Доктора вылечить ее, и вдруг остановилась: ей почудилось, что она все поняла. Мона накинула на плечи шаль, надела шляпку и стремительно вышла из комнаты. Она с трудом сдерживала себя, чтобы не побежать по улице. Ей, во что бы то ни стало, надо было немедленно встретиться с Доктором. Подходя к зданию больницы, она увидела его выходящим из дверей.
− Господин Доктор! – бросилась к нему Мона, забывая правила хорошего тона.
− Добрый вечер, фройляйн Грант, – приветливо поздоровался он, приподнимая шляпу. – Как вы себя чувствуете? Он с тревогой отметил сбившиеся дыхание и мертвенную бледность своей выздоравливающей пациентки.
− Не беспокойтесь… Простите меня, но мне очень надо знать! Пусть это не покажется вам бестактным, – Мона смешалась и не могла подобрать приличествующие случаю фразы, – но мне действительно очень нужно знать! Кто оплатил мое лечение в вашей клинике? Доктор внимательно смотрел на взволнованную девушку. − Видите ли, я не могу ответить вам на этот вопрос, – произнес он после минутной паузы. − Почему? – изумилась Мона.
− Я дал слово, что вы не узнаете об этом. − Но почему я не должна об этом знать?! – не унималась она. − Таково было его решение. Извините, я не могу вам помочь, – развел руками Доктор. Девушка молчала, опустив голову. − Простите, фройляйн Грант, я, к сожалению, вынужден откланяться, меня ждут больные. Вы хорошо себя чувствуете? Пойдемте со мной в больницу, там сестра поможет вам, обопритесь на меня, – он заботливо подставил девушке локоть. Но она, отшатнувшись, предостерегающе подняла руку. − Спасибо, со мной все в порядке. – Она устремила на Доктора горящий отчаянный взгляд, – Вы дали слово не говорить самому, но если я назову вам имя, вы можете мне сказать права я или нет?
Доктор пожал плечами: − Ну если вы сами догадались…
− Это был Учитель? – выпалила Мона. Доктор смотрел на возбужденную девушку, размышляя, не скажется ли такое волнение отрицательно на ее лечении. − Это был он? – не дождавшись ответа, повторила свой вопрос Мона. − Не сложно было догадаться, не правда ли? Я так ему и сказал. − Но почему, почему он не хотел, чтобы я знала? – недоумевала девушка. − А об этом вам лучше спросить его самого, – проговорил Доктор и, слегка поклонившись, приподнял шляпу. – Доброй ночи, фройляйн Грант. − Доброй ночи, – эхом отозвалась Мона. Мона тряслась в карете, перебирая в памяти события последних трех лет. Под монотонный стук колес она незаметно для себя задремала и проснулась только, когда возница, спустившись с козел, открыл дверь, объявив громогласно о прибытии на станцию Глосхем, что была в двух днях пути от ее родного города. Выбравшись наружу вместе с другими пассажирами и дождавшись слугу, легко подхватившего ее вещи, она отправилась в гостиницу. В жарко натопленном холле было шумно и многолюдно. Носильщики вносили и выносили багаж, вновь прибывшие требовали комнаты и заказывали ужин, уезжающие суетились, пересчитывая вещи, волнуясь, отдавали последние распоряжениями. Получив в свою очередь ключи от комнаты и договорившись о времени завтрашнего отъезда, Мона в сопровождении слуги поднялась наверх. Небольшая комнатка, доставшаяся девушке, была почти пуста: кровать под вытертым и местами засаленным плюшевым пологом, крашеная тумбочка у изголовья, небольшой круглый стол, на котором тускло коптила лампа, и два стула – вот и вся обстановка. Когда появившаяся горничная разожгла камин, Мона попросила ее принести ужин. Умывшись с дороги и подкрепившись холодным мясом и пирогом с грибами, девушка поспешила улечься в постель, тщетно пытаясь согреться. Тело от неподвижного сидения в тесноте кареты ныло, утомление долгой дорогой, в которой Мона провела уже не один день, давало себя знать. Она должна была восстановить силы к завтрашнему утру, на рассвете ей снова предстояло подняться в экипаж, чтобы продолжить путь. Но устроившись в постели, Мона никак не могла заснуть, видимо сказывалась сморившая ее перед самым приездом дрема. Поднявшись и позвонив в колокольчик, она попросила принести ей горячий шоколад, который всегда оказывал на нее самое благотворное действие. Устроившись с чашкой за столом у ярко пылающего камина, который против обыкновения не чадил, она задумалась. После того, как Мона получила от Доктора подтверждение своей внезапной догадки о роли Учителя в ее исцелении, она испытала некое странное чувство. Оно нахлынуло неожиданно и бурно, но, потушив пожар недавних переживаний, заполнив все ее существо, стихло. Мона не взялась бы объяснить того, что она чувствовала – слишком новым и незнакомым было ее переживание, изменившее, казалось, не только ее саму, но и все вокруг. И девушка стала замечать, что природа, которой она так восторженно восхищалась, потеряв ослепительно сияющий ореол волшебства, приобрела величественную безыскусную красоту. Люди, которых она привечала, перестали походить на добрых героев детских сказок, и обнаружили живые черты, за которые их действительно стоило любить, жалеть или даже ненавидеть.
Словно медленно выздоравливая после долгой болезни, держащей ее во власти дурманящего сна, она приходила в себя, овладевая ясностью зрения, трезвостью мыслей и простотой чувств. Ее восторженная влюбленность к Доктору перестала мучить ее. Она внимательнее присматривалась к своему кумиру, и научилась различать следы усталости и раздражения, высокомерия и пренебрежения на его красивом лице, и все же она видела, что с больными он оставался неизменно внимательным и терпеливым, хотя те порой отличались изрядным эгоизмом и излишней требовательностью. Понятнее для нее становился его самоотверженный труд, которому он отдавал себя без остатка. Перестав возносить Доктора на недосягаемый для простых смертных пьедестал, она увидела человека ранимого, взыскательного, амбициозного, но притом талантливого, глубоко и тонко чувствующего, самоотверженно служащего каждому больному. И ее слепая горячая влюбленность незаметно для нее самой переросла в искреннее уважение и глубокую дружескую привязанность. Она много думала об Учителе, поражаясь своим слепоте и бесчувственности. Вспоминая их последнюю встречу перед ее отъездом из дома, она только сейчас осознала, как необычно он вел себя тогда. С несвойственным ему веселым возбуждением восторженно говорил о Докторе, превозносил появившуюся возможность ее излечения, жаловался на то, что ему надоело сидеть на одном месте, уверял, что пришло время отправиться в далекое путешествие и написать новую книгу. А она даже не поинтересовалась, куда он собирается и вернется ли когда-нибудь. Сейчас ей казалось, что она вспоминает смущенные взгляды, которые он украдкой бросал на нее, словно надеясь, что она все-таки спросит его об этом. Но тогда она ничего не замечала и почти не слушала его! И теперь не могла вспомнить ничего из того, что он рассказывал ей о своих планах. В памяти осталась только его последняя фраза, которая отчего-то запечаталась во всех деталях. Она хорошо помнила, как Учитель вдруг, оставив в покое книги, которые, беспорядочно перелистывал и переставлял с места на место, и возбужденный ироничный тон, совершенно серьезно произнес: − Дорогая мисс Грант,.. Мона, – слегка запнулся он, называя ее по имени, – обещайте мне, что не станете отчаиваться, если лечение окажется не столь эффективным, как вам бы хотелось. Помните, что у вас есть родные и друзья, которые готовы разделить с вами не только радость избавления, но и принять на себя тяжесть крушения надежд, – он замялся, помолчал, и тихо продолжил, с трудом подбирая слова: – Дорогой друг, вы должны знать… вы сейчас, наверное, не поймете этого, но потом, если вас постигнет разочарование, пожалуйста, вспомните мои слова… Это пророчество о вас, что вы услышали в детстве от той бедной женщины, оно уже исполнилось. – Он смотрел на нее так проникновенно и взволновано, а она глупо улыбалась ему в ответ, не вслушиваясь в его слова и не стараясь понять, что именно он пытается сказать ей.
− Если вы это захотите, – совсем тихо добавил он после продолжительной паузы, а она никак не могла взять в толк, о чем он. Ей было стыдно вспоминать, как она наспех поблагодарила его, ответив пустой приличествующей случаю фразой. Ничего более жестокого и неблагодарного она не совершала в своей жизни! А он продолжал смотреть на нее долгим понимающим взглядом, и в его чуть растерянных близоруких глазах не было ни тени осуждения и обиды. А ведь он говорил ей о своей любви! Это было так удивительно и в то же время так очевидно! Говорил ей тогда, когда она и помыслить не могла, что ее безобразная внешность может вызвать любовь хоть одного человека. Ну разве что это будет мифический прекрасный принц из сказки! Как она была глупа!
Мона размышляла о прошедших годах и вспоминала о том, как Учитель, поздравив ее с семнадцатилетнем, торжественно объявил, что она стала взрослой и отныне он не будет называть ее по имени. Простота и непосредственность его обращения теперь была приправлена львиной долей церемоний, так называемых правил хорошего тона. Мона смеялась, думая, что так Учитель хочет исправить ее манеры, которые, по его мнению, из-за ее порывистости и вспыльчивости оставляли желать лучшего. Теперь Учитель стал подчеркнуто почтителен, а его прежняя простодушная предупредительность сменилась неуклюжей галантностью. Девушку это порой огорчало, потому что вносило лишь суету и отдаляло от нее друга. И только сейчас Мона поняла, что когда она повзрослела, Учитель переменился к ней, не из-за желания обучить ее светским манерам. Мона вспоминала, как он отчаянно краснел, когда она, увлекшись, бывало хватала его за руку. А однажды, когда она горько расплакалась в его лавке, уязвленная одним из своих злых обидчиков, и, ища утешения, уткнулась ему в живот, – со своим маленьким ростом она едва доставала ему до груди! – он странно дернулся в ее объятиях, но не отстранился. Долго гладил по волосам, а затем, осторожно отодвинув от себя, вытер своим платком ее глаза и усадил в кресло. Расположившись у ее ног, он взял ее маленькие ручки в свои и, рассказывая о поверье каких-то древних племен, ласково поглаживал их своими длинными красивыми пальцами. А когда закончил, наклонился и нежно поцеловал ее в ладонь. Мона, затихла, боясь потерять ощущение блаженства, ведь ее никто никогда так не целовал. Она даже сейчас спустя несколько лет помнила волнующее прикосновение его губ. А ее друг, смутившись, порывисто поднялся и отошел от нее, сославшись на то, что хотел найти какую-то книгу. Тогда она и помыслить не могла, что Учитель мог испытывать к ней что-нибудь, кроме простой приязни, и запретила себе вспоминать об этом. «Боже мой, если бы я знала тогда, если бы я знала!» – восклицала Мона, с удивлением обнаруживая трогательную робкую любовь Учителя, которой были пронизаны все последние годы их дружбы. Но что же она? Ведь она-то никогда не была влюблена в него, а когда увидела Доктора, то сразу отдала ему свое сердце, не размышляя и не сомневаясь. «Не сомневаясь…», – вслух повторила девушка. Но сейчас о своей пылкой любви к Доктору она не могла вспомнить ничего, кроме томительного ожидания его признания. Его слова и поступки – ничего этого не сохранила ее память, – ее воспоминания, словно пустые орехи, при внешней добротности, хранили в себе лишь прах. Ее мечты вытеснили все, что было на самом деле, оставив со временем лишь неясные тени. Все оказалось сном, бесследно исчезнувшим миражом. Зато память бережно хранила множество, казалось бы, незначительных, но очень дорогих для нее моментов дружбы с Учителем: вот, столкнувшись лбами, они смеются, взявшись за руки и не в силах остановиться. А вот она помогает ему зашивать манжет, а он мешает ей, суетясь и закрывая свет. А вот она его отчитывает за доверчивость и неумение вести дела с хитрыми горожанами, и Учитель улыбается и кивает в ответ. Вот он успокаивает ее, удерживая от отчаянных действия по отношению к ее обидчиками. Вот читает ей главы своей книги, делится с ней мыслями, советуется. А вот они работают вместе над рукописью, и она помогает ему переписывать набело исписанные крупным размашистым почерком страницы. Как прекрасно и значительно было каждое мгновение, проведенное ими вместе! Все это теперь приобретало какой-то новый глубокий смысл их общности с Учителем, их неразрывной связи.
Сейчас, узнав о стоимости лечения и содержания в клинике, Мона с ужасом поняла, что ему пришлось расстаться не только со всем своими накоплениями, но и распродать все свое имущество. Его благородная жертва, о которой он ни словом не обмолвился ни ей, ни ее родным, лишала его средств и возможности в обозримом будущем найти пристанище и завести семью. Ей вдруг вспомнилось, как однажды, после удачной сделки он, посмеиваясь, сказал: − Если так пойдет, то уже через несколько лет, я, пожалуй, мог бы и жениться.
Тогда она не придала его словам особого значения, сочтя их расхожей фразой, но сейчас ей казалось, что она вспоминает сильное смущение Учителя, которое он неуклюже пытался скрыть нарочитой легкомысленностью тона.
И только теперь Мона поняла, чего ему стоило ее лечение. Ради ее исцеления, о котором она так мечтала, он отказался от нее! Как это благородно и как это несправедливо! Девушка горько вздохнула: «Если бы я знала, если бы я тогда поняла…»
«Где он может быть сейчас? – с грустью думала она о своем далеком друге, – бредет ли где-то в дороге, или трясется в карете, а, может быть, плывет под парусами к далеким странам, в которых еще никогда не бывал… Когда же он вернется?! Мне надо с ним поговорить! Мне обязательно надо с ним встретиться!» – не унималась она. Мона не могла смириться с тем, что навсегда останется в его памяти неблагодарной и глупой, непонимающей и не умеющей ценить те изумительные сокровища, которыми он одарил ее. Ей не терпелось сказать ему, что она догадалась обо всем и может принять его самоотверженный дар, ответив преданной любовью. «Но мы все равно не сможем пожениться, – вздыхала она. – Ну и пусть! Но мы сможем остаться друзьями, как раньше… Ах, нет! – восставало ее сердце. – Но почему, почему он не сказал мне тогда все прямо?!» – отчаянно вопрошала Мона, понимая, что вряд ли была способна услышать его. «А если он сгинет в безвестности где-нибудь в далекой тайге или пустыне?! – лихорадило ее. – Нет! Только не это!»
Мона глубоко вздохнула, прогоняя панические мысли и подступившие к горлу рыдания. Она не отрываясь, смотрела на пылающий в камине огонь, пока смятение ее не улеглось, и мысли потекли спокойно и уверено: «Я не забуду его. Я буду ждать его сколько придется, хоть всю жизнь – медленно проговорила она, словно давала зарок Провидению, – лишь бы он был жив». Девушка вернулась в холодную неуютную постель. «Послезавтра я буду уже дома, и все разрешится, обязательно разрешится…», – засыпая, успокаивала она себя. Ее долгое путешествие подходило к концу, к полудню они прибыли в ее родные места. По дороге все оставшиеся версты она с жадностью вглядывалась в окно, упиваясь знакомым пейзажем. Вот он родной край, такой простой, безыскусный, – поля на пологих холмах и редеющие пролески по обочинам дороги, – но сколько пронзительной чарующей красоты в этом незатейливом и печальном пейзаже! Сердце девушки переполнялось восторгом. Осталось каких-нибудь пару часов, и она выйдет из кареты и пойдет к родному дому по старым щербатым булыжникам, увидит знакомые лавки и небольшие домики, среди которых выделялись только церковь с высоким шпилем и неуклюжее помпезное здание городского совета на главной площади. Каким милым ей казалось все это сейчас! Мона прерывисто вздохнула, стремясь успокоить бешено колотившееся сердце, она не позволяла себе и думать о встрече с родными, о которых тосковала все эти долгие годы, опасаясь, что не выдержит и расплачется на глазах у всех. Наконец дорожная карета, в которой путешествовала Мона, застучала колесами по мощенной городской улице. Пролетев по пустынной в этот час деловой части города, кучер залихватски затормозил на площади, вырулив к почтовой станции.
Возница, лихо спрыгнув с козел, отпер дверь кареты и громогласно объявил:
− Хомвилладж! Мона никак не могла дождаться, когда наконец спустится грузный господин, замешкавшийся на ступеньках, и, буквально вылетела за ним из кареты. Спеша выбраться из толчеи, она не обращала внимания на недовольные взгляды толпившихся около опустевшего дилижанса пассажиров, и вдруг увидела отца, пересекающего площадь. Он торопился, почти бежал, сняв шляпу, чтобы ее не унесло порывистым зимним ветром, и его седые волосы трогательным пушистым венцом топорщились вокруг головы.
− Мона, девочка моя! – воскликнул господин Грант дрогнувшим голосом, разглядев среди пассажиров дочь.
Она бросилась к нему в объятья и, уткнувшись лицом в его плечо, разрыдалась. Когда улеглись первые волнения от долгожданной встречи, слезы радости и жаркие объятия, Мона увидела, как изменились ее родные. Родители постарели. Она с нежностью оглядывала утратившие округлость форм лица, лучики морщин, бегущих по всему лицу, поседевшие волосы. Они казались чуть меньше ростом и тоньше, словно начали незаметно таять, подходя к своему золотому веку. Несмотря на деятельную натуру госпожи Грант и ее супруга, они все больше нуждались в помощи. И Мона с благодарностью наблюдала, с какой трогательной заботой и вниманием брат предупреждает желания родителей, стараясь не дать им почувствовать свою беспомощность. Том за три года, что она не видела его, превратился во взрослого сильного мужчину. Он окреп и держался уверено и просто, но нрав его, спокойный, добродушный, оставался все тем же. Как уже успела рассказать ей мама, получив повышение по службе в почтовом ведомстве, куда Том пошел по стопам отца, ее брат обручился с соседкой, белокурой милой Рози, которую Мона помнила нескладным подростком.
Мона бродила по дому, с умилением вдыхая родной домашний запах, касаясь старых вещей, хранящих следы их детских забав или печалей. На потемневших обоях в детской до сих пор виднелась глубокая царапина. Она появилась, когда они с Томом подрались из-за лошадки. А вот небольшой темный закуток за перилами у выхода на чердак, он был их детской штаб-квартирой, где обсуждались самые важные и тайные вопросы союза Толимз, как они себя прозвали по первым буквам своих имен.
Мона спустилась по лестнице вниз, оказавшись в небольшом холле. А вот и черный сундук, теперь его задвинули в самый дальний угол. В нем хранилась старая одежда, которые дети могли использовать в своих играх и представлениях, которые устраивались ими на праздники. Во всех их играх и семейных спектаклях роли были распределены заранее: Тому была отведена роль главного героя, будь-то благородный пират, или прекрасный принц, или находчивый Алладин, Лия играла роль красавиц, которых должен был спасти Том, а Моне всегда доставались злодеи, против чего она никогда не возражала и с чем, по общему мнению, неплохо справлялась. После смерти Лии, они уже так весело не играли.
А вот и следы когтей их кота Смока, которого они детьми притащили тайком в дом маленьким тщедушным котенком, спрятав наверху в своей спальне, пока мама не обнаружила и не освободила бедное животное из детского плена. Смок стал всеобщим любимцем, будучи натурой благородной и ласковой, хоть и не без странностей: отучить его от противной привычки точить когти у двери в гостиную оказалось совершенно невозможным. Приближалось Рождество, предпраздничная суета в родном доме, обдав ее пряной волной ароматов, закружила в радостном водовороте переживаний. Какими милым и мудрым казался ей теперь заведенный госпожой Грант уклад, каждая мелочь которого приобретала новый смысл и глубину ощущения родного дома.
С непередаваемым чувством Мона погрузилась в совместные с родными хлопотами, по которым так скучала все эти годы, отмечая Рождество вдали от дома. Теперь все эти нехитрые заботы казались ей исполненными какой-то неуловимой музыкой семейного счастья. Все было как прежде: и поход в лес, и пушистая елка, и зеленые ветки пихты и остролиста, и плетение гирлянд, и свечи, и елочные игрушки, и шар Лии. Все было как прежде, как было много раз до этого, и как будет, дай бог, еще много-много раз, и все-таки в этом году все было для Моны по-новому, все обрело особый вкус и смысл. Нечто похожее Мона испытала как-то в детстве, когда заметила, как сквозь вымытые к Пасхе окна заглянуло яркое весеннее солнце, наполнив светом даже самые дальние уголки комнаты, и это озарение полностью изменило все, ничего не меняя. Теперь заведенный ритуал виделся ей совершенной формой, что выявляет саму суть жизни – жить в любви и радости ради других.
Укладывая под елку свой подарок, Мона уже не смущалась, как прежде. Она привезла родным много сувениров, которые смогла купить, введя с первого дня своего приезда в клинику строгую экономию личных средств, что выдавались ей еженедельно. Но под елку отправился только небольшой томик темной кожи, в который она заказала переплести свои рассказы. Рождественская ночь выдалась тихой и ясной. Белый пушистый ковер только что выпавшего снега устилал площадь, приглушая шаги горожан, спешащих в церковь. В торжественной тишине серебряное сияние рогатого месяца, которым во всю ширь улыбалось мерцающее звездами небо, казалось исполненным неуловимым звучанием дивной мелодии, повинуюсь которой плавно кружились снежинки, то ли спускаясь на землю, то ли воспаряя ввысь. Мона вслед за матерью продвигалась по узкому проходу к скамье, на которой обычно располагалась семейство почтмейстера. Их скромная церковь, украшенная лишь гирляндами остролиста и пушистыми ветками пихты, так мало напоминала величественные изысканные соборы с богатым убранством позолотой и резьбой, в которых ей довелось побывать. И все же Мона всем сердцем была предана безыскусной искренней простоте богослужений хомвилладжской церкви. Как она любила это время перед началом службы! Легкая суета рассаживающихся прихожан, рокот приглушенных разговоров, но уже через несколько минут, все стихнет и под торжественный возглас начнется совсем иное действо, в котором чудесным образом переплетутся земля и небо, и человек встретится с Создателем. Мона притихла, чтобы не упустить этого чуда. Еще мгновение – и служба уже лилась, заполняя собой все пространство и соединяя сердца в трепетном единстве с Богом. И казалось, что не только люди, но каждая частица бытия ликует и радуется, славя в едином хоре родившегося Спасителя.
«Как странно, – думала Мона, когда они вышли из церкви в переливающуюся хрустальным светом ночь, – как странно, что Спасение приходит к нам не от могущественного, облеченного властью и силой Владыки, а от беззащитного крошечного Ребенка. Ни в воинственном громе оружия или оглушительных фанфарах славы, а в тихом стоне Распятого на кресте в бесславии и безвестности».
Ярко горел камин, согревая маленькую гостиную в доме Грантов, расшалившееся по случаю праздника солнце беспечно пускало в окна веселых солнечных зайчиков. Пушистая елка посреди комнаты кокетливо красовалась своим нарядом, гордо выставляя напоказ пять самых красивых шаров, что грациозно покачивались, приветствуя своих хозяев, когда те вытаскивали подарки.
− Да, милая, – обратился к Моне отец, когда все подарки были преподнесены и раскрыты, – тебе придется еще раз забраться под елку, там спрятан еще один подарок. Это твой Учитель просил передать тебе к Рождеству, когда покидал Хомвилладж. Помоги сестре, сынок, – попросил господин Грант Тома, – сверток-то больно тяжел. Видно, книги он тебе оставил.
От волнения Мона не могла вымолвить ни слова, дрожащими руками она с трудом развертывала тяжелый сверток. Там действительно оказались книги: роман, книга по истории и записки путешественника. На обложке «Записок» стояло имя Учителя.
Вот он плод его самоотверженного труда, что она когда-то разделила с ним. Мона, отложив две другие книги, бережно раскрыла сочинение своего друга. На первой странице, кроме пространного посвящения господину графу, взявшего на себя оплату издания, ниже было напечатано: «Huius rei memoria in me vigebit[7]. Моему другу и незаменимой помощнице мисс Грант». На глаза растроганной Моны накатились слезы. Перевернув страницу, она обнаружила письмо, адресованное ей. «Дорогая мисс Грант! Дерзаю обратиться к Вам с письмом, хоть и не имею на то Вашего позволения, но надеюсь, что наша давняя дружба, послужит мне оправданием. Мне очень жаль, мисс Грант, что при нашей последней встрече, я не смог сказать того, что только теперь мне представилась возможность сообщить Вам. Надеюсь, моя откровенность не смутит и не обидит Вас. Когда Вы будете читать это письмо, Вы, должно быть, уже вернетесь в Хомвилладж, и мне очень хочется верить, что результаты Вашей поездки будут удовлетворительными. Пока же я ничего не знаю о них. Но вне зависимости от оных, я должен признаться, что с некоторых пор Вы стали для меня не только самым близким человеком, но и самой прекрасной женщиной. Я догадываюсь, что ваши настоящие чувства совсем не в мою пользу, но позвольте мне хранить надежду на то, что когда-нибудь возможно они переменятся. Сейчас, я получил предложение от N*** географического общества, и отправляюсь в Новый свет. Путь предстоит неблизкий, и по самым общим расчетам возвращение ожидается не ранее чем через три года. Но я надеюсь, что по прошествии этих лет, я смогу предложить вам не только свое сердце, но и руку, будь у Вас такое желание. Мой дорогой друг, я не знаю, что меня ждет, но я обещаю, что сделаю все возможное, чтобы вернуться в Хомвилладж, хотя бы только для того, чтобы еще раз увидеть Вас. Ваш бывший учитель и верный друг Даниэль Герц».
− Детка, что случилась? – услышала Мона голос матери, – что он пишет? Мона подняла заплаканное лицо: − Он пишет о том, что любит меня и хочет, чтобы я стала его женой, – Мона опустила руку с письмом на колени. – Мама, это он, он спас меня! Спас еще до того, как я уехала лечиться! Спас, потому что полюбил меня! Родители тревожно переглянулись, а Том, подавшись к взволнованной сестре, в нерешительности остановился. − Но он уехал! – воскликнула Мона, не владея собой, – Он ничего не знает! Она вскочила и заметалась по комнате. − Он уехал так далеко! Так далеко! Девушка подошла к окну и, устало опустившись на оттоманку, сокрушенно прижалась лбом к стеклу. День был ясный, и солнечные лучи весело играли на сверкающем белоснежном уборе Холмвилладжа, в который его одело Рождество. Дома стояли нарядные, словно засахаренные пряники, а безлюдная городская площадь, угол которой был виден в окно, ослепительно сияла нетронутой белизной, точно обшитой ярко-синими лоскутами теней. Пустую площадь Хомвилладжа, чисто выбеленную вчерашним снегом, пересекал быстрым шагом долговязый человек. По всему было видно, что прибыл он издалека. Из-за сильного загара его можно было бы принять за какого-нибудь азиата, если бы ни выцветшие брови и светлые глаза, казавшиеся слегка удивленными за круглыми стеклами увеличивающих очков. Путешественник нес потертый саквояж и заплечный мешок, вместе с которым за спиной у него была пристроена небольшая переносная конторка. Одет он был необычно: чуть сдвинутая на затылок широкополая шляпа, свободная светлая с высоким воротом куртка, препоясанная ремнем, на котором, висел кожаный футляр с подзорной трубой, фляга и медная чернильница, на плечи по верх куртки была надета странная накидка с прорезью для головы невероятно яркой расцветки, спускающаяся на грудь и спину длинными кистями, обут иностранец был в высокие тяжелые ботфорты. Подойдя к дому почтмейстера Гранта, незнакомец снял шляпу и остановился, глядя на окна второго этажа.
* * *
[1] Извините (нем.)
[2] Извините, можно вас побеспокоить? (нем.)
[3] Не могли бы вы мне помочь? (нем.)
[4] Извините, чем я могу вам помочь? (нем.)
[5] Вы очень добры (нем.)
[6] Счастливого рождества! (нем.)
[7] Я буду это всегда помнить (лат.)
25 декабря, 2008 г.
Copyright © 2008 Юлия Гусарова
Исключительные права на публикацию принадлежат apropospage.ru. Любое использование
материала полностью или частично запрещено
|
